Нет, он должен, наконец, все обдумать. Пора перестать закрывать глаза на то, чего он просто не хотел видеть и чему еще меньше хотел дать название. Ее неподвижность, прямая спина, длинная белая шея, повернутая так, словно она следит за ним одним ярким глазом. Поза змеи, готовой разделаться с жертвой.
А что она хотела от него? Какую пользу могла извлечь? И, черт возьми, чего она хотела от Хайнса? Не любви, не секса ради секса. Холод, исходящий от ее стройного белого тела, вогнал его в дрожь и заставил спасаться в тепле двора.
Струи фонтана играли на солнце, весенние цветы благоухали свежестью в теплом воздухе. Синьора Верди вышла из стеклянной передней двери мастерской. Должно быть, она предугадала его появление и высматривала, когда он спустится вниз. Он направился прямо к ней. Ему надо было с ней поговорить, однако не сейчас.
— Вы слышали? Маленькую Тесси собираются усыпить. — Она плакала, слезы безудержно стекали по щекам и падали на воротник. — Это дурной знак. Мы так обрадовались, когда она вернулась домой живая, а теперь…
— Я понимаю, что вы чувствуете. Как жаль, и это после того, как крошечное создание так отчаянно боролось, чтобы вернуться домой. Но это ни о чем не говорит. Вы не должны так себя мучить. Графиня…
— Появились какие-то новости?
— Нет… Я хотел вам сообщить, чтобы вы набрались терпения. Подобные дела тянутся долго. Позаботьтесь о том, чтоб все было в порядке к ее возвращению. У вас, должно быть, много работы.
Лицо женщины окаменело.
— Об этом не беспокойтесь. Оливия обнаружит все именно в таком состоянии, в каком следует, по крайней мере в том, что зависит от нас. — Она метнула мрачный взгляд в сторону комнаты привратника.
— Да, я понимаю. Я хочу прийти поговорить с вами завтра… Вы не видели, куда направился мистер Хайнс?
— Он пробормотал что-то по поводу выпивки. Выглядел очень расстроенным. Мне кажется, он тоже расценивает потерю Тесси как дурной знак. Мне надо было поговорить с ним, но он ответил, что вернется через минуту. Он может быть только у Джорджо…
И кто стал бы его винить? Инспектор обнаружил его в темном конце дальней комнаты, где все остальные белые столы и серые плюшевые стулья пустовали. Лишь пара престарелых туристок оккупировала столик у самой двери, медленно попивая чай.
Хайнс смотрел на большой бокал бренди, стоящий перед ним, но не пил. Вокруг клубился табачный дым, и он прикуривал дрожащими руками очередную сигарету. Его лицо все еще было мертвенно-бледным.
— Могу я?… — Инспектор сел напротив.
Двое мужчин смотрели друг на друга с минуту, потом лицо Хайнса внезапно багрово вспыхнуло.
— Надеюсь, вы не воображаете, будто я?…
— Нет-нет… Ни на минуту.
Хайнс попытался отхлебнуть глоток бренди:
— Говоря по правде, меня тошнит…То, что она попыталась это сделать, я, в общем, могу понять. Вы, наверное, слышали о подобных случаях. Она странная, гораздо более странная, чем готова признать Оливия. Но сейчас… совершить такое сейчас, когда… Это бесчувственно! Хотя, думаю, при вашей работе вы постоянно сталкиваетесь с необычными вещами…
— Да. Приходится. Но не могу сказать, что понимаю, о чем вы. Как думаете, что она хотела?
— Она хотела затащить меня в постель — это очевидно, — в постель своей матери, если уж быть точным, а это еще хуже. Инспектор, она выбросила из комнаты матери все, вплоть до личных бумаг, выкинула немало ее вещей, продала, правда, с извинениями, ее украшения. Боже мой, я обнаружил даже собранный на вынос мешок для мусора с ее любимыми записями! Она хоронит Оливию заживо! Она просто чудовище! Вы знаете, что она уволила служанку?
— Да… заниматься таким огромным домом сложно…
— Господи, да Сильвия не занималась домом. Она милая девочка, и все, что она делала, — это присматривала за Оливией, особенно когда меня не было. Заботилась об одежде, готовила кофе по утрам, горячее питье вечером, ухаживала за ней, когда она простужалась, массировала шею, когда она слишком много работала и уставала. Есть еще прислуга, убирающая в доме, и приходящая кухарка, местная женщина, которая целую вечность работает в этой семье. Сильвия привыкла прислуживать за столом, это ей нравилось, но она делала это не слишком умело, бедняжка. Оливия всегда относилась к ней, как к дочери, и я не однажды слышал, как Сильвия по ошибке называла Оливию «мама». Не сомневаюсь, что Катерина ненавидела ее за это. Поэтому сейчас она ее вышвырнула, а палаццо Брунамонти получил взамен швейцара, как и положено приличному дворцу.
— И запертые двери. Да, понимаю. Инспектор вспомнил, как она часто повторяла:
«Должно быть, ее уже нет в живых…», а он бормотал в ответ что-то, по его мнению, успокаивающее.
— Так вот, значит, почему. Она хочет завладеть всем вниманием, которое получала ее мать, а затащить вас в постель — это окончательно ее добить. Неплохо бы еще понять, зачем ей необходимо мое присутствие?
— Да уж. Спрашиваете, зачем ей это понадобилось? У нее какой-то собственный план, но никто этого не понимает. Катерина считает, что никто никогда не обращал на нее никакого внимания, а бедная Оливия всегда из кожи вон лезла, стараясь ей помочь.
— А сын?
— С Лео у нее никогда не было проблем такого рода. Они похожи, близки, они оба очень талантливы. Они прекрасно понимают друг друга. Катерина это знала и прямо лопалась от ненависти. Она делала все, чтобы их поссорить. Я пытался убедить Оливию, что невозможно притворяться в такой ситуации. Притворство только все ухудшает. Она всегда настаивала, чтобы Лео во всем потакал сестре, ходил вокруг нее на цыпочках. Словно она не человек, а мина, готовая взорваться в любую минуту.
— Мне кажется, она была права.
— Возможно, но я продолжаю считать, что Катерину следовало бы заставить столкнуться с действительностью, что все эти защитные меры только поддерживали самообман. — Он вернулся к своему бренди. — Никогда в жизни я так сильно не нуждался в выпивке. Простите, могу я предложить вам…
— Нет-нет… — отказался Гварначча.
Он чувствовал, что появился в самый подходящий момент. В присутствии частного детектива Хайнс вряд ли разоткровенничался бы с ним, а тут еще такое жуткое потрясение. Инспектор припомнил неубедительные слова Леонардо о собачке Оливии: «Это просто сентиментальность. Ей необходимо постоянное наблюдение специалиста, которое в домашних условиях обеспечить мы не в состоянии». Слова, конечно, не его, а сестры. Хайнс согласился с инспектором:
— Вы совершенно правы. И вот что беспокоит меня: много лет Лео ей не противоречил во имя сохранения мира и спокойствия в семье. А сейчас он настолько выбит из колеи, настолько потерян, потому что рядом нет Оливии — опоры, на которой все держалось, настолько ослаблен, что растерялся. И теперь, пользуясь случаем, негодная девчонка им манипулирует. По ее версии, Оливия виновна в том, что станет причиной их финансового краха. Она упускает из виду, что много лет назад они находились в состоянии финансового краха, но не из-за Оливии. Она настойчиво старается использовать эту катастрофу, чтобы вогнать между матерью и сыном клин и убедить Лео не отдавать то, что она называет «деньгами Брунамонти». Я рад, что вы увидели то, что она сегодня сделала, потому что, когда речь идет о спасения Оливии, она — наша самая большая проблема. Она будет только мешать, я откровенно вам говорю. — Он залпом допил бренди и глубоко вздохнул. — Боже, как она меня сегодня напугала!
— Меня это не удивляет. Но ее брат, несомненно, поймет, что она делает.
— Леонард умный, чувствительный человек. Он поймет, но не осмелится отвернуться от сестры, потому что она слабохарактерная, как отец. А ведь Лео довелось увидеть, во что превратился отец, — в умирающего от голода безумного бродягу. Он любит мать, однако представляет себе ее такой сильной, что ее невозможно сломать.
— Неужели ему не приходит в голову мысль о том, что ей предстоит испытать, об условиях, в которых ее, возможно, содержат? По моему опыту, люди никогда полностью не оправляются после похищения. И, кроме того, — напомнил инспектор, — любого можно сломать. А Катерина… Ревность — разрушительное чувство.
— Вы правы, ее снедает именно ревность. Позвольте кое-что вам рассказать, инспектор. Мы часто ходим обедать в маленький ресторан, который нам очень нравится, недалеко отсюда. Всегда один и тот же стол, почти всегда знакомый официант. И каждый раз происходит одно и то же: он обращается к Лео, ко мне, к Оливии по имени — Оливия никогда не пользовалась титулом — и спрашивает, закажем ли мы наши обычные блюда, затем поворачивается к Катерине: «А что закажет синьорина?» Она белеет от ярости: «Он помнит ваши имена, а мое — нет! И пора уже знать, что я не ем спагетти!» И это действительно крайне странно, потому что все официанты старались запомнить и всегда бывали в замешательстве, и чем злее и недоброжелательнее она становилась, тем труднее им приходилось, они просто в ступор впадали.
— Должен признаться, — сказал инспектор, — что я с большим трудом вспоминал ее имя и вынужден был в конце концов записать его.
— Оливия всегда страдала от этого. Ее дети слишком взрослые, чтобы я мог играть роль их отца. Я очень люблю ее и надеюсь уговорить ее выйти за меня. С Лео у меня очень спокойные, дружеские отношения, но с Катериной… Хотя я действительно не вправе вмешиваться, да я и не пытаюсь… Оливия все время защищает дочь, а я стараюсь убедить ее, что это не поможет.
— Если это ревность, — сказал инспектор, — ничто не поможет. Я видел, как из-за этого совершались убийства.
— Вы не думаете… Вы не хотите сказать…
— Нет, нет… Она не замешана в этом, во всяком случае, намеренно. Нет. Но, учитывая ее… слабость, она могла оказаться невольным источником информации. Не слишком точной информации, если вы меня понимаете.
— Изображая себя более богатой и знатной, чем она есть в действительности, вы об этом говорите?
— Да. Может быть, это у нее от отца, который, как говорят, был несколько оторван от реальности. И если она так стремится к вниманию…
Они вышли из бара.
— Инспектор, как же все-таки вас зовут?
— Гварначча.
— Черт! После того, о чем мы только что говорили… Простите.
— Все в порядке. Предполагается, что люди меня не замечают.
— Хм. Очень мудрая позиция.
— Нет-нет. Какая там мудрость…
Тем не менее у него хватило мудрости не расспрашивать об информации, которую получила семья, и о том, как они намереваются поступить, и не показать виду, что ему известно, где сейчас Леонардо Брунамонти и детектив. Он воспользовался случаем, чтобы кое-что рассказать о том, как сейчас происходят похищения и что профессиональные похитители предпочитают иметь дело не с эмоциональными, ненадежными родственниками, а с другими профессионалами, будь то частный посредник, как их детектив, или государство. Если посредником выступит детектив, он передаст непомеченные деньги, а вопрос задержания преступников его не заботит. Его задача проста — ему заплатили, чтобы спасти Оливию. То есть получается, что он как бы способствует достижению цели похитителей. Тогда как карабинеры должны добиться провала тщательно спланированной операции преступников, задержать похитителей и спасти жизнь жертве.
— Именно в таком порядке? — поинтересовался Хайнс.
— Официально — именно в таком порядке, да. Но…
— Благодарю за это «но». Об остальной части фразы я догадаюсь.
Они приблизились к реке. Впереди находился короткий пролет моста Санта-Тринита, с этого конца его по обе стороны украшали мраморные фигуры осени и зимы. Огромные пушистые облака, некоторые угрожающе темные, другие чистейше белые с розовыми и золотыми отсветами, плыли на изменчивом ветру, бросая неровные тени на штукатурку и каменную кладку огромного дома на противоположном берегу.
— Всегда любил этот город, — сказал Хайнс, останавливаясь, чтобы полюбоваться видом, — но, когда я верну Оливию, увезу ее к ней домой, в Америку, прочь от всего, что делают Брунамонти, от их города, от их «грязной канавы», как Данте называл эту реку. Мы можем работать и в Нью-Йорке, а Лео сможет развернуться здесь.
Он не упомянул Катерину, а инспектор оставил сомнения при себе. Он также умолчал о том, куда собирается пойти, после того как проводит Хайнса до гостиницы. Очевидно, что Хайнс не вернется в дом без Лео и детектива. Катерина научилась заставлять людей помнить ее имя. Она стала тем, кем, по сути дела, была всегда, — опасным манипулятором. Она не настолько умна, чтобы в этом преуспеть, скорее всего, она ничего для себя не добьется, а только усугубит трагедию.

— Подняться туда? Нам следовало бы взять джип. — Водитель помедлил, готовясь к крутому подъему с аллеи. — Ну хорошо, попробуем…
На такой маленькой машине сделать это было трудновато, но инспектора это, казалось, не интересовало. Он смотрел из окна на виноградники и оливковые рощи, покрывающие землю тут и там, на цветущие миндальные деревья. Дом на вершине был большой, но неказистый: штукатурка цвета охры, голубятня, огромная центральная арка с полом, выстланным плитами. Настоящий деревенский дом, глядящий вниз с зеленого склона на купол собора и гобелен красных черепичных крыш. Когда они остановились у входа, появилась графиня Кавиккьоли Джелли в сопровождении нескольких крупных коричневых псов и целой стаи вьющихся вокруг нее маленьких собачек. И если инспектор не ошибался, та маленькая была… Он не ошибся. Крошечная собачка в мгновение ока обежала машину, и он ясно разглядел швы на верхней губе, хромоту… Он вышел:
— Добрый день. Надеюсь, я не помешал… Маленькая, золотистого цвета собачка снова была здесь, прямо перед ним, стояла на задних лапках, приветствуя его появление, —
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30