Я, может быть, и приняла бы его предложение, если бы он умел получше скрывать действительную причину, по которой он ищет деловых связей и возможности почаще обивать порог моего дома. Но есть и другая причина, которая заставляет меня с осторожностью относиться к более длительным деловым связям с ним. Газеты все чаще пишут о том, что маленькая Япония там, на Дальнем Востоке, начинает вести себя слишком нагло по отношению к нашей великой родине, нашему Русскому государству. Запахло порохом, и этот порох войны может каждый день взорваться. Даже в дни далекой от нас бурской войны отмечалось некоторое повышение фрахтовых цен. Если же вспыхнет новая война, то она, безусловно, окажет еще более благоприятное влияние на повышение фрахтовых цен. Поэтому я сейчас хочу воздержаться от длительных фрахтовых договоров и на другие мои корабли, как бы заманчивы эти договоры ни были. Как гы на это смотришь, мой хороший, умный, дельный Тынис? Меня очень обрадовало бы твое новое письмо, написанное твоим ясным, сильным почерком, с соленым запахом далеких морей, но еще больше обрадовало бы меня,
если бы я смогла долго-долго говорить с тобой лично о многих, очень многих вещах.
Мой Тынис, ведь ты не совсем еще забыл свою Анете?
Весилоо, 28 октября 1903 года»
Тынис Тиху глубоко вздохнул и медленно выдохнул сквозь полусжатые губы. Во время этого рейса он часто читал и перечитывал оба письма, но все еще не мог прийти к решению, и это утомляло его не меньше, чем двухдневный шторм. Он слишком затянул дело с Лийзу, но теперь нельзя больше откладывать, ведь «есть уже некоторые признаки...». Да и у Анете были свои признаки: под предлогом деловых связей лесопромышленник Викштрем слишком настойчиво обивал порог ее дома...
Капитан спрятал оба письма в ящик, закрыл его, закурил сигару и лег на койку. Даже самый вислоухий осел не может бесконечно торчать между двумя стогами сена, в конце концов он выберет один из них. Но и насмешка над самим собою не помогла. Он и теперь не смог ничего решить. Только тяжелая, свинцовая усталость, сковавшая наконец его веки, освободила на сей раз Тыниса от мучительных раздумий. От медленной — при боковой волне — качки потухший окурок сигары выпал из ослабевших пальцев на пол, капитан стал дышать все глубже, его рот полуоткрылся. Лампа с немного чадившим фитилем колыхалась на стене, будто и ее тянуло улечься, но тем не менее она продолжала бросать желтый свет на каюту и ее хозяина.
Это была лучшая каюта на корабле, но тоже без всякой роскоши, только красивая занавеска перед койкой, вывязанная с особой тщательностью, казалась родней шерстяного свитера, облегавшего могучую грудь мужчины. Но и эти вещи говорили скорее о заботе (может быть, и о любви), нежели о роскоши.
Лицо капитана заросло, веки потемнели от усталости, голова с всклокоченными жесткими волосами лежала на подушке с чуть посеревшей, давно не стиранной наволочкой. Одна его нога покоилась на одеяле, другая как-то неловко свисала с края койки и от качки опускалась все ниже, пока серый носок не коснулся пола. Капитан лежал в тревожном от переутомления полусне, но в мозгу продолжалась, подобно дыханию или непроизвольному движению ноги, работа: его мысли двигались, соединяясь с видениями далекого прошлого, встававшими из самых глубин души, и наконец застыли в страшном кошмаре.
...Здесь же рядом сидел на корточках странный зверек. Это было существо с черной вздыбленной шерстью, красный язык свисал из судорожно дышавшей пасти, над его носом пламенел единственный огромный глаз, в котором, все убыстряя ход, вращалась по ходу солнца (именно по ходу солнца) десятирублевая золотая монета. Застывшими от ужаса глазами смотрел капитан на стремительное вращение золотого и вдруг понял, какой зверь стоял перед ним; рука Тыниса схватилась за револьвер, и он вскричал:
— Котерман! Котерман!
Просыпаясь, он прежде всего ощутил, что судорожно схватился за что-то. Нет, это была не рукоятка револьвера, а край койки. Каюта — да, его собственная каюта. И все же, взвинченный до предела, он соскочил с койки и, как был в носках, выбежал на палубу. Корабль качало. По- прежнему не унималась боковая волна, ветер ослабел еще больше, и, когда корабль кренился на правый борт, даже бизань-гафель плескался теперь почти впустую. Что-то чернело на макушке грот-мачты. Ах, ерунда! Теперь весь корабль провалился в кромешную тьму, а это, верно, была тень черной тучи, пробежавшей между круглой луной и волнами, она укрыла тьмой не только корабль, но и недобрый простор тяжело бушевавшего океана.
В штурвальной рубке виднелся свет. Рулевой Сандер — сын его кровного брата Матиса — смотрел не отрываясь на компас и повернул в эту минуту штурвал чуть вправо. Штурман Танель стоял у левого борта и, услышав стук двери капитанской каюты, поспешил, огибая штурвальную рубку, навстречу капитану.
— Напрасно ты беспокоишься, отдыхал бы лучше, ведь мы не первый день в море,— проговорил он заботливо, но в его голосе слышалась и доля обиды.
«Слава богу,— промелькнуло в голове у капитана,— значит, ни Сандер, ни штурман не слышали моего крика о помощи. Да и кричал ли я вообще? Порой во сне случается так, что кажется, будто кричишь, а на самом-то деле ничего, кроме неясного мычания, не получается».
Взгляд капитана остановился на барометре. За это время ничего не изменилось, а когда Тынис постучал по стеклу, стрелка нервно заколебалась на прежнем низком уровне—в пределах 735 мм.
— Зюд-ост-ост,— сказал капитан после недолгого размышления, разглядывая карту.
— Новый курс? Хочешь все-таки зайти в Ставангер? — спросил штурман.
— Да. Сколько же нам так без толку болтаться? Возьмем запас свежей воды, и я телеграммы пошлю в Петербург хозяевам груза, чтоб не беспокоились о своей постной рыбе.
(Не слишком ли много он говорил? Капитан на корабле — что бог на небесах, разве ему пристало так подробно объясняться со штурманом?!)
— Из-за воды не стоит тревожиться, ее у нас в баке достаточно. Но барометр очень упал, с запада в любое время может налететь шторм, уж тогда лучше держаться подальше от норвежских скал, а не лезть к черту на рога,— рассуждал штурман.
— А что, боишься разве? Когда покажется земля, разбуди меня! Зюд-ост-ост!— сказал капитан и направился в каюту.
— Зюд-ост-ост!— повторил штурман.
— Зюд-ост-ост!— повторил новый курс корабля рулевой матрос Сандер, как того требовала служба.
Капитан плотно закрыл за собой дверь каюты, постоял с минуту и вынул из денежного ящика стальную корабельную кассу, ключ от которой он и во время сна хранил при себе. Здесь были денежные знаки разных государств, пересчитанные и аккуратно рассортированные в пачки, а серебро и золото уложено столбиками в бумажках. Здесь хранится и золотой, подаренный Анете кораблю «на счастье». Эта монета «на расплод», тщательно завернутая в лоскут черного бархата, лежит особняком в правом углу корабельной кассы.
— Ах, ерунда!— Капитан поставил корабельную кассу на прежнее место, медленно разделся, стянул с себя, чтобы удобнее было спать, связанный Лийзу свитер (раньше свитер оставался на нем и ночью, в нем было теплее), погасил лампу и снова лег на койку. На этот раз он уснул мертвецким сном.
Сандеру нетрудно было повернуть штурвал на новый курс, но, чтобы поставить паруса по ветру, отдать все эти фалы, стропы и шкоты и снова закрепить их, потребовались большие усилия вахтенных матросов. Их руки с детства привычны к корабельным узлам, и вот уже один матрос, Аугуст, сын ватлаского школьного учителя Пийгарда, снова стоит впередсмотрящим, а второй, саадуский Юлиус, держится поближе к штурману, готовый выполнить каждое его приказание. Впереди не было ничего, кроме ночного, черного, вздымающегося и уходящего вниз океана, лишь изредка луна, вырвавшись из-за туч, накидывала на
него свое сверкающее покрывало. Штурман, старый Танель, остановился было, прислонившись к мачте, потом зашагал по палубе от борта к борту.
...Да-да, вот такова она, жизнь штурмана. Скажет капитан: «Новый курс!» — а ты повторишь: «Новый курс!» Скажет капитан: «Ставангер!» — а ты повторишь: «Ставангер!» Он, Танель , достаточно избороздил моря обоих полушарий, у него достаточно стажа и опыта за плечами, чтобы самому быть капитаном. Да он и не какой-нибудь неуч, в свое время Танель сдавал экзамены только на круглые пятерки. В морском счислении, определяя местонахождение корабля, он пока никому не уступал, и верно от былого пристрастия к астрономии, и сейчас знает про небо и звезды больше, чем требуется для определения долготы и широты, для пеленгации по солнцу.
Но одним лишь знанием того, что ближняя неподвижная звезда Альфа Центавра находится на расстоянии четырех с половиной световых лет от нас, многого не сделаешь: судьба человека определяется здесь же, на Земле — планете, вращающейся вокруг Солнца. Здесь ты родился, здесь и умрешь — на суше ли, на море,— здесь же ты переживаешь свою любовь и проделываешь все нехитрые шутки своей короткой жизни. От сознания, что эта обитель твоей мирской суеты — место невеселых житейских забав — окружена холодной пустотой с 273-градусным морозом, где ближайшие соседи разделены миллионами или миллиардами верст, становится даже немного жутковато на сердце. Да, становится жутко, и вместе с тем мысли и заботы превозмогают волнующийся в ночном сумраке океан, мчатся сквозь скалистую Норвегию, через лесистую и холмистую Швецию, над Балтийским морем — в маленький, выкрашенный в красный цвет деревянный домик на холме, покрытом береговым гравием и редкими соснами-ветровками.
Спят — конечно, спят — Пауль и Хенно в одной кровати, девочки-близнецы Хилья и Айно — в другой, малыш Биллю, наверно, под боком у матери — очень уж он любит там спать.
Спите, спите, дети. Спи и ты, жена, мало ли у тебя трудов и забот с этими пятью, особенно теперь, когда ожидается шестой. Пока ваши ночи еще спокойны, а дни солнечны, вы еще не знаете пока, что в межпланетном пространстве царит 273-градусный мороз, а здесь, на Земле, тоже становится подчас жутко от сознания, что сердца у окружающих тебя людей бывают холоднее льда. Трудно ему,
штурману-бедняку, у которого нет денег, чтобы вложить значительный пай в корабль, получить капитанское место, хотя оно ему и необходимо до зарезу.
Но кто знает, кто знает... Волостной писарь Саар, чья речь на последнем собрании была, пожалуй, наиболее веской, сдается, неплохой человек и держит сторону неимущего народа. Если, скажем, это судовое товарищество и дальше в таком виде продержится и затеют строить второй корабль, тогда, может статься, и он наденет капитанскую фуражку. И пусть зря не тревожатся, уж старый Танель не подведет, морскую школу он окончил в свое время только на одни пятерки.
Вот и у них на «Каугатоме» получается как-то странно. Чуть только дело клонится к шторму, все управление кораблем начинает ускользать из рук капитана к нему, к штурману. Это выходит как-то само собой — Танель Ыйге чувствует, как чувствовал и всю жизнь, что только в шторм он начинает дышать полной грудью. Минует опасность, «Каугатома» приближается к какому-нибудь порту — и точно так же, само собою, все управление снова переходит к Тынису. А стоит войти в порт — и Тынис Тиху, который на десять лет моложе его, становился опять важным капитаном корабля. Танель же превращался в неприметного старика, чье существование на корабле вряд ли кто, кроме своих матросов, и замечал. Но ничего, будь он капитаном корабля, то и он в порту не ударил бы лицом в грязь при исполнении новых представительских обязанностей.
Бортовые огни покачивались в ночной мгле. Время от времени волна с шумом перекатывалась через носовую часть. Но это не грозило бедой: нос корабля снова поднимался, и студеная, соленая вода Атлантики стекала между стойками поручней за борт. Паруса, от бом-кливера до бизань-топселя, напрягались от ветра, и «Каугатома», разрезая волну, следовала по новому, ставангерскому курсу со скоростью не меньше пяти узлов. И это, конечно, неплохо, но он, Танель, предпочел бы, хоть и с меньшей скоростью, держаться старого курса.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
За час или два до того, как «Каугатома» после короткой стоянки на ставангерском рейде собиралась поднять якорь и отправиться в путь, над фиордом опустился густой
туман. На побережье Норвегии туманы не столь обычны, как, скажем, по ту сторону Северного моря, в Англии, но все же и здесь туманные дни случаются довольно часто, особенно поздней осенью. Наверху, на круто спускающемся к океану плоскогорье скандинавского хребта, уже царила зима, а громадные массы воды, направляемые в норвежские фиорды Гольфстримом, несмотря на огромный путь, пройденный ими, все же сохраняли еще какую-то частицу тепла Мексиканского залива. Воздух среди скал насыщен влагой морских испарений, от дыхания холодных ветров, идущих с гор, эта влага превращается порой в такой плотный туман, что матросам от борта к борту не узнать друг друга, или, как говорит кок: «Воздух так густ, что хоть мажь его вместо сала на хлеб».
Но сегодня никто из команды «Каугатомы» не был расположен к шуткам. Надеясь, что туман так же внезапно исчезнет, как он и упал на море, капитан с самого утра не отпускал никого на берег, чтобы при перемене погоды тотчас же поднять паруса. В ожидании отплытия нельзя было приступать к серьезным работам на корабле, а сращивание концов и другие пустяковые дела, которыми боцман занял матросов, никого по-настоящему не увлекали. Наоборот, насколько мог заметить штурман, напряженно наблюдавший за тем, чтобы в густом тумане какое-нибудь судно не наскочило на «Каугатому», молодые матросы, особенно талистереский Яэн и рыунаревалаский Сандер, думали не о корабельной работе, а о чем-то совсем ином. Вахтенный матрос ежеминутно звонил в колокол; такой же перезвон — сигнал стоящего на якоре судна — несся и со всех других кораблей. А какой-то местный пассажирский пароход или портовый буксир, очевидно, пытался даже в тумане нащупать себе дорогу — поминутно, если не чаще, слышался его низкий, глухой гудок где-то впереди «Каугатомы».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55