Теперь я двигался под звуки оркестра. Совсем здорово! «Была бы рядом Таня, – мелькнуло у меня в голове, – и мы бы шли с ней по этой праздничной аллее…» Почему праздничной? Ну, наверное, потому, что музыка и много людей. Я люблю, когда музыка и много людей.
И в это время из транзистора донеслось:
Сердце красавицы
Склонно к измене
И к перемене…
Сладкий, мягкий голос еще долго что-то там выводил, а у меня настроение испортилось. II зачем «помидор» включил свой транзистор?
Я шел, шел и вдруг почувствовал, что очень устал.
Скамеек кругом было много. Вытянувшись вдоль ал леи в длинный ряд, они напоминали гигантскую тысяченожку.
Мне уже не хотелось шума и чужих разговоров, и поэтому я направился к той скамейке, где сидел всего один человек – девушка с книгой. «Наверное, тоже сдает зачеты, – подумал я, усевшись, и отвернулся. – Только бы не зубрила вслух».
Но девушка сидела смирно. Я покосился на нее краешком глаза – нет, она не зубрила. Она даже не смотрела в книгу. В раскрытую книгу, которая лежала у нее на коленях. Взгляд ее скользил поверх страниц и упирался куда-то в землю, шагах в трех от скамейки.
Что она разглядывала, понять я не мог. Ничего интересного там не было. Пустое место. Разве лишь какой-нибудь муравей пола. Но вряд ли стала бы она так смотреть на него.
Я вспомнил, как однажды муравьи завелись у нас на кухне. Они торопливо ползали один за другим как бы по узенькой дорожке. Появляясь откуда-то на подоконнике, они пробегали короткое расстояние но стене и ныряли в щель за буфетом. Я нисколько раз смахивал их, но они показывались тишь и направлялись точно тем же путем. Тогда я решил проследить, куда же они так стремятся. Я принялся выгружать из буфета посуду, всякие банки, скалки и кастрюльки. Одно блюдце, помню, разбил. Когда же буфет был пуст и я смог отодвинуть его, то обнаружил между ним и стенкой леденцовую конфету.
Почему только это я вспомнил? А наверное потому, что посмотрел на главную аллею. Среди больших безлюдных газонов она казалась узенькой, и народ по ней шел, шел и шел. Точь-в-точь как те мои муравьи.
С главной аллеи слышались шум шагов и гонор. Если б я был не один, если б я был с Таней, как хорошо было бы двигаться там, о чем-то болтать и смотреть, как она улыбается! Только сейчас она улыбалась не мне, а Витальке. Как же это все получилось? Как-то постепенно, незаметно.
«Сердце красавицы…» – вспомнился сладкий голос.
Может, нужно было говорить с Таней о чем-то таком? Всякие там слова?… А я даже тогда на стене написал лишь: «Таня + Эдик =». И все. Больше не смог. А Виталька, наверное, говорил ей эти слова. Ему ничего не стоит. Раз, два – и готово. Ну а зачем она и мне продолжает улыбаться? И ему, и мне. Как будто ничего не произошло. Как будто все хорошо. И в поезде, пока ехали, все крутилась вокруг меня: «Эдик, Эдик…» А сама!..
«Сердце красавицы…»
Нет, лучше о чем-нибудь другом думать.
Я взглянул на свою соседку по скамейке. Она сидела все Ё том же положении. И книга была раскрыта на той же странице. Я запомнил: в левом углу была картинка. А смотрела девушка все так же мимо книги. Я пригляделся. Нет, теперь она сидела с закрытыми глазами. Ну и ну! Значит, каждый зубрит по-своему. А может, она заснула? Я где-то читал, что во время сна можно изучать язык.
У девушки вздрогнули плечи. «Проснулась, – решил я, – а теперь начнет повторять вслух». Но она продолжала сидеть все так же неподвижно, с закрытыми глазами.
И вдруг я увидел, как по щеке ее поползла слеза. Она обогнула уголок рта и повисла на подбородке.
Мне стало очень жалко эту девушку. Она плакала беззвучно, не вытирая слез, будто кругом никого не было, будто она сидела одна в своей комнате. Только щека у нее иногда чуть заметно дергалась.
«Не сдала экзамены, – догадался я, – провалилась».
Я не могу понять, как это произошло, но я подвинулся к ней и сказал:
– Вы не плачьте… ну бывает ведь…
Как-то так по-дурацки сказал и сам испугался.
И тогда она подняла голову и посмотрела на меня. Глаза у нее были темные-темные и мутные от слез.
– Что – бывает? – спросила она, словно ничего не поняла.
– Ну это… – сказал я, – двойка… на экзамене.
– На каком экзамене?
– На вашем.
– На моем?
Она рассматривала меня недоуменно. И вдруг улыбнулась. Потому что все поняла. Правда, улыбка была короткой и слабой. Глаза ее снова стали печальными, темными. Она сказала:
– Он меня не любит. Понимаешь?… Не любит. Произнесла она это просто и спокойно, как будто мы были с нею добрые знакомые, как будто давно уже ноли беседу обо всем этом.
Никто со мной раньше так не разговаривал. Я даже представить себе не мог, что можно сказать это постороннему человеку.
Мне почему-то захотелось, чтобы у нее было псе хорошо.
– А может, любит… – проговорил я.
– Не любит. – Девушка опять смотрела куда-то вниз. – Он мне сам сказал.
И снова мне показалось, что я давно ее знаю, и не просто знаю, а что мы друзья, настоящие друзья, большие.
– Меня тоже не любит, – бухнул я неожиданно.
Вот ведь как бывает. То я удивлялся, что она так со мной откровенна, и вдруг то же самое сказал постороннему человеку… Но, может, постороннему-то и легче. Я бы ни за что не открылся маме, или отцу, или моим знакомым.
Девушка молча взглянула на меня и не ответила, словно еще ждала чего-то.
– Она мне не говорила, – добавил я, – только я сам знаю.
Больше ничего не хотелось рассказывать о Тане. Но девушка и не спрашивала. А мне сделалось легче, и я даже попробовал пошутить.
– Да, знаю, – повторил я, – только реветь в три ручья из-за этого не буду.
– Тебе сколько лет? – спросила она.
– Четырнадцать, – решил я прибавить полгода.
– А мне двадцать один. Через семь лет ты бы не так сказал.
– Ну да! Не так… То же самое и сказал бы, – заупрямился я.
Девушка опять слабо улыбнулась.
– Много ты понимаешь, – произнесла она.
– Не меньше вашего! – разозлился я.
Только что говорил с ней на равных, поделился как с человеком, а она… Словно вдруг увидела во мне малолетку.
Я уже думал подняться и уйти, но, взглянув на нее случайно, увидел, что она переменилась. Улыбалась она теперь не слабо, а вовсю, и глаза смотрели весело, тоже смеялись.
– Тебя как зовут? – спросила она.
– Вам-то что?…
Она опять не обиделась. Сказала:
– Говори мне «ты». Не люблю неравноправия. – И снова спросила: – Так как же тебя зовут?
– Эдик… А вас?
– А «тебя», – поправила она.
– А тебя? – Я вдруг почувствовал, что от моей злости ничего не осталось.
– Нина. – Она протянула мне руку.
– Очень приятно, – сказал я и смутился. Где-то я видел, может, даже в фильме, как эти слова говорили девушке при знакомстве. Наверное, в них не было ничего особенного, но я произносил их первый раз, и мне было как-то неловко. Может, опять я в чем-то веду себя не так? Не подумает ли она снова, что я еще мал, чтобы со мной можно было разговаривать, как со взрослым?
И тут Нина спросила меня ни с того ни с сего:
– Эдик, а ты не москвич?
«Так и есть, – испугался я, и щеки мои запылали. – Веду себя как малолетний шкет! А что я не москвич, должно быть, у меня на лбу написано».
Нина, конечно, заметила, как я залился краской, и поспешила пояснить:
– Я вижу, ты купил московские открытки, пот и спросила. Потому что я сама такая. Как куда приеду, запасаюсь всякими открытками и путеводителями.
– А-а-а… – У меня гора с плеч свалилась. Я повертел в руках набор открыток и зачем-то сказал: – Это я в Кремле купил.
Совершенно непонятно, для чего я так сказал. Она хотела узнать, из какого я города, а я ей про открытки.
– Где ж ты еще побывал? – спросила Нина.
– Нигде. Я только утром приехал. – И добавил: – Из Уярска.
– Это с самого утра ты ходишь по Москве?
– Да нет… – проговорил я и умолк: не хотелось рассказывать о Дим Димыче и его учебной машине. – Не с самого.
– Наверное, голодный, как Бармалей?
Я улыбнулся, потому что привык считать Бармалея не столько голодным, сколько кровожадным. Но поразмышлять о Бармалее я не смог. Другие мысли завертелись вдруг в моей голове: чего бы проглотить на самом-то деле?
И опять Нина сразу же обо всем догадалась.
– Идем, – сказала она.
– Куда?
– Поедим. Заодно на Москву с высоты посмотришь.
– С какой высоты?
– С пятнадцатиэтажной. Ну, пошли?
Кабина этого лифта была очень большой. Вместе со мной и Ниной сюда вошло еще человек пятнадцать. Лифтерша сидела на удобном вертящемся стуле у щитка с кнопками. Возле нее был телефон, а над нашими головами беззвучно работал вентилятор.
– Все в кафе? – спросила лифтерша и, чуть выждав, нажала кнопку.
Все было необычайным: и мое знакомство с Ниной, и лифт, уносящий нас на пятнадцатый этаж, и то, что мы сейчас будем обедать в кафе. Мне приходилось бывать в кафе с мамой и папой. Но вот так…
– «Огни Москвы», – сказала лифтерша, и, словно услышав это, лифт остановился, и двери его раскрылись.
Кафе «Огни Москвы» занимало длинную открытую веранду и зал. Мы сели за столик на веранде, но сидеть спокойно я не мог, то и дело вскакивал и заглядывал за перила.
А там, внизу, подо мною лежал город. Слева горели золотые луковки кремлевских соборов. Они прежде всего бросались в глаза. Потом уже я стал рассматривать и башни со звездами на шпилях, и зубчатые стены, и Александровский сад, по которому только что шел с Ниной. За садом виднелась река. Ее голубая лента то пряталась среди домов, то появлялась вновь. А за рекой опять дома, дома, дома… Они пропадали в дымке. Лишь один дом, высокий и островерхий, возвышался над горизонтом.
Нина тем временем изучала меню.
– Эдик, – позвала она.
Я обернулся. Она положила меню на мой край стола и сказала:
– Выбирай скорее, – уже подходила официантка.
Меню – оно было в толстой синей папке – я взял с опасением. Я думал, что все здесь стоит очень дорого, «безумно дорого», как сказала бы мама. А ведь деньги мне дали не на кафе. Уж лучше бы мы пообедали в столовой. Правда, она находится обычно на первом этаже, а не на пятнадцатом. «Ладно, – успокоил я себя, – за один раз не пропаду. Можно завтра обойтись без обеда в случае чего».
Но страхи мои были напрасными. Цены оказались не такими «безумными», как я предполагал. Думаю, что мама все же назвала бы их «терпимыми». Я смело выбрал «борщ по-московски», «эскалоп со сборн. гарн.» и «компот из свеж, яблок». Что такое «эскалоп», я не знал (просто мне понравилось слово), да и «сборн. гарн.» выглядело таинственно. Мало ли что может войти в «сборн. гарн.»!
Теперь же, когда мы знали, что будем заказывать, официантка долго не появлялась. Несколько раз к нашему столику направлялись женщины с белыми наколками на голове, и я думал: «Наконец-то!», только они проходили мимо. Но вот официантка все же подошла и к нам:
– Ну, выбрали или нет?
– Выбрали, – сказала Нина и стала называть блюда.
Официантка что-то помечала в блокнотике, который вынула из кармана, пузырем прилепившегося к ее фартуку. Огрызок карандаша так и плясал по блокнотику.
Лицо у нее было утомленное, недовольное. Пудра густым слоем лежала на щеках и носу. В общем, ничего приятного в этом лице не было.
– А братец что будет? – Официантка повернула голову в мою сторону.
– Борщ московский, – бодро проговорил я.
– Так. – Карандаш ее вновь пустился в пляс.
– Компот из свежих яблок, – сказал я, но уже не с той бодростью, так как забыл, что же я выбрал на второе.
Карандаш сплясал что-то коротенькое и замер.
А я все никак не мог вспомнить блюдо с понравившимся мне слоном. Помнил, что есть там сборный гарнир. Но вот это самое слово, красивое такое слово… проклятое слово…
– Второго заказывать не будем? – нетерпеливо спросила официантка.
– Будем, – сказал я неуверенно.
– Что?
– Это… это самое… – Я схватил меню. Перед глазами запрыгали закуски, названия вин, мороженого, сигарет.
– Сейчас, сейчас… – приговаривал я. – Сейчас…
– Ну, знаешь, мне некогда тут стоять! – Лицо ее сделалось еще недовольнее, а пудра еще заметнее. («Штукатурка сыплется», – сострил бы Виталька.) Официантка сказала: – Раньше надо было думать, – сунула блокнотик в карман и решительно шагнула прочь.
И в этот миг глаза мои поймали проклятое слово.
– Подождите! – закричал я вслед официантке. Она обернулась:
– Надумал?
– Да! – обрадовался я. – Эскалоп.
Она опять подошла к столу, достала блокнотик, принялась писать.
Когда она вынимала блокнотик, из кармана у нее вылетела красная десятка и упала прямо к моей ноге.
– Эскалоп, – произнесла официантка. – Что еще?
– Ничего, – сказал я, поднял десятку и протянул ей: – Возьмите.
– Потом, – отмахнулась она, – потом. – И пошла.
«Ну хорошо, – подумал я, глядя, как удаляется официантка. – Раз она такая…» Но мысль эта жила во мне лишь несколько секунд.
Я вскочил с места, догнал официантку у самой двери и снова стал совать ей деньги. От бега но длинной веранде я вначале не мог произнести ни слова.
Официантка рассердилась:
– Я же сказала, потом! Какой непонятливый! Сиди и жди, а бегать на стадионе будешь. – Она повернулась ко мне спиной.
– Возьмите, – сказал я зло, – это ваши. Вы уронили их.
Вот когда пудра с нее действительно посыпалась. А может, просто покраснело лицо.
– Ой, – сказала она, взяв десятку, – что же ты…
– Ничего. – Я отправился к своему столику. Но теперь она меня догнала:
– Слушай, ты извини меня, дуру ненормальную. Вот спасибо! – Она взяла меня за плечо и заглядывала в глаза, растерянно улыбаясь, – Замоталась я совсем, понимаешь! Первый день после болезни. Еле ноги держат…
Я пробормотал: «Пожалуйста», – и пошел на свое место.
Через несколько минут на нашем столе появились ножи, ложки, вилки, тарелки.
– Ну и братец у тебя, – говорила официантка Нине, – толковый братец, первый сорт. «Нате, говорит, десяточку, ваша законная десяточка, вы, говорит, ее обронили».
Потом она принесла хлеб и опять посыпалось: «толковый братец», «первый сорт братец» и, значит, объяснения, почему я такой толковый.
Я прикусывал губу, чтобы не прыснуть со смеху. Нина тоже улыбалась.
Как мы управились с первым, я и не заметил. И что особенного в «московском борще», тоже не заметил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21