Зато Вовок – как муравьев в муравейнике.
– Чудно? – сказал он. – Это всем так сначала. Можешь звать меня Глебкой.
«Глебка, – прикинул я в уме, – это совсем не то».
– Нет, уж лучше будь Глебом.
И мы засмеялись.
Оказалось, что Глеб знает многие марки машин. «Шевроле», «Форд», «Мерседес», «Фиат», «Опель», «Шкода», «Паккард» – названия так и сыпались.
– А к нам во двор тоже приезжала одна спортивная машина. Похожа на эту, – сказал я.
– Голубая? – спросил он.
– Ага!
– «Феррари».
– Точно! – удивился я.
– Я видел. Она тоже у «Интуриста» стояла. А к вам она зачем приезжала?
– Она приезжала к Шинкареву. Он городским прокурором работает.
– Ну?! А что он сделал?
– Кто?
– Иностранец.
– Он ничего не сделал. Он к Шинкареву в гости приезжал.
– Почему в гости?
И тогда я рассказал, что на «Феррари» приезжал к Шинкареву итальянский коммунист, который во время войны командовал партизанским отрядом.
– Ты-то откуда знаешь? – спросил Глеб.
– Мне Виталька, сын Шинкарева, говорил. Итальянец еще прокатил нас по разику.
– Здорово жали? – Глеб даже дыхание затаил.
– Нет, на обычной скорости. Довез до угла улицы – и назад. Я ему вперед показываю, чтоб еще немного проохал, а он: «Баста! Баста!» Хватит, значит, – и во двор.
– А почему он в гости-то приезжал? – снова спросил Глеб.
– Так они же в одном отряде воевали. У Шинкарем даже итальянская медаль есть. А в отряд он бежал из концлагеря. Лучшим пулеметчиком у партизан был.
– Ух ты! Расскажи, а? – попросил Глеб.
Но я больше ничего не знал.
– Приходи к нам во двор, может, Виталька еще что расскажет.
– А где ты живешь?
Я объяснил.
Глеб кивнул своей лошадиной головой, сказал:
– Я все пол. Про «оперный» двор я слышал.
«Я все понял», – перевел я мысленно. – Во дает!»
– Значит, придешь?… В футбол погоняем…
– Ага, – сказал он.
Возле овощного магазина мы расстались.
Бывает же так: только что познакомишься с человеком, а кажется, что ты знаешь его давно. И тебе легко с ним, и можешь ты с ним о чем угодно разговаривать.
Вот так вот легко мне было сейчас с Глебом. Правда, мы поговорили с ним лишь о машинах, но еще бы немного, и я, пожалуй, смог бы рассказать ему про Таню. Нет, наверное, не смог бы.
Я вспомнил о ней, и уже не шагалось мне легко, будто бы и не было у меня новых сандалий из светло-коричневых ремешков, да и картошка, которую я только что купил, стала вдруг очень тяжелой.
Вечером в нашем дворе только и было слышно про осветителя дядю Васю. Поверить в то, что говорили, было невозможно. Дядя Вася набросился на человека. Дядю Васю забрали в милицию.
На какого человека? За что? Никто не знал. Но говорили, что дядя Вася в отделении. А в нашем дворе зря говорить не любят.
Нужно сказать, что в последнее время жизнь нашего двора перестала меня волновать. Все его обитатели как-то стерлись, стали безликими, неинтересными. Все… кроме Тани.
В той самой «взрослой» книжке легко было написать красивые слова – «вырвать из сердца». И мне тоже легко было подумать: «Таню нужно забыть». Но одно дело подумать и совсем другое – сделать. Забыть Таню я не мог. Чем бы я ни занимался – шел ли но улице, читал ли книгу, говорил ли с кем, – все равно вспоминал Таню.
И вот произошло такое событие, что двор наш как бы вновь открылся для меня. Все, чем он жил и дышал, снова приблизилось ко мне, стало моим, и я опять почувствовал себя частичкой своего двора.
Дядя Вася в милиции!
На какого человека он набросился? За что?
От дяди Васи частенько, можно сказать всегда, попахивало водкой. Однако при всем этом он ходил ровно, не шатался, не заводил пустых разговоров с прохожими и тем более никого не задевал.
Несколько раз я примечал его среди доминошников. Но «забивать козлика» любили многие в нашем доме. Для того в углу двора и был врыт в землю стол, чтобы «козлятники» отводили там душу. Стучал костяшками Дядя Вася не громче других, а может быть, и тише.
Дяде Васе было лет сорок или пятьдесят, я но умею угадывать. Жил он один. Я слышал, что семья его погибла во время войны.
А еще дядя Вася хорошо рисовал. Я много раз видел его с этюдником и с небольшим станочком под мышкой. Станочек походил на штатив, которым пользуются фотографы. Когда дядя Вася шагал но двору в таком вооружении, его длинная сутулая фигура напоминала перечеркнутый вопросительный знак.
Дядя Вася уходил в разные места. Как-то я его встретил на Стрелецкой улице. Он поставил свой штатив (или «ноги», как называл станочек дядя Вася) прямо на углу перекрестка. Он рисовал не широкую Стрелецкую улицу, а поперечную ей, ту, что спускалась к реке. Я взглянул на полотно: невысокие дома ступеньками уходили к самому берегу, старенькая церквушка, лодки на приколе.
– Здравствуйте, дядь Вася, – сказал я. – Рисуете?
– Рисуем. – Он смешивал на дощечке белую краску с синей.
– Похоже, – сказал я, подумав.
– Ну?… Вот обрадовал.
Я не понял, действительно он обрадовался или нет, посмотрел еще немного и заметил:
– Дядь Вася, а вот тут вы знак забыли нарисовать.
– Какой знак? – стал вглядываться дядя Вася.
– Да вот на проводе висит. «Проезд грузовому транспорту воспрещен!»
– Ах, этот!
– Ну да. Провод нарисовали, а знак забыли.
Дядя Вася посмотрел несколько раз на знак и сказал:
– Нет, все же обойдемся без знака.
– Почему?
– Да не ложится сюда твой знак. Цвет плохой, понимаешь?
– А-а, – сказал я.
Но понять не смог. Как это «не ложится»? И как это «цвет плохой»? Красное и желтое. Отличный цвет. «Наверное, красок таких не захватил», – подумал я и ушел.
В следующий раз я встретил дядю Васю в городском парке. Опять к станку была прикреплена небольшая рамка с натянутым на нее полотном.
Я стал позади дяди Васи и заглянул сбоку. На полотне была аллея: густые вязы как бы срослись макушками и тянулись далеко-далеко вдоль дороги, и не видно даже, где они кончались.
Дядя Вася словно почувствовал, что сзади кто-то стоит, обернулся.
– Это ты? – сказал он и, помолчав, спросил: – Ну как, похоже?
– Похоже, – проговорил я и, чтобы похвалить его, добавил: – Как на фотографии, нее точно.
– Разве? – Дядя Вася чуть усмехнулся и больше ничего не сказал.
А я стал сравнивать картинку и то место, куда все поглядывал дядя Вася.
Нет, на картине тени были погуще, да и вся аллея казалась таинственной и даже тревожной. «Как же это? – не понимал я. – Нарисовано все в точности». И в то же время на картине был свой мир. Аллея, куда поглядывал дядя Вася, была хорошо знакома мне, сколько раз я по ней бегал, а на картине я видел ту же аллею, но в ней уже было что-то новое, что-то неожиданное… И вот теперь дядю Васю забрали. Дядя Пася в милиции. Невероятно!
Подробности о случившемся рассказал Диман. Он все видел своими глазами, потому что стоял рядом с дядей Васей и смотрел, как тот рисовал колокольню.
Как всегда, возле дяди Васи останавливались прохожие. Одни молча заглядывали, другие о чем-нибудь спрашивали или даже пытались что-то советовать. Дядя Вася скупо отвечал.
Диман уже думал уходить домой, как подъехала темно-красная спортивная машина («Вишневый «Мустанг», – перебил я Димана, на меня все зашикали: не мешай, мол).
Из машины вылез человек в коричневой куртке («Так и есть!»), направил на колокольню фотоаппарат и несколько раз щелкнул. Он хотел было вновь сесть в свою машину, но увидел художника и подошел к нему.
Дядя Вася не обратил на это внимания. Он рисовал.
А человек в куртке вдруг заговорил:
– Ваш картин есть отчень хороший… Я хотель покупайт этот картин.
– Не продается, – сказал дядя Вася и обернулся.
– Хороший картин… – повторил иностранец и замер, потому что дядя Вася впился в него глазами и побледнел.
Диман увидел, как задрожала рука у дяди Васи. Трясущиеся пальцы выронили кисть. Диман поднял ее.
– Возьмите, дядя Вася.
Но дядя Вася словно но слышал и не видел Димана.
– Кернер… обер-лейтенант Кернер… – вырвался глухой полушепот изо рта дяди Васи.
Иностранец вздрогнул и попятился.
– Попался, гадина! – вдруг срывающимся голосом закричал дядя Вася и кинулся на человека в куртке. – Пес фашистский…
Иностранец хотел было ударить дядю Васю в живот ногой, но тот успел поймать ее и так дернул вверх, что иностранец рухнул на землю. Сам же дядя Вася тоже не удержался и упал рядом с ним.
Прохожие подбежали к ним, растащили в разные стороны.
– Пустите! – кричал дядя Вася. – Это же фашист… Сволочь…
Кто-то побежал звонить в милицию.
Подъехал мотоцикл. Дядю Васю посадили в коляску. Туда же сунули этюдник, штатив и рамку с холстом.
В красную машину к иностранцу сел милиционер.
Мотоцикл и машина уехали.
Народ долго не расходился. Кто-то говорил, что пойдет свидетелем: немец, мол, первый пытался ногой ударить.
Диман подобрал несколько тюбиков с красками и пошел к дому.
Вот какую историю мы узнали у Димана.
– Ребя! – подскочил на месте Виталька. – То-то отца из дому вызнали, позвонили но телефону из милиции. Вначале отец нахмурился, спрашивает, когда это и где произошло. «Да, – говорит, – сейчас выезжаю…» А потом еще послушал что-то и говорит: «Все правильно, я тоже его знаю… Ну как же, в нашем доме живет, работает осветителем сцены… бывший партизан… А насчет Кернера срочно запрос в Москву… Уже связались?… Ну хорошо. Я еду». Скинул пижаму, раз, два – оделся и готово – ушел.
Мы наперебой стали говорить Витальке:
– Слушай, ты узнай у отца про все, ладно?
– Скажи, чтоб дядю Васю отпустили.
– Про Кернера спроси.
Виталька замотал руками:
– «Спроси, спроси»! Так он и скажет.
Мы приуныли: действительно, для чего ему все выкладывать-то?
– А ты не сразу спрашивай. Осторожно. То да со, а там он, может, сам проговорится, – посоветовал Диман.
– Умник! – сказали мы ему. – Вперед кто другой проговорится, только не он. Может, он для того прокурором работает, чтобы тайны выбалтывать, да?
Наутро мы не могли дождаться, когда же Виталька выйдет во двор.
Попробовали было сыграть в футбол, но то и дело поглядывали на Виталькнн подъезд, за мячом следили плохо, игра не клеилась.
– Пойду позвоню по телефону, – не выдержал Диман.
Я тоже увязался с ним.
Телефонная будка стояла на самом солнцепеке, и в ней было жарко, как в парилке.
– Откроем дверь, – предложил я. В будку сразу ворвался городской шум, протарахтел мотоцикл, прожужжала тележка на шарикоподшипниках, которую везла мороженщица. А тут еще Силин заиграл на трубе свою проклятую песенку.
Диман набрал номер.
– Алло! Виталика можно? Виталика… – и со и остью повесил трубку. – Ничего не слышат, нет, говорят, не аптека.
– Кто подходил?
– Кажется, Леха. Есть монетка?
Мы закрыли дверь и опять покрутили диск.
– Алло! Алло! – закричал Диман. – Леха, Витальку попроси… Нужно, вот зачем… Тол», ко повесь попробуй, тогда во двор не выходи… Не слышу. Кто заболел? Ты заболел? Болей себе на здоровье, мне не ты нужен, а Виталька… Почему не может? Плохо слышно… Где засел? – Диман онемел от ярости.
Я понял, что Леха будет еще долго его дурачить. Диман хоть и был самый сильный у нас, но над ним любили посмеяться. А в будке уже невозможно было стоять. Пот лил с нас ручьями. Я выхватил трубку и закричал:
– Леха, мы насчет дяди Васи, понимаешь? Зови скорее Витальку или скажи, что мы его ждем. – И я бросил трубку.
На улице, немного остыв, я подумал, что раз Леха хохмит, то, наверное, с дядей Васей все уладилось.
Едва Виталька появился во дворе, как его тут же обступили.
– Ну как? – спросил Диман.
– Что – как? – захотел немного поломаться Виталька.
– Про дядю Васю узнал? – вмешался я.
– А, про дядю Васю…
Никак не могу понять: ну зачем тянуть, когда все только и смотрят тебе в рот и ждут, что же ты скажешь? Если б не дядя Вася, плюнул бы да ушел. Но Виталька знал, что делает: сейчас он был хозяином положения.
Виталька нам сообщил, что с дядей Васей ничего страшного не случится. Его отпустят, только оштрафуют. Он сказал еще, что за дядю Васю вступился весь театр и что во всем том дело никакой тайны нет. Немец был в городе во время воины, работал в жандармерии и даже допрашивал дядю Васю. Сведений о том, что дядя Вася связан с партизанами, у немцев не имелось, были только подозрения. Его пытались запугать, ударили несколько раз, но дядя Вася все отрицал, и тогда его решили отправить на работы в Германию. Эшелон, в котором его везли, перехватили партизаны. И дядя Вася опять стал сражаться с фашистами. А Кернер был потом взят в плен. У него и документы об этом есть, и из Москвы подтвердили. Живет он в Западной Германии. Владелец аптеки. Сейчас путешествует, хочет посмотреть на города, в которых был двадцать лет тому назад. Из милиции его уже отпустили.
– Сволочь! – процедил Диман. – Кирпичиной бы ему.
– Отец говорит, он свое получил по заслугам, – сказал Виталька.
Кругом зашумели:
– А ногой хотел ударить.
– Прямо в живот…
– Еще штрафуют из-за него.
Я молчал. Значит, я видел живого фашиста. Бывшего, правда, но фашиста. И когда-то он бил наших людей, бил дядю Васю. Значит, теперь вот они какие – ходят в замшевых курточках, разъезжают в красивых машинах. А мы-то, дураки, пялили глаза на их автомобили. Нет, машины ни при чем. «Мустанг» действительно хорош. Да и не Кернер его сделал. Он лишь купил, его, гад мордастый! Рожу-то прямо как свеклой вымазал… Я ведь сам видел в газетах фотоснимки: собираются всякие недобитые с гитлеровскими орденами, флаги вывешивают, песни горланят, снова воевать хотят. «Кирпичиной бы…» – вспомнил я слова Димана и вздрогнул. А если вправду? Залепить разок-второй, чтобы помнил. Только нужно по-умному. Напротив «Интуриста» высокий дом. Войти в подъезд и с третьего или четвертого этажа шарах-шарах по машине. И домой. А на улице паника. Фашист развопится… Жаль, конечно, «Мустанг». Да ладно, ничего не поделаешь.
Эта мысль жгла все сильнее и сильнее. И я видел, что никуда мне теперь не деться. У меня так бывает: втемяшится что-то в голову, и все, не выбьешь это нипочем. Я понимал: раз Кернера выпустили, значит, его проверили. Все в порядке. Может продолжать свое путешествие. Может спокойно продавать в своем Мюнхене микстуры и клизмы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21