— Голоса кубьяса даже не слыхать,— удивился Каарли.
Ему не верилось, чтобы Юугу так оставил это дело,— старый удав что-нибудь да высидит. Уже дед и отец Сийма были кубьясами — «слугами мызы», как они сами себя величали, и не одно поколение мужиков натерпелось от них зла. Кубьясова гордость Сийма не простит мужикам того, чтобы рыба из-под самого его носа ушла к Тынису и уплыла на рынок в Ригу,— хоть Сийму и не стоит большого труда завтра поутру снова приехать на берег. А ведь не всякий день рыбу за наличные деньги покупают!
Ветер под соломенными стрехами сараев завывал все надрывнее.
«Видать, разгуляется в полную силу,— подумал Каарли.— Смогут ли рыбаки при таком ветре нынче еще раз сети в море свезти?»
Пока Каарли один-одинешенек сидел у сарая Кюласоо, выбирал ощупью илистую грязь из сетей и сокрушался о корзинах, на которые не нашлось охотников (в то время как на берегу около хольмановского шлюпа слышался шум голосов и деньги «приходили и уходили», как любил говаривать Михкель из Кийратси), уши его снова уловили неровный бег Йоосепа.
— Давай скорее корзины, Лийзу послала!— кричал Йоосеп еще издали.
— Покупает, что ли?— Радостный испуг пронизал все тело Каарли.
— Покупает! Тынис не хочет испачкать весь шлюп рыбой, часть они положат в корзины,— ответил Йоосеп и понесся с охапкой корзин к причалам.
Когда мальчик примчался за второй охапкой, Карли спросил:
— А ты цену не спрашивал? Сколько за штуку дадут?
— Ну, за орешниковую можешь спросить двадцать копеек,— сказал Йоосеп,— а за лыковые, пожалуй, можно получить все тридцать!
— Так и обещали тебе?
— Ты хозяин, тебе и цену назначать.
«Вот оно как,— думал Каарли, когда Йоосеп сводил его за руку на берег к Тынису.— Ждал и надеялся раздобыть хоть мелкой рыбешки, а глядишь, дело пошло на лад, может, удастся и деньжат получить».
Корзины не очень нужны были Тынису, они служили только тарой для рыбы, а поэтому он не мог предложить за них высокой цены. За корзины из орешника — по десять, за остальные — по пятнадцать копеек. Что оставалось делать Каарли — ведь не понесешь их обратно! Так и быть, пусть повидают его корзины Ригу, покрасуются в руках рижских мамзелей.
— Ну что ж,— пробормотал Каарли, склонившись к Йоосепу,— на ярмарке, верно, больше получили бы, но...
— Дело родственное,— вставил Йоосеп.
— Как так — родственное?!— кашлянул Каарли, но тотчас же сообразил, снова откашлялся и захлестнул потуже свою драную шубенку, сквозь полы которой здесь, на открытом месте, так и рвался ветер.— Дело родственное... Да-а... Вот так шило парень!
При совершении торга Тынис скупился, выторговывал каждый грош, но когда шлюп уже был нагружен рыбой, он заказал у кярласких торговцев для родственников и односельчан два бочонка пива — больше, чем папаша Пууман. Оно и понятно: разве может волостной старшина тягаться с капитаном трехмачтового судна?!
О том, что творилось на берегу, о пиве, которого отведал и мастер-корзинщик, говорится в песне, сочиненной самим Каарли:
Мы про Хольмана болтали, Третий ковш уж допивали, А в сторонке кубьяс слушал... Черт бы взял холопью душу!
— Сийма надо вздуть, ребятки! Пусть покажет кубьяс пятки, Позабавимся на диво! — Гаркнул Кусти из Лайакиви.
Биллем не успел подняться, За весло рукою взяться, А уж кубьяс задал драла — Насмешил он всех немало!
А с четвертого ковша Речь о Пуумане пошла, О его быке задорном, О судье — глупце упорном!
Если судить по песне, то пивные ковши ходили по кругу и в пятый, и в шестой, и даже в десятый раз (на самом деле кругов было, конечно, куда меньше: день был рабочий и все торопились к своим сетям). Когда ковши пошли по двенадцатому кругу, в песне говорилось уже
О церковной лютой скуке И холеной графской суке...
После четырнадцатого круга не пощадили даже губернатора, а после пятнадцатого дерзнули заговорить
О морозах небывалых, Сучьих свадьбах разудалых...— вперемежку с подробностями домашней жизни того, кто называл себя «Мы, Николай Второй, божьей милостью император и самодержец Всероссийский, царь Польский, великий князь Финляндский и прочая, и прочая, и прочая».
Последние строки песни можно было петь только спьяну, но, несмотря на это (а может быть, именно поэтому), она быстро распространилась по всему приходу Каугатома и впоследствии причинила слепому песельнику немало неприятностей.
Вот так (или приблизительно так) на берегу Питканина шли торговые дела у слепого корзинщика Каарли и его поводыря Йоосепа, сына безмужней Анны.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Был прохладный дождливый день апреля. Пастор каугатомаской приходской церкви Альфред Гиргенсон сидел в служебном помещении пастората за большим дубовым столом с точеными ножками и составлял ко дню страстей господних — великой пятнице — лист хоралов. Это был сорокалетний плотный, склонный к тучности, белотелый и грузный мужчина со светлыми, точно лен, волосами и водянисто-серыми глазами. Его лицо с правильными чертами выражало самоуверенность преуспевающего человека, на складках затылка под кожей застыл жир человека, с лихвой берущего свое на пиру жизни. Его дед был еще бобылем и отрабатывал барщину у помещика в Пярнуском уезде, отец Гиргенсона стал уже кубьясом, а сам он — пастор большого прихода, автор и издатель духовных книг. Обе его дочери уже с малолетства получают достойное образование (гувернантка говорит с ними дома по-немецки и по-французски), на имя каждой отложена изрядная сумма в банке, и если дети сами будут благоразумны, то ступать по жизненной тропе им будет гораздо легче, чем их родителям.
Господин пастор уже несколько раз обмакивал в медную чернильницу ручку костяной резьбы, но ни одной новой черточки на бумаге не прибавлялось. Стихотворство сегодня, увы, не клеилось, шорох дождя, доносившийся снаружи, нагонял сон, заставлял поневоле зевать.
Духовный пастырь вздохнул и плотнее вместе со стулом придвинулся к столу. Нет, он должен закончить текст хорала, и не ради доходов, которые приносит составление духовных песнопений, а для того, чтобы неустанно бороться против плевел непокорности. Число каугатомаских прихожан, объятых еще чувством глубокого и искреннего уважения к нему, Гиргенсону, явно уменьшалось.
Да, именно святое чувство гнева против непокорных и помогло сегодня господину пастору написать нижеследующие (правда, не совсем самостоятельные) стихи:
Пусть змеиное семя в твоей душе Сгорит на господнем святом огне. В том, что Иисуса распяли, ты виноват, Плачь и молись, а не то ты низринешься в ад! Ныне и присно не знать непокорным пощады, Вечно страдать им в пылающих горнах ада.
Ну вот, одна строфа готова. Еще лет пять-шесть тому назад он, Гиргенсон, один сочинял духовные песни для всего уезда, и, хвала господу, он мог быть доволен и самим собой, и своими песнями. Теперь же каждый пастор (есть у него талант или нет) сам строчит тексты церковных песнопений; они во многих местах стали такими неказистыми, что консистории следовало бы обратить на это внимание. Взять хотя бы стихи, скроенные этим Умблией (именно «скроенные» — ведь господин пастор Гиргенсон, который сам, разумеется, не мог считать поэтическим творчеством такую вещь):
Опустились сумерки на землю,
Тишина объяла мирный луг,
Я словам распятого Иисуса внемлю:
«Господи, избави мя от мук!
Чашу горькую испить мне довелось...» — и т. д.
Что в этой строфе поучительного для паствы? И вообще, этот Умблия и как пастор, и тем более как пробст. Собирает всякую чепуху, народные песенки, прибаутки, суетится в певческом и просветительном обществе, как какой-нибудь школьный учитель,— а что пользы от этого церкви?
Одно подстрекательство народа, разжигание страстей, пустозвонство. Или взять книжки этих самых Борнхёэ, Вильде и других подстрекателей — теш О. Царское правительство ведет здесь. Поэзии чувствовал себя как в родной стихии (нем.).Человек не на своем месте
политику обрусения. Но эстонский народ должен раствориться не в русском, а в немецком народе. За это должен был бы ратовать пробст Умблия, с церковной кафедры... Это было (сам Гиргенсон был зятем Ренненкампфа).
В массах простонародья, конечно, еще большинство таких, которые поотстали от времени, которые с глупым упрямством держатся дедовской вековой вражды к немцам. Но по ним ведь нельзя судить обо всем народе; более состоятельные и образованные люди давно уже изучили немецкий язык и ввели его в домашний обиход, так что их дети уже могут, слава богу, стать настоящими немцами (правда, господин Гиргенсон заставил своих дочек с малолетства штудировать и русский язык, но это так, на всякий случай). неужели во всем уезде не сыскать лучшего пробста, чем этот Умблия? Нет, придется все-таки все это хорошенько втолковать суперинтенданту — конечно, устно: письменно вести такие дела неблагоразумно. (Если самого Гиргенсона выдвинут в пробсты, то было бы, конечно, хорошо, чтобы это сделал кто-нибудь из соседних пасторов Лебеман из Рандвере или, еще лучше, помощник самого Умблии — молодой Розенфельд...)
В дверь канцелярии КТО-ТО ТИХО И несмело постучал. Господин пастор прислушался. Предобеденное время каждого вторника было им назначено для составления текстов духовных песнопений. В эти часы в доме должна была царить тишина и никто не смел его тревожить. Барыня уехала вчера с дочками в гости к в Курессааре, они должны были возвратиться только в четверг. Кто же этот нахал, рискнувший помешать ему?
— Негет! — раздраженно крикнул господин пастор.
В дверях появилось испуганное круглое лицо горничной Леэны.
— Что тебе нужно? Разве ты не знаешь, что в эту пору я тружусь в святом уединении и никого не принимаю?
— Церковный староста, юугуский Сийм, ждет уже давно и просит господина пастора принять его.
— Принять его? А за что же ты жалованье получаешь, если за порядком в доме следить не умеешь? Разве староста не знает, где живет кистер?
— Сийм говорит, что кюласооский Реэдик из Руусна при смерти, но не велит посылать за господином пастором. Этак он и умрет без причастия.
— Что? Хочет умереть без причастия? Пришли сейчас же сюда Сийма!
Минут двадцать спустя господин пастор Альфред Гиргенсон в пароконной коляске с поднятым для защиты от дождя верхом заставлял сидящего на козлах кучера гнать что есть мочи. Совершение обряда крещения в приходе Каугатома было делом кистера и школьных учителей. Иногда (хотя и реже) господин пастор поручал заботам кистера и отпевание усопшего, но если кто-нибудь только собирался умирать, тут уж — извините — Гиргенсон сам давал каждому прихожанину отпущение грехов. Господин пастор твердо решил добиться того, чтобы в его приходе ни один взрослый не умирал без причастия. Поэтому в пределах власти каугатомаской церкви гибель на море и любая другая внезапная, случайная смерть была почти в опале. Во всяком случае, пастор придирчиво допрашивал родственников покойного, чтобы узнать, не погиб ли он без покаяния по их небрежению или злокозненной медлительности.
Нынешний случай, если верить Сийму, был совершенно неслыханный. Умирающий запретил родственникам обращаться к пастору и хотел уйти из мира сего без причастия. Хорошо еще, что староста пронюхал об этом в последнюю минуту и кинулся на церковную мызу. «Сийм все же верный человек,— подумал пастор.— Если бы все прочие старосты проявляли такую заботу и рвение, всякие безбожные дела в приходе случались бы гораздо реже».
— А этот сочинитель пакостных песен, этот слепой Каарли, или как они его зовут, тоже живет в деревне Руусна?— спросил пастор у кучера.
Однако Антс был поглощен понуканием лошадей и потому не сразу услышал обращенный к нему вопрос, так что священник вынужден был сердито повторить его.
— Там же, там же, в Руусна,— ответил кучер, повернув к пастору мокрую' от дождя голову.
— Ты скажи там кому-нибудь, чтобы они его прислали завтра ко мне в пасторат,— обронил пастор.
До Гиргенсона и раньше доходили от юугуского Сийма жалобы на слепого сочинителя дерзких песен, но, как «поэт-философ», пастор не хотел вмешиваться в суетные пустяки. Главным было отпущение грехов. Но теперь, когда старик (как говорит Юугу) осмелился затронуть своей Грехней самих господ помещиков, пастор не может уже остаться безучастным зрителем.
— Как фамилия сочинителя этой брехни?— спросил пастор.
— Тиху, Каарель Тиху,— ответил Антс. Он служил кучером церковной мызы еще при прежнем пасторе, старом Эдерберге, и знал по имени почти всех жителей прихода.
— Фамилия умирающего, к которому мы сейчас едем, тоже Тиху. Они родственники?— спросил пастор.
— Весь род Тиху происходит от одного корня, все они выходцы из Рейнуыуэ.
— И Матис Тиху?— Гиргенсон старался вспомнить этого чернобородого, остроглазого мужика. Церковные сборы, правда, были им уплачены, но тесть пастора, барон Ренненкампф, называл его настоящим крамольником.
— Реэдик ведь отец Матиса!— сказал кучер Антс, дивясь тому, что господин пастор, считающий себя умным человеком, не знает и половины того, что происходит в Каугатома.
Но разве смел кучер рассуждать об уме своего барина? Ведь у господина пастора было много других забот: ведение большого хозяйства церковной мызы, много напряженной да еще большой приход с сотнями Яанов, Матисов и Реэдиков. Что же удивительного в том, что он не мог всех сразу запомнить? Да-да, Матис Тиху, сын Реэдика Тиху,— Сийм тоже что-то вроде этого говорил. Умирающий отец отталкивает руку пастыря, не хочет отпущения грехов, сын — крамольник, их родич Каарель Тиху сочиняет глумливые песни — хорош выводок собрался!..
— Гони!— прикрикнул господин пастор.
Кучер хлестнул кнутом жеребцов, и коляска господина пастора покатилась по береговой дороге, к деревне Руусна.
Сандер и его мать Вийя, единственные теперь работники в семье Кюласоо, чинили развалившуюся местами каменную ограду лежащего под паром поля, когда вдалеке на береговой дороге показался экипаж.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55