Что и говорить, барон слишком занесся, держит себя так, будто, кроме него, во всей волости нет ни одного человека, со словом которого следовало бы считаться,— в конце концов, его не вредно как следует осадить. Но разве уж непременно таким манером? Сход в волостном правлении можно было бы провести и умереннее, и спокойнее, скромнее надо бы и сформулировать некоторые требования, особенно касательно мызных батраков,— а теперь все дошло до крайности. Ну, и у Матиса есть, конечно, свои счеты с мызой — из-за Ренненкампфа брат остался без имущества и без крова,— но стоит ли из-за этого так уж рядиться в красный цвет, превращаться в настоящего социалиста?! Требования, предложенные Матисом и принятые в порыве телячьего восторга (правда, он и сам опрометчиво голосовал за них), теперь, по здравом размышлении, казались капитану будто списанными с какой-нибудь социал-демократической агитационной листовки.
— Что за птица этот Саар у тебя в волостном правлении?— спросил Тынис.— Насквозь красный, что ли?
— Черт его знает, вроде гнет в ту сторону,— ответил старшина.
В это время племянник Тыниса, Пеэтер, которого он позавчера привез домой на «Каугатоме», переезжал дорогу и, понукая лошадь, правил с возом картошки к мызному амбару. А что этому парню здесь надо? По его словам, он приехал домой отдыхать. У капитана вдруг появилась догадка относительно всего недавнего схода. Еще на корабле Пеэтер что-то слишком много расспрашивал,— в его возрасте молодые люди разговорчивы и любят прихвастнуть собственной мудростью. Определенно бунтовщик, по-видимому не совсем простого сорта. Ишь ты, пришел на мызу картошку возить? Нет, он явился подстрекать Матиса и народ! Тынис никогда еще не видел Матиса таким, как сегодня в волостном правлении, или сейчас, когда он шагает впереди других к парадному крыльцу мызы. Конечно, его брат всегда был смелым, твердым и упрямым, но теперь в его поведении появилась какая-то совсем новая нотка.
— Дрянная затея,— сказал капитан старшине, шагавшему рядом с ним.
Тынис Тиху не возражал против крепкого разговора с бароном, но компания, в которой предстанет Тынис со своими требованиями, казалась ему малоподходящей. Нечего греха таить, и у него есть споры с бароном и относительно земель, и относительно моря, еще бы! Но когда хотят произвести впечатление, нанимают на почтовой станции лошадей с кучером и приезжают на мызу в коляске. Кто хочет выжать что-нибудь из барина, должен и сам быть хоть по виду барином, а не таким вот, как они: с картузов капает вода, голенища сапог и те в грязи.
— Да, дрянная затея,— повторил и старшина,— но теперь как-то неудобно поворачивать обратно.
Тынис Тиху притворил за собой ворота мызного двора и, повернувшись спиной к своему спутнику и к барскому дому, привел в порядок одежду. Рука на миг скользнула по нагрудному карману: кошелек, конечно, был на месте, на месте был и маленький револьвер, который он, по капитанской привычке, всегда носил в кармане; не было только на груди медали, полученной от правительства за спасение команды «Марии Стюарт».
— Теперь уж ты лавировать не сможешь,— бросил капитан через плечо старшине.— Ставь парус и поворачивай на бейдевинд. Только не верю я тому, чтобы барон впустил их в парадную дверь,— сказал он, кивнув на толпу, собравшуюся у парадного крыльца.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
Барон Фромгольд Ренненкампф не питал особого уважения к умствованиям своего зятя, выходца из мужиков, пастора Альфреда Гиргенсона. Иной раз за обеденным столом он даже посмеивался над его литературными упражнениями на мужицком языке. Но когда ревностный пастор и зять стал методически присылать ему эстонские газеты с подчеркнутыми там и сям красным карандашом строками, барон, прочитывая отмеченные места, сам приходил к выводу, что цензура действительно работает слишком пассивно и по-казенному. Понятно, властям
в цензурной работе приходится прибегать к услугам людей, знающих мужицкий язык, в том-то и заключается беда: мужик пишет, и мужик цензурует; потому-то и возможно в эстонских газетах появление таких статей, как, например, эта в «Уус аэг», не статья, а перепечатанное из русской газеты сплошное злорадство по поводу заключения мира:
«Уус аэг» сообщает: «Итак, мир! Свершилось то, чего в последнее время ждали с большим нетерпением! Но мы пишем эти строки почти в слезах, с болью в сердце, с тяжелым чувством. В глубине души невольно поднимается возмущение против порядка, который настолько опозорил нас, Россию, который довел нас до такого состояния, что мы должны радоваться даже возможности избежать уплаты контрибуции. Мы никогда не забудем эту постыдную войну: никогда не заживут нанесенные нам раны...»
...В самом деле, Гиргенсон прав: если в русскую газету по небрежности цензора проскочили эти крокодиловы слезы, то уж во всяком случае нельзя было допустить перевода статьи на эстонский язык! А может статься, она и неправильно переведена, не добавил ли переводчик от себя несколько капель зловредного яда против существующего строя?
Барон Фромгольд фон Ренненкампф был, правда, немцем, но, как прибалтийский помещик, он являлся верным союзником русских помещиков и ярым сторонником самодержавия. Его сердце тоже обливалось кровью из-за унизительного для России мира. Ренненкампф вел свой род от старинных прибалтийских дворян, но в конце семнадцатого столетия в результате редукции помещичьих имений его предки почти разорились. Только во времена императрицы Анны Иоанновны дворянский герб дома Ренненкампфов снова обрел должное уважение. Барон Конрад фон Ренненкампф, друг Паткуля, в качестве одного из приспешников фельдмаршала графа Буркгарда Христофа фон Мюнниха (Миниха) сделал в сороковых годах XVIII столетия в Петербурге блестящую карьеру. В царствование императрицы Елизаветы Петровны он, правда, попал в немилость, но при вступлении на престол Екатерины II снова вознесся в Петербурге, куда привез и своего сына Готгарда фон Ренненкампфа, того самого Готгарда, портрет которого и сейчас висит рядом с портретами царя и царицы в рабочем кабинете барона Ренненкампфа. Это был властный, осанистый мужчина с густыми волосами, большим орлиным носом, со множеством орденов на груди;
благодаря его заслугам и влиянию серебряный конь в гербе Ренненкампфов совершил в царствование Екатерины II свой самый высокий прыжок. Возможно, что заслуги прибалтийского немца Готгарда фон Ренненкампфа были не так значительны, чтобы попасть в историю, как попали столь любезные Екатерине деяния могучих русских князей Потемкиных и Орловых, но и они все же заслужили награды в виде пяти имений и какой-нибудь тысячи душ крепостных. Готгард фон Ренненкапмф женился на графине Анне Головиной, получив за женой еще три имения, и после блестящей жизни в Петербурге провел остаток дней своих всеми почитаемым дворянином здесь же, в имении Руусна на Сааремаа, суровую природу которого он очень любил.
Один из его сыновей, Эбергард, был шталмейстером у великого князя Николая, а когда Николай взошел на престол, Эбергарда назначили на другой, весьма важный пост в Третьем отделении личной его величества канцелярии, которой руководил прибалтийский немец граф Александр Бенкендорф. Бабушка барона Фромгольда фон Ренненкампфа была дочерью графа Ламсдорфа, воспитателя Николая I. Муж одной из ее кузин, генерал Александр фон Вейсс из Ухтна, был адъютантом великого князя Константина, царского наместника в Польше...
Нет, это был не только отживший и «раздутый блеск», как порою язвил, огрызаясь, его зять за обедом, этот пастор с мужицкой кровью в жилах. От человека, лишенного какой бы то ни было родословной, нельзя и требовать, чтобы он проникся чувствами, которые волнуют благородную грудь того, чьи предки вместе с епископом Альбертом семьсот лет тому назад высадились в Риге. Есть вещи, которые при всех обстоятельствах невозможно разменять на деньги. А о тесных связях рода Ренненкампфов с правящими кругами царской России и в настоящее время свидетельствует хотя бы тот факт, что генерал Пауль фон Ренненкампф на последней, только что окончившейся войне был крупным военачальником в казачьих частях.
Правда, генерал Пауль фон Ренненкампф приходился только дальним родственником рууснаскому барону и, к сожалению, был настолько высокомерен, что не хотел и знаться с единокровным, но, увы, обедневшим сааремааским Ренненкампфом. Но и старший сын самого Фромгольда фон Ренненкампфа, Эбергард-Готгард, принимал участие в войне в чине ротмистра и, как видно из его писем, выполнял на тыловой службе задания особой важ
ности. И хотя владения Фромгольда фон Ренненкампфа состояли только из двух небольших имений в Сааремаа (легкомысленный отец промотал состояние), он, как и большинство прибалтийских дворян, чувствовал себя кость от кости, плоть от плоти царской России, потому что ни одно другое государство, даже Германия, не защищало бы с таким рвением интересы прибалтийских дворян, как это делал когтистый русский орел. Рука руку моет. И, начиная уже с Иоганна Рейнгольда фон Паткуля, прибалтийское дворянство поставляло русскому императорскому двору весьма преданных дипломатов, губернаторов, директоров департаментов, членов судебной палаты, адъютантов, интендантов, офицеров лейб-гвардии, министров двора, тайных советников, фрейлин, шталмейстеров, полковников и даже генералов. Взять хотя бы недавнюю войну — даже эстонские мужичьи газеты не могут умолчать о том вкладе, который принесли на алтарь отечества прибалтийские дворяне. Так размышлял барон Ренненкампф, выпячивая грудь и надуваясь важно, как воинственный петух.
«...Флотом, стоявшим до войны во Владивостоке, командовал адмирал барон Штакельберг. По состоянию здоровья барон Штакельберг попросил освободить его от этой должности и отправился на родину для поправления здоровья. Однако в пути он узнал о начавшейся войне, тотчас же возвратился во Владивосток, снова вступил на корабль и даже ходил вместе с нашей эскадрой к Японским островам...»
«...Прежним начальником крепости Порт-Артур был генерал Стессель (уже по фамилии видно, что прибалтиец), под его командованием наши солдаты в 1900 году овладели стенами Пекина и ворвались в город...»
«...Сражение при Мукдене. Рассказ участника войны, возвратившегося на родину. Гремит пушечная канонада, и пулеметы изрыгают струи пуль в самураев. Войска дерутся, как львы... Смерть никого не страшит. Кровь непрестанно льется рекой... Особенно отличился один из наших соотечественников, барон Мейендорф, командовавший сражением на реке Шахэ...»
Да, но разве не лучше всего прочего характеризует балтийское дворянство телеграмма, посланная недавно собранием сааремааских дворян царю?
«Всемилостивейший государь! Преисполненные безграничной любовью к своему монарху, верноподданные помещики, дворяне острова Эзель, собравшиеся на ландтаг, считают своим первым долгом в годину, когда государству грозят опасности и беспорядки, повергнуть к подножию престола свои чувства неизменной преданности. Собрание дворян, приступая к обсуждению постановлений, необходимых для привлечения налогоплательщиков к участию в делах самоуправления, невзирая на сословные и национальные различия, не ставит себе целью обсуждать вопросы, касающиеся основ государственного строя, а пребывает в неизменной вере, унаследованной от предков, что благоденствие верноподданных исходит от высочайшего соизволения монарха...
Примите, Ваше Величество, выражения покорнейшей благодарности от дворянства острова Эзель, которое всегда готово выполнять Ваши мудрые монаршие предначертания.
Вашему Императорскому Величеству преданнейшее Эзельское дворянское собрание, и от его имени: председатель ландтага барон Буксгевден и предводитель дворянства ф. Э к е с п а р р е».
Найдя в мужицкой газете это выражение верноподдан- ничества, к которому он в недавнем времени приложил руку, барон Ренненкампф немного повеселел. Не все эстонские газеты настроены против государства. Гиргенсон и сам пописывает в «Ристирахва пюхапяэвалехт», а иногда и в «Саарлане», почему и присылает ему эти экземпляры. Да, нужно как-нибудь повлиять на людей, чтобы выписывали только «Ристирахва пюхапяэвалехт», а издание таких газет, как «Койт», «Уус аэг» и прочей зловредной и крамольной бумажной трухи хорошо бы помещикам просто запретить через губернатора.
Решив всецело поддержать в этом своего зятя, барон Ренненкампф еще раз посмотрел «Ристирахва пюхапяэвалехт», чтоб убедиться в благонамеренности этой в будущем единственно дозволенной для эстонцев газеты.
«Мир! Наш Великий Самодержец воистину миролюбив, что подтверждается его неоднократными высказываниями и действиями. Русское государство было бы лучше подготовлено к войне, если наш Император не запретил этого, потому что Он хотел мира и не мог даже слышать разговоров о войне. Все же войне суждено было вспыхнуть именно
при нем, а почему это случилось так и какими неисповедимыми путями это должно обратиться во благо для всего мира, это знает только тот, кто сказал: «Я творю мир и приношу бедствия»
Барон Фромгольд фон Ренненкампф снова рассердился. Даже их «Ристирахва пюхапяэвалехт» пишет одну лишь чепуху и вздор! Тоже умники нашлись — император не позволял России готовиться к войне!
Барон презрительно оттолкнул все эстонские газеты и стал читать последние номера газеты «Ревалше цейтунг».
Барон Фромгольд фон Ренненкампф встал, раза два прошелся, сутулясь, по мягкому плюшевому ковру кабинета из угла в угол и остановился перед портретом своего знатного предка Готгарда фон Ренненкампфа. Много воды утекло в море со времен Екатерины II. После Екатерины в России царствовали Павел I, Александр I, Николай I, Александр II, Александр III, и ныне на престоле воссел женатый на немке и весьма благосклонный к балтийскому дворянству Николай II. И все же у балтийского дворянства нет уже былой мощи и уверенности, как в блаженные времена Екатерины II.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55