Видно, кто-нибудь из бар — то ли из имения, то ли с церковной мызы. А откуда и куда он едет и что за дела у проезжего барина — какое было до этого дело людям, работающим у ограды?! У них и своих забот достаточно.
Хозяин Матис, после того как развесил сети в амбаре, взял свой ящик с инструментом и уехал из Каугатома на корабле старого Хольмана плотничать за море (из каждой семьи уходил кто-нибудь, а у некоторых по двое и по трое). Даже семнадцатилетний Сандер, несмотря на молодость, просился с отцом, но тщетно — Вийя осталась бы до осени единственной работницей на всем хуторе. Старший сын Пеэтер не то четвертый, не то пятый год жил в Таллине (видать, он и останется городским жителем), а старики уже не годились в помощники. Аню еще кое-как, с грехом пополам, летом суп сварит, а старый Реэдик как раз весной, перед ходом окуней, совсем слег и, судя по всему, уже не поднимется дела двум и даже трем взрослым работникам? Пахотная «земля» здешних полей отличалась от берегового гравия только тем разве, что от частого ковыряния сохой камни поистерлись и стали глаже обычного. И если хочешь получить урожай ржи хотя бы сам-пят, то нужно всю зиму неустанно, воз за возом, возить на поле морской ил — навоза, что лежал в хлеву, едва хватало на клочок огорода. Покосов на хуторе Кюласоо было целых десять десятин. Но все больше негодные, бросовые: болото, утыканное камнями, заросшее ни на что не годным ольшаником, где и косить-то не было смысла. Каждый год приходилось брать у помещика исполу несколько десятин покоса, за Сутруметса, чтобы к зиме набрать хоть плохоньких возов двадцать сена для меринка и тощей коровенки. Все лучшие прибрежные покосы с тучной травой мыза мало-помалу забрала в свои руки (а кое-какие лакомые куски, конечно, оставила своим кубьясам, кильтерам и лесникам). Вот почему здешним крестьянам каждую весну труднее всего было с сеном: оно всегда кончалось раньше, чем можно выгонять скот на подножный корм.
Работы хватало и матери, и Сандеру, поэтому они даже сегодня, в дождливую, неподходящую для пахоты погоду, не решились остаться дома. Ограда каждую весну требовала хозяйской «проходки»: упавшие камни тщательно укладывались на прежнее место, чтоб не попадали летом под косу на межах, где все же росла трава получше.
— Коляска церковной мызы,— признал наконец Сандер, уложив широкий плитняковый камень на ограду и осматриваясь.— Смотри, сворачивает от Луугумяэ к деревне.
— Да, правда,— подняла теперь голову и мать.— А вдруг к нам заявится — из-за дедушки.
— Мы его не звали — откуда ему знать?— ответил Сандер.
— Станет черный ворон ждать твоего приглашения, коли запах крови в нос ударил, как же!— сказала Вийя и сама испугалась такого оскорбительного для господина пастора сравнения, сорвавшегося у нее с языка.— Может, просто так едет мимо деревни в другое место,— сказала она, словно желая смягчить резкость своих прежних слов.
Коляска проехала мимо низеньких береговых хат бобылей Раннавялья и свернула в узенькую улочку, между Корисоонийду и Леэснапыллу, потом с грохотом прокатила по открытой дороге Кюласоовялья и, взяв влево, в чуть зеленеющий березняк Васикакопли, исчезла из глаз Сандера и Вийи. Весенний дождь продолжал моросить, а мать и сын снова принялись за укладку камней. Только когда грохот колес внезапно стих где-то на краю деревни, они внимательно прислушались.
— Наверно, зашел-таки к нам,— сказал Сандер, бросив работу.
Мать и сын чуть не бегом бросились домой.
Дворовые ворота были сорваны с петель пасторской коляской (были повреждены и несколько елок вдоль изгороди, посаженных Сандером в защиту от холодных северных ветров). Кучер поставил коляску с жеребцами на зеленой лужайке, за увитой хмелем изгородью, и в полутемной прихожей примащивал на деревянной вешалке свой мокрый плащ. Пастор уже стоял у кровати старого Реэдика, а бабушка Ану трясущимися руками старалась зажечь пару сальных свечей, чтобы укрепить их на столе по обе стороны молитвенника.
— Итак, возлюбленная душа,— прозвучал в низкой, сумрачной комнате голос пастора (он произносил «возлюбленная» вместо «возлюбленная»),— покайся своему богом призванному проповеднику слова божьего в грехах своих. Я пришел сюда, чтобы привести тебя к святому причастию...
Сандер и Вийя, чтобы не мешать свершению обряда, еще с порога поклонились пастору и встали у окошка. Больной, глубоко вздохнув, снова опустил веки. Старый кюласооский Реэдик устал, очень устал за свою долгую тяжелую жизнь и хотел спать. Это, однако, не значило, что ему хотелось умереть. Смерть могла бы и подождать до осени, когда вернутся домой сыновья Матис и Тынис, когда чуть ли не вся деревня будет в сборе. Теперь же он хотел только спать. Сон, на который у него всю жизнь не хватало времени, хотел теперь задним числом стребовать с него недоимки.
— Очнись, Реэдик,— трясла старика за плечо его долголетняя спутница жизни Ану,— покайся в грехах, господин пастор пришел причастить тебя.
Больной с усилием поднял веки и, тяжело дыша, отрывисто сказал:
— В живых достаточно... погоняли... дайте же отдохнуть...
Пастор не хотел верить своим ушам.
— Что он сказал?— пастор вопрошающе смотрел на Вийю, ответственную (как хозяйка дома, а в отсутствие мужа — и как хозяин), за все то, что здесь говорилось и совершалось.
— Пусть господин пастор не обращает на него внимания, он уже немножко не в себе...— попыталась поправить дело Вийя.
— А почему ты раньше не пришла ко мне, когда он еще в своем уме был?— спросил гневно пастор.— Почему я от третьих лиц должен узнавать, что здесь без покаяния умирает один из моих прихожан?!
— Со здоровьем у меня, верно, плохо...— задыхался больной,— а с умом еще никакой беды... Это я не хотел, чтобы пастора... звали.
— Возлюбленная душа, разве тысячник, что перед смертью не хочешь видеть своего духовного пастыря? — воскликнул Гиргенсон.
— Не знал за собой никакого такого... приметного греха...
— Постой, постой!— не мог сдержать возгласа Гиргенсон.— У тебя нет ни одного греха?! У каждого из нас есть грехи и нарушения господних заповедей. Как же у тебя нет греха? Значит, ты и есть настоящий фарисей! — воскликнул пастор голосом, в котором смешались досада и удивление.
— Всю жизнь... изо дня в день работа... работа... на барина... в счет аренды..: Никогда не бывало у меня... ни денег, ни свободного времени... чтобы успеть по-настоящему согрешить...
— Значит, по-твоему, грешны только богатые?
— Скорее пройдет... верблюд в игольное ушко, чем богатый... попадет в царство небесное...
Жесткий взгляд пастора Гиргенсона снова обратился от больного к хозяйке, которая стояла чуть поодаль, спрятав руки под передник и потупив глаза.
— Почему ты солгала мне, своему богом призванному и поставленному духовному пастырю, будто он не в своем уме? Его ум ясен, но не божьей, а сатанинской мудростью!
— Помилуй, господи! — ужаснулась Вийя, а старушка Ану, напуганная как грозным голосом пастора, так и необычностью сцены, подняла, словно защищаясь, руки к лицу.
— Иисус сказал эти... слова, а не сатана!— задыхался больной.
— Зачем споришь с господином пастором? Делай, как велит господин пастор...— бормотала старая Ану, сморкаясь и прикрывая краем одеяла пук соломы, вылезшей из- под подстилки Реэдика.
Сандер, стоявший у ног больного, видя старания бабушки, тоже попытался скрыть за спинкой кровати свою переделанную и нынче снова изорванную на работе полу пиджака. С младенческих лет помнил он доброго дедушку, который всегда без лишних слов, упорно и старательно, в поте лица своего трудился. Ведь дед помог ему смастерить первый игрушечный кораблик, научил его свертывать из бересты туески для ягод, подсобил сделать первый ветряк. Отца летом не бывало дома, и именно дед в первый раз взял его с собою за Ноотамаа, в большое море, в пору летнего лова камбалы. Сандеру больно было видеть, как пастор обращался с больным дедушкой, и он попытался защитить его.
— Дедушка больной, ему трудно говорить!
Пастор, даже не сдвинув с места свое тучное тело, повернул к Сандеру большую голову на жирной шее и вперил в парня холодный, злой взгляд:
— Больной! А ты-то ведь, парень, здоров. Разве ты не знал, где находится церковная мыза, чтобы вовремя прийти ко мне?!— Потом, обратившись к больному, заговорил изменившимся высоким и елейным пастырским тоном: — Возлюбленная душа во господе, не упорствуй сердцем, а покайся в своих грехах!
— Никогда я... не крал... Чтобы убивать кого-нибудь... тоже нет... разве что иногда небольшой... вынужденный
обман...— Легкие больного от чрезмерного напряжения издавали какой-то свистящий звук.— За каким это грехом пастор... охотится? Помещик с хутора выгнал, всю жизнь батрачил. Много... выращено детей... Какие тут грехи?!
Всю свою долгую тяжелую жизнь он, сцепив зубы, терпел обиды, урывая от своего скудного пайка и голодных ртов своих близких на поборы помещику, церкви, волости и казне, придерживая язык, так как знал, что лишнее слово может принести ему самому и его детям не пользу, а только вред. Поэтому Реэдика (по сравнению хотя бы с сыном его Матисом) считали рассудительным мужиком. Теперь же долго сдерживаемая душевная горечь рвалась наружу.
— Ни одна душа не безгрешна,— пытал его пастор,— потому что помыслы сердца человеческого исполнены зла уже с детства!
— Тогда... и господин пастор сам сейчас грешит... потому что... не дает мне спокойно умереть.
— Смерть не принесет покоя фарисею! Фарисея, который упорствует в своем сердце, ждет преисподняя,— гремел грозный голос пастора под низким потолком дома Кюласоо.
Злой, гневный огонек зажегся в глубоко запавших глазах больного, и он с громадным усилием приподнялся на своих костлявых локтях. Казалось, что он сейчас набросится на пастора (Гиргенсон даже отступил на полшага).
— Фарисей... Я фарисей!.. Я-то уж знаю... кто фарисей, кто, как черный ворон... охотится за умирающими! — Голос больного от чрезмерного усилия стал совсем хриплым.— Денег... только денег тебе надо... Деньги стали твоей божьей благодатью... Умирающий не смеет забывать в своем завещании ни церкви... ни этих листков с хоралами пастора! Гроши, что у меня здесь в койке... под соломой, ты хочешь вырвать у моих детей... и внуков для себя... заграбастать в свою мошну! Вон отсюда, черный...
Реэдик из Кюлассо не досказал последнего слова, которым, по-видимому, должно было быть слово «ворон»... Старик еще раз-другой тяжело втянул в легкие воздух и умер.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Таллинская газета, выходившая три раза в неделю и время от времени, для привлечения провинциальных читателей, помещавшая статьи о жизни дальних
закоулков, напечатала в номере от 28 мая 1901 года, в отделе писем, следующую корреспонденцию:
Из прихода Каугатома, на Сааремаа.
Кому на Балтике бывать Под парусом пришлось, Тому наш островок видать Средь моря довелось,—
говорит песня про Сааремаа. Пишущие эти строки собираются рассказать здесь не обо всем Сааремаа — это изрядный кусок суши у входа в Рижский залив, длиною около ста и шириною до полусотни верст,— а только о самом западном, Каугатомаском приходе «островка». Кто попадает сюда впервые, восхищается красотой здешних берегов и моря. Лесистые полуострова, как растопыренные пальцы рук Суур Тылля вдаются далеко в море с юго-востока на северо-запад и образуют множество красивых заливов, в которых, в свою очередь, насчитывается немало островков. Во время осенних больших штормов гул рифов слышен далеко на суше, а весною множество морских птиц справляют на островках свои свадебные гульбища. Да, уж никак не скажешь, чтобы и лето, и зима не имели здесь своей красоты. Но что толку в красоте, ведь, как говорит пословица, красоту в котел не положишь. А насчет того, что кладется в котел — каугатомаская сторона самая бедная не только на острове Сааремаа, но, может быть, и во всем большом Российском государстве. Пусть, однако, уважаемый читатель не подумает, что люди здесь уж прямо-таки голодают — свой хлеб и похлебка есть почти у каждой семьи,— но речь идет о том, каких трудов стоит здесь добыть дневное пропитание.
Почва невыразимо скудна — голый известняк и гравий поднявшегося морского дна с едва заметной примесью серой земли (так что ее едва ли и можно назвать землей, и, скажем, крестьянин из Саратовской губернии, у которого под сохой целая сажень чернозема, вряд ли сумел бы первое время что-нибудь сделать со здешней «землей»). Но народ Каугатомаского прихода привык к ней. Каждую осень и зиму крестьяне возят на поле морской ил, и в хорошее, урожайное лето здешний хозяин (вернее, хозяйка, что объясним ниже) может ссыпать в амбар сам-пят ржи! Но так как и такие «урожайные» годы случаются редко, то и вся жизнь каугатомасца состоит в обдумывании того, как добыть кусок хлеба для семьи.
Жизнь и быт. Как каждый может заключить из приведенного выше описания, у здешних жителей, кроме земли, есть еще и море, бороздить которое килями лодок или кораблей бывает иногда полезнее, чем ковырять сохой прибрежный гравий. Поэтому хлебопашество и стало большей частью женской работой. Мужчины уезжают на лето в Таллин или в сторону Риги на корабельные и плотницкие работы (многие суда рыбаков Хейнасте, а также небольшие деревянные дома таллинских горожан из числа эстонцев построены здешними мужиками) или становятся моряками. Ремесло последних и объясняет, почему не один житель Каугатома может похвастаться тем, что не раз бороздил воды океанов вокруг всего нашего огромного земного шара. Те, что весною уходят батрачить на большую землю (парни) или только на летние работы (девушки), зарабатывают от сорока до семидесяти рублей за лето. На корабельных верфях и на плотницких работах зарабатывают лучше, кое-кто приносит домой около ста рублей. Моряки получают вместе с харчами от пятнадцати до двадцати рублей в месяц (матрос — меньше, боцман — больше, жалованье штурмана и капитана, конечно, еще больше и зависит от доходности корабля).
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55