– Да, мы следопыты, и по ничтожным данным идем к раскрытию сложнейших загадок. Что такое, например, представляет эта лужица жиру? – произнес он, поднимая голову от камня. – Это одна из самых глубоких тайн Байкала.
Глаза его, устремленные на волны прибоя, горели. Казалось, в этот момент Байкал представлялся для него одним гигантским аквариумом, и он созерцал теперь в его неизмеримых безднах загадочных обитателей, все сказочное подводное царство гаммарид, рыб и водорослей.
– Ни одно море, ни один водоем в мире, – продолжал он, – не скрывает от науки столько тайн, как эти светло-зеленые воды. Эта лужица жиру – это след одного из загадочных обитателей зеленых пучин, неосторожно выглянувшего наружу из своих темных бездн. Он мгновенно сгорел на солнце и растопился. Словом, это то, что было голомянкой.
– Это голомянка? – вскричали с изумлением в один голос ребята и девушка и с интересом наклонились над кучкой жира.
– Это ее остатки, – сказал профессор. – Этот житель глубин мгновенно растаял. А что вы знаете про нее?
– Эта таинственная рыба живет, – ответил Тошка, – только на глубинах не менее пятисот метров. До сих пор все попытки достать ее живой не увенчались успехом. Иногда только после сильных бурь на поверхность выбрасываются ее трупы. Голомянка до двадцати пяти сантиметров длины, причем две трети тела занимает голова с непропорционально большими глазами на выкате. Тело покрыто голой розоватой кожей. Громадные грудные плавники идут от жабр и боков почти до хвоста, брюшных плавников не имеется. Она не откладывает икру, а родит живых детенышей. Если кому и посчастливится случайно вытащить ее на поверхность, то тело ее распадается на части и тает, обращаясь в жир, пахнущий ворванью.
– Правильно, – сказал профессор. – К этому я добавлю только, что единственное место на всей нашей планете, где живет это загадочное существо, – это Байкал. Я не раз вам говорил, что Байкал очень древен и тайна его происхождения еще не раскрыта. И, быть может, его таинственный обитатель мог бы кое-что рассказать науке. Но пока мы не можем заставить его говорить.
Девушка слушала слова профессора с широко раскрытыми глазами.
Взглянув еще раз не без любопытства на лужицу жира, которую из-за неприятного запаха не трогали даже бакланы, все направились к дому, где их ждали к завтраку.
– Почему-то ваша работа раньше мне не казалась такой интересной, – произнесла Алла, с наивным изумлением глядя на Булыгина. – Писатель, художник... это я знаю. А ученый...
– Надо подойти к науке ближе, и вы увидите, что работа ученого – это тоже творчество. У естественника она направлена на раскрытие тайн, которыми окружено происхождение и существование жизни на земле.
Вот Дарвин. Его открытия – целая эпоха в вопросе о происхождении человека. Чем больше мы углубляемся в бездонный колодец естественной истории, тем поразительней и головокружительней вещи начинаем видеть.
– А вот американские капиталисты защищают библию против теории Дарвина, – вмешался Тошка.
– Да, правящие классы боятся знания. Но наука идет безостановочно... Дно моря, – сказал он, помолчав, – колыбель жизни на земле. Глубоководная фауна Байкала, которую мы исследуем, должна дать нам бесконечно интересный материал, который, быть может, осветит что-нибудь из тех загадок, что волнуют мир ученых.
С этого дня профессор приобрел в лице Аллы усердную ученицу, ловившую каждое его слово, как истину.
Достоинство бурмашей было восстановлено. Профессор теперь охотился за ними с двойным усердием. Это был отраженный свет внимания к ним Аллы.
XIII. Ученица
Булыгин быстро сходился с людьми, и скоро девушка перестала его дичиться. Вечерами все собирались в доме смотрителя обменяться впечатлениями.
Иногда катались на лодке.
Девушка много расспрашивала Булыгина. Алле надо было знать и происхождение жизни, смысл и назначение человека.
Отвечая ей, профессор часто сам увлекался, рассказывая о науке.
Возвращаясь с таких прогулок, наэлектризованные разговорами, ребята рвались к начатым работам. Их охватывал исследовательский азарт.
Однажды вечером, когда профессор находился в доме смотрителя и в комнате были только Алла и тетка, разговор коснулся встречи в лунную ночь. До сих пор Булыгин даже не заикнулся об этом. Алла была смущена, но заговорила сама. Она чувствовала на себе постоянный вопросительный взгляд профессора и понимала его значение.
– Иногда я испытываю необъяснимый страх, – объяснила она Булыгину, – я не могу передать, что это. Это какой-то безотчетный страх... – Выразительно смотревшие глаза, тонкие пальцы так убедительно передавали профессору это чувство загадочного беспричинного страха, что ему стало не по себе.
– Бывает это, когда луна в зените. Ночью вдруг просыпаюсь. Страшно чего-то, сама не знаю, до дрожи. Кажется, умер весь мир. Точно по чьему приказанию начинаю одеваться, мне жутко. Руки, как ледяшки. Не помню, как оказываюсь на берегу. Жутко плещет море. Страшны под луной скалы. Я иду и спрашиваю себя: зачем? И чувствую, мне надо вспомнить. Начинаю припоминать что-то далекое. Мне чудятся люди, жившие в лесах, – в других, не в этих, потом в лунных лучах я вижу какие-то светлые тени. Начинает звенеть, точно тихая музыка. Я ее когда-то где-то слышала. Мучительно хочется вспомнить, и не могу. Какие-то мысли развертываются быстро-быстро. Тоска. Наконец, начинаю плакать. Потом, разбитая, без сил, иду домой.
– Вероятно, вас что-нибудь тяготит, – сказал Булыгин. – Мне несколько знакомо это состояние. Надо учиться какому-нибудь делу, искусству.
Девушка смутилась и замолчала. Присутствовавшая жена смотрителя обратилась к ней:
– Алла, ты бы показала свои рисунки!
Алла смущенно поднялась.
Когда она вышла, жена смотрителя тихо произнесла:
– Вы угадали. Ведь она ненормальная! Раньше считали ее совсем безумной. В детстве она болела сыпным тифом и с тех пор потеряла память. Она забыла все, решительно все, что было до двенадцатилетнего возраста: кто она, где жила, что делала, кто ее знакомые. Что было после этого, она отлично сознает. И вот все хочет вспомнить и мучится.
– А! – воскликнул пораженный профессор, – это редкая болезнь. Я о ней слыхал. Недавно на улице Москвы задержали человека, который забыл, кто он, где живет и что с ним было раньше. В остальном он был нормален. Он знал, что он агроном, а все, что касается его личности, он совершенно не помнил. Но я полагаю, что в семнадцать лет излечение еще возможно.
– Вот бы она обрадовалась, – облегченно вздохнула тетка. – Но мы здесь ничего сделать не можем.
– Я постараюсь что-нибудь придумать, – горячо пообещал Булыгин.
У него складывался некоторый план. Он не стал пока о нем говорить, продолжая с любопытством разглядывать бесхитростное убранство бревенчатой комнаты. К своему изумлению, он заметил на полках своеобразную библиотеку, объяснившую ему, как на диком острове, где жила только семья смотрителя маяка, он мог встретить сравнительно интеллигентную девушку. Толстой, Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Сенкевич, Вальтер Скотт, Достоевский, Диккенс! Когда он развернул одну из книг, из нее выпал листочек, поднятый им. Там были выписанные рукой Аллы стихи какого-то поэта:
О ты, сребристая луна,
Задумчивый сопутник тихой ночи!
Не уходи, побудь еще со мной,
О, верный друг мечты и вдохновенья!
– Она у нас книжная пьяница, – сказала жена смотрителя, заметив его улыбку. – Книги лежали в сарае с девятнадцатого года. Мы нашли их около острова в возке, брошенном каппелевцами. Она увидала и все сюда перетащила. Дни и ночи романы читает. Не знаю уж, хорошо ли это, – вздохнула она. – Люди мы неученые.
Есть люди, к которым все сразу привязываются. Такова была Алла.
Когда девушка выпросила у дяди разрешение съездить с экспедицией на ловлю бурмашей, появлению ее в лодке обрадовались все необыкновенно.
Похоже, что в девушку все влюбились!
Удивительнее всего это было в отношении Созерцателя скал. Профессор однажды заметил взгляд его, устремленный на Аллу. В нем было столько нежности, ласки! И лицо его в этот миг светилось таким тихим сиянием счастья, что не могло быть сомнения в его чувстве.
«Неужели это любовь?» – похолодел сразу внутри профессор.
Созерцатель скал годился ей в отцы.
С тех пор тревожная нота проскользнула в круг мирных и радостных дневных впечатлений профессора.
Он невольно стал следить за Созерцателем скал и заметил многое. Моряк помогал Алле выходить из лодки, первый старался оказать ей какую-нибудь услугу, рад был каждому случаю поговорить с ней, хотя обычно всех других людей избегал. В то же время профессора поражало другое: в его взгляде, движениях, выражении лица не было того, что сразу выдает влюбленного. В нем светилось скорее отеческое чувство к любимому ребенку. Он, казалось, был доволен, когда видел ее рядом с профессором жадно слушающей его объяснения.
Без сомнения, он не мог не заметить, какое чувство будила она в молодом ученом. Даже, напротив, часть ласковости с нее он, видя ее симпатию к Булыгину, как будто перенес на него.
Это было все странно и необъяснимо.
Созерцатель скал делался для него все большей загадкой.
Обследование Байкала около Ушканьих островов между тем шло к концу. Они сделали уже порядочно драгировок и несколько планктонных ловов, сопровождавшихся каждый раз объяснительной лекцией.
– Вы видите, – говорил профессор, держа в руках какое-нибудь странное, безобразное, с шевелившимися щупальцами существо, вытащенное из ловушки, – слепых видов на Байкале нет. Даже экземпляры, пойманные исследователями на глубине больше тысячи метров, оказались с органами зрения, но только окрашены они были в молочно-белый цвет.
– Этот тоже из глубокого места, – заметил Аполлошка.
– Почему? – удивился профессор.
– Чем глубже живут, тем длинней у них ноги, – ответил, несколько смущаясь, мальчик.
– Правильно, – улыбнулся Булыгин. – Это житель глубины.
– А ну-ка, скажи, как называются эти ноги? – спросил мальчика Тошка.
– Хватальные.
– Правильно! Молодец! А эти?
– Это прыгательные. Это ходильные.
– А эти?
– Рулевые.
– На самом дне моря совсем темно? – задавала вопрос девушка.
– Конечно.
– Зачем же тогда у них глаза?
– Видите ли, – ответил Тошка, – свет проникает на глубину только до пятисот метров. А дальше тьма, холод.
– И бури туда не доходят?
– Нет.
– А большие глубины в морях?
– В Тихом океане до девяти километров и более.
– А на Байкале до двух. Между Мысовой и Лиственничным заливом.
– На Байкале против Святого Носа пучина бездонная, – заметил Попрядухин.
– Неправда! – засмеялись ребята. – Байкал измерен весь.
– Нет, не вру! – заершился Попрядухин.
– Значит, глубже пятисот метров в морях темно? – напомнила девушка.
– Да, – ответил профессор. – Тьма, холод и вечное молчание. Звуки туда не долетают. Но и там водится рыба с глазами. Зачем они? А около глаз у ней устроены маленькие фонарики. Ими она освещает некоторое пространство вечной ночи около себя и в нем добывает пищу.
– Ездит в воде, точно карета с фонарями? – засмеялся Попрядухин.
– Да, – улыбнулся профессор. – На глубине источником света является не солнце. Некоторые животные обладают способностью светиться.
– Значит, и водорослей там нет?
– Водоросли растут только на той глубине, куда доходит хоть сколько-нибудь солнечных лучей.
XIV. На северные берега
За усиленной работой незаметно летело время. Две недели прошло, как экспедиция жила на Ушканьих. За этот период сделали много интересных наблюдений над планктоном, произвели несколько исследований грунта и состава воды. За все время мимо островов не прошло ни одного судна. Между тем самые необходимые съестные припасы, как мука, крупа, и у смотрителя и у экспедиции близились к концу.
Надо было что-то предпринимать.
Узнав, что профессор собирается съездить обследовать северные берега, находящиеся там реки и «соры», смотритель просил его завезти к устью Верхней Ангары девушку и жену. Алла должна была остаться в зимовье у отца, а жена смотрителя, закупив припасы и погостив недели две в зимовье, дождаться там возвращения экспедиции после работ и с ней вернуться на Ушканьи острова. Булыгин охотно на это согласился.
Пуститься к устью Верхней Ангары на паруснике было делом крайне рискованным, и в обычных условиях на него не пошли бы. Но погода стояла все время тихая. Пароходов ждать не приходилось. Кроме того, присутствие Созерцателя скал вселяло во всех твердую веру в благополучный исход предприятия.
Два дня прошли в сборах. Все коллекции экспедиция оставляла на острове на сохранение смотрителя маяка.
Воспользовавшись попутным ветром, в ясный июньский день «Байкалец» отплыл от Ушканьих островов.
Говорят, есть какие-то предчувствия, которые, хотя смутно, шепчут человеку в решительные минуты жизни, что его ожидает беда или радость.
На этот раз, в ясный чудесный день, над лазоревыми водами Байкала предчувствия молчали.
Все прощались на месяц. Ничто не говорило о тех злоключениях, что ждали экспедицию.
«Байкалец», пользуясь попутным ветром, направился на север.
– Что это такое? – изумленно воскликнул Тошка, указывая на какой-то серо-желтый налет на воде, плававший во многих местах вдоль береговой линии целыми островками.
– Точно цветочная пыль!
– Она и в воздухе носится!
– Словно с воды летит в самом деле, – раздались один за другим удивленные голоса. – И воздух стал какой-то несвежий.
– Море цветет, – таинственно сказал Попрядухин, = Вот и там, и там, – показал он веслом по разным направлениям.
– Неужели Байкал может цвести, как какой-нибудь пруд? – не поверил Тошка.
– Это морской цвет, – подтвердила девушка. – Я тоже видала. Каждое лето море цветет.
– В конце июня, в июле к берегу этого цвета массу прибивает, – уверял Попрядухин. – Двадцать восемь лет здесь живу.
– Что ж, по-твоему, вода цветет, что ли? – спросил удивленно Федька.
– А уж это не моего ума дело, – ответил сердито Попрядухин, заметив улыбку профессора и пересаживаясь к рулю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28