Владелицей коллекции была сестра Джейн Мартин, Мэри. Она подала им чай с молоком, а потом оставила втроем за громоздким обеденным столом дубового дерева начала 30-х годов. Питер сидел по одну его сторону, Томас – по другую.
Питер понимал: так не годится. Ему следовало бы сидеть рядом с сыном, крепко обняв его за плечи, как обнимала сейчас экономка. Но их разделила ненависть Томаса к Грете, и тут он ничего не мог поделать.
– Хорошо, папа. Тогда послушай, что скажет тебе тетя Джейн, – продолжал Томас, с трудом сдерживая нетерпение.
– Она говорила о миледи разные гадости, сэр Питер, – начала экономка.
– Когда это?
– В тот день, когда погибла маленькая собачка. Сразу, как только вы вышли из дома. Она сказала, что миледи за все заплатит.
– Мало ли что в тот день наговорили люди. Главное, что все потом признали свою вину и извинились. Разве не так, Томас?
– Она оставила окно открытым. И я слышал, как один из тех мужчин говорил, что все остальные закрыты, – сказал Томас, полностью проигнорировав вопрос отца.
– Она оставила окно открытым просто по невнимательности. Что и понятно, вечер вчера выдался такой теплый. К чему тогда, по-твоему, ей было признаваться в этом, если она сделала это нарочно?
– Да потому, что не знала, что я узнаю этого человека.
– Того, которого ты видел в Лондоне ночью? Да, тогда она солгала, Томас. Но у нее были на то причины.
– Тогда зачем она договорилась, чтоб я уехал к Эдварду? Как ты это объяснишь, интересно?
– Я не знаю, Томас. У меня не на все есть ответы. Однако уверен, ты не прав. Я знаю Грету. Она не способна на такое.
– Еще как способна! Сам знаешь. Ты защищаешь ее просто потому, что трахаешь.
Томас вскочил, оттолкнул стул и угрожающе наклонился над столом к отцу. Все попытки Джейн Мартин удержать его были бесплодны.
– Да, ты трахаешь ее, и мама умерла из-за нее! Я ненавижу тебя, ненавижу, ненавижу!..
Голос Томаса сорвался на истерический визг. Но он тут же смолк. Отец перегнулся через стол и влепил ему пощечину тыльной стороной ладони.
Питер стоял и смотрел на сына. Томас прикрыл лицо рукой, но отец по-прежнему видел в глазах его неукротимую ярость.
– Прости, Томас, – пробормотал Питер. – Мне не следовало этого делать, но и ты не должен был так говорить со мной. Тебе решать, что ты скажешь полиции, но советую сперва хорошенько подумать. Иначе как бы потом не пожалеть.
Питер развернулся и двинулся к двери, потом вдруг остановился в нерешительности. Ни Томас, ни миссис Мартин не произнесли ни слова, и он понял, что у него нет другого выбора, кроме как уйти. Остаться – значит привести мальчика в еще большую ярость, твердил он себе. И вот, не сказав больше ни слова, он вышел из гостиной, а затем – и из дома.
Оказавшись на улице, он уселся в машину и какое-то время смотрел на зашторенные окна коттеджа. Его так и подмывало выйти из машины, снова пройти по тропинке к входной двери, но делать он этого не стал. Просидев неподвижно пару минут, он завел мотор и медленно отъехал. Пути назад не было.
Прошло четыре дня, прежде чем полиция объявила, что семья может вернуться в дом «Четырех ветров». Сэр Питер оставался в гостинице во Флайте, делал распоряжения насчет похорон, а тетя Джейн решила, что пока что ей с Томасом лучше остаться в доме сестры в Вулбридже. Однако Томасу не терпелось вернуться в родной дом, и он постоянно теребил экономку. И сумел настоять на своем. Ведь там, в доме «Четырех ветров», прошла вся жизнь его мамы. И он был уверен, что в саду, который она так любила, до сих пор живет ее душа.
На закате он сидел на старой деревянной скамье в саду и смотрел на окно в спальне леди Энн. Его затеняли белые вьющиеся розы, и он вдруг очень живо представил, как в этом живом занавесе вдруг появится мама и позовет его к себе. Сам вид этого дома в сумерках вызывал новый острый приступ боли от утраты. Лишь сад, которому мама отдавала столько душевных и физических сил, мог как-то примирить его с необходимостью жить дальше. Все остальные мысли были исключительно о мести: негодяи, сотворившие такое с мамой, должны за это заплатить. Он знал, что думала мама о Грете; тетя Джейн просиживала с ним на кухне часами и пересказывала все, что говорила мама в адрес этой дамочки. Леди Энн часто использовала экономку, чтоб выплакаться у нее на плече, не отдавая отчета в том, что каждое ее слово, полное негодования и обиды, западает в душу этой старой бесконечно преданной ей женщины, которую она знала с самого детства.
Теперь, вспоминая, какие сны снились ему о Грете, Томас испытывал стыд. И он горько сожалел о признании в любви, которое сделал ей в такси; всякий раз, думая об этом, он вспоминал маму, глядевшую на него из окна первого этажа лондонского дома, и о том, какое печальное при этом у нее было лицо.
Ночами, лежа без сна в постели, он придумывал, как бы убить Грету. Лучше всего вонзить ей в грудь нож, но тут же вспоминалась мама, лежащая наверху, у лестницы, лужица липкой густо-красной крови у ее головы и пустые открытые глаза. Нет, должен существовать другой способ наказания Греты, более чистый, который мама бы наверняка одобрила. Он помнил совет отца о разговорах с полицией, но отец… он снова был с Гретой. Как всегда, только с ней. Томас вспомнил сильную и хлесткую пощечину отца и принял решение.
На следующий день, прямо с утра, он позвонил в полицию и договорился о приезде сержанта Хернса. А когда тот около полудня прибыл в дом «Четырех ветров», Томас дал показания. Он торопился, хотелось сделать все это до похорон матери, назначенных на следующий день.
С самого утра в день похорон зарядил дождь. Типичный для Суффолка дождь, неспешный и затяжной, крупные холодные капли падали на головы скорбящих прихожан, что столпились вокруг свежевырытой могилы на церковном кладбище Флайта.
В церкви Томас сидел между отцом и тетей Джейн. Надо было соблюдать приличия, не показывать присутствующим, что между ним и отцом произошел полный раскол. Но у могилы он вывернулся из-под руки отца и всем телом приник к тете Джейн.
Мокрая грязь липла к подошвам черных кожаных туфель Томаса, длинные светлые волосы промокли насквозь. Он то и дело отводил пряди со лба и удивлялся тому, что не плачет. Тетя Джейн тоже не плакала. Старуха стояла, выпрямив спину и прикусив нижнюю губу, и то и дело гневно поглядывала на низко нависшее небо с темными тучами, где не было видно и намека на просвет. В этот момент она напоминала ветерана, готового ринуться в бой по первому приказу. Томас любил старую экономку; теперь, когда мамы не стало, она превратилась для него в единственного близкого человека на свете, которому можно полностью доверять.
Томас старался не смотреть на отца, все время отворачивался. И еще старался не заглядывать в глубокую темную яму в земле, куда гробовщики осторожно опускали тело матери. Он слышал, как барабанят капли дождя по деревянной крышке гроба, слышал голос викария. Теперь он звучал громче, священник старался перекричать раскаты грома.
– Век человека, рожденного от женщины, краток и полон страданий. Едва успел прийти он на свет, как тут же срезают его, точно цветок…
«Да, – подумал Томас. – Точнее не скажешь. Мама никогда не была счастлива. Да и как она могла быть счастлива, если отец предал ее? И прожила она совсем недолго. Ее срезали, точно одну из любимых роз, в самую пору расцвета, когда она была полна жизни, красива. Ее погубили, самую прекрасную женщину в мире».
И тут Томас разрыдался. Он плакал не только о себе, но и о маме тоже. Он плакал, потому что ее забрали у него. Она никогда уже не увидит лета; она не увидит, каким станет он, ее сын.
– О, святой и милостивый Спаситель наш, избавь нас от горьких тягот смерти вечной! – громко взмолился викарий, но эти слова показались Томасу пустыми. Мама умерла, и это навечно. Для того и устраивают похороны. Ее никогда уже не будет. Никогда не увидит он ее чудесную улыбку, от которой озарялось все лицо, когда она входила к нему в комнату; никогда не почувствует на голове своей ее руку, нежно откидывающую длинные пряди со лба жестом, преисполненным такой любви и заботы. Томас не понимал, зачем он остался в этом мире, если ее больше нет рядом. Как вообще можно жить, если она ушла?..
– О, святой и милостивый Спаситель наш, тот из нас, кто заслуживает жизни вечной, пусть не страдает больше, не доставляет страданий нам. Пусть встретим мы свой последний час достойно, зная, что предстоит нам жизнь вечная. Спаси нас от смерти мучительной, упокой души усопших, что покинули нас.
Томас вспомнил о последнем часе матери, и тут на него снова, как это часто бывало в последние дни, нахлынули воспоминания о тех последних минутах, что они провели вместе. Он помнил, как оттолкнул книги и перед ним открылся тайник. Он слышал голоса внизу, у лестницы, видел мечущийся луч фонарика. Он сделал шаг вперед и провалился во тьму потайного укрытия. И почувствовал, что из руки его выскользнул край белой ночной рубашки мамы, за который он так отчаянно цеплялся. Он много раз проигрывал всю эту ситуацию в уме, но так и не понял, выпустил ли он этот край сам или мама вырвалась. Он едва успел обернуться к ней во тьме, как дверца тайника за ним закрылась. Очевидно, затем она стояла спиной к шкафу и нажимала на полки, чтоб встали на свое место и скрыли тайник. А потом прогремел первый выстрел, и она упала. Но цели своей мама достигла. Умирая, она знала, что сын в безопасности.
Последний ее поступок в жизни был направлен на то, чтоб уберечь ему жизнь, и тут внезапно Томас понял, что это означает. Он должен жить дальше потому, что она спасла его. Он не расстался с ней окончательно, потому что теперь точно знал, чего она хотела. Она вовсе не там, не в этом коричневом продолговатом ящике, что опустили в сырую землю, на крышку которого отец сейчас бросал прощальные цветы. Она продолжает жить в нем. «Земля к земле, пепел к пеплу, прах к праху», нет, этому не быть. Он этого не допустит.
Томас огляделся. Кругом, насколько хватало глаз, тянулись у серых стен старой церкви могилы целых поколений Сэквиллей и их верных слуг. Обрывалось это грандиозное захоронение у ствола некогда огромного каштана, буря, разразившаяся в 1989 году, снесла ему макушку. Некоторые плиты настолько глубоко ушли в землю и заросли мхом, что порой было просто невозможно прочитать имя одного из Сэквиллей, чьи кости покоились там, на глубине.
За триста пятьдесят лет существования церковь и этот двор с кладбищем ничуть не изменились. Здесь обрели вечный покой те же мужчины и женщины, которые младенцами отчаянно верещали в крестильной купели церкви, сияли от радости, ставя свои подписи в толстой церковной книге регистрации браков, а теперь прах их истлевал под тяжелыми замшелыми плитами. Вот по этой дорожке между могилами расхаживали викарии восемнадцатого и девятнадцатого веков, теперь новый священник читает здесь заупокойные молитвы все по той же книге.
Внезапно Томас ощутил всю значимость мертвых, что лежали под плитами вокруг. Эти люди ходили по старым узким улочкам Флайта, эти люди боролись с тем же неукротимым жестоким морем. Это были Сэквилли, унаследовавшие дом «Четырех ветров» и передававшие его следующим поколениям. Отец был здесь чужаком, но сам он, Томас, неотделим от тех поколений, что ушли, и тех, кто придет им на смену. Он поднял голову, всмотрелся в дружелюбные сочувствующие лица соседей; этих мужчин и женщин он знал всю свою жизнь. И Томас улыбнулся им сквозь слезы. Он не один, и словно в ответ на эту спасительную мысль дождь перестал, а в голубоватой прогалине неба робко появилось солнце.
ГЛАВА 17
После похорон Питер стоял под портретом своего свекра в обеденной зале дома «Четырех ветров» и по очереди разговаривал с каждым из друзей, соседей и отдаленных родственников, приехавших выразить свои соболезнования.
Политическая деятельность на протяжении стольких лет научила его, как вести себя в подобного рода обстоятельствах. Почти каждого гостя он помнил по имени, с каждым говорил положенное время, ровно столько, сколько нужно. Принимал соболезнования с достоинством, выражал благодарность за каждое тоже строго отмеренными дозами.
Однако, беседуя с людьми, он все время искал глазами сына. Томас исчез сразу же после похорон, и никто, даже вездесущая Джейн Мартин, не знал, где находится мальчик. Питер до сих пор помнил, как резко отпрянул от него Томас на кладбище. Ему не хотелось уезжать в Лондон, не помирившись с сыном. Стоит хотя бы попытаться сгладить возникшие между ними противоречия.
Не проходило и дня, чтоб Питер не пожалел о том, что ударил сына. С другой стороны, он прекрасно понимал, что иначе поступить тогда просто не мог. Слишком уж далеко зашел Томас, когда говорил все эти чудовищные гадости, сын сам спровоцировал его.
Большинство гостей уже отправились по домам, когда Джейн Мартин вдруг сообщила, что ему звонит Грета. Он вежливо извинился перед очередным собеседником, захватил бокал красного вина и прошел в кабинет. Выглянул из окна с недавно починенной рамой, поднял трубку.
– Привет, Грета, – сказал он, но ответа не последовало. Вместо этого он слышал лишь смазанный гул людских голосов. На миг его перекрыл громкий крик какого-то мужчины, тот орал, что хочет домой.
– Грета! – крикнул Питер в телефонную трубку. Он чувствовал: что-то случилось, вот только не мог понять, что.
Он уже собирался повесить трубку, в надежде, что она перезвонит, как вдруг прорезался ее голос.
– Питер, слава богу, дозвонилась. Меня арестовали.
Питер уронил бокал с вином на пол. Сам бокал не разбился, но красное вино выплеснулось на светлый ковер. И Питер отвернулся. Слишком уж похоже на кровь.
– Где ты? – спросил он.
– В Ипсвиче, с людьми Хернса. Они привезли меня из Лондона.
– Ты в порядке?
– Сама не знаю. Виделась со здешним адвокатом. Он сказал, что Томас дал показания. О том, что это я послала тех мужчин убить Энн. Не понимаю, как он мог сказать им такое, Питер!.. После того, как мы с ним так дружили, проводили вместе время…
– Я сейчас приеду, Грета.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43