Остальные музыканты оркестра были мрачны и молчаливы; двое тосковали по родине, один от любви.
– Какая жизнь! – говорил себе Жан. – Какая проклятая жизнь!
Ему удалось извлечь из угрюмого виолончелиста утешительные сведения, что оркестр послан в Вену, так как ни один из тамошних оркестров не согласился играть за ту маленькую плату, какую предложила компания.
Подкрепляемый ежедневной пищей, Жан, наконец, почувствовал, как к нему понемногу возвращается вера в себя.
«Так, – говорил он себе, слушая сетования виолончелиста. – Так, отлично. Я согласился играть за эту плату. Но посмотрим, когда я приеду и меня послушает публика… тогда поговорим о жалованье. Мы еще повоюем!»
Его привычные мечты вспыхнули в нем с новой силой. Он хорошо понимал, что для того, чтобы достичь звания виртуоза, надо либо быть баловнем судьбы, либо иметь влиятельную поддержку. Он склонялся в своих мечтах больше к последнему пути, как более верному и менее фантастическому. Когда его услышат, он был уверен, что его будущее будет обеспечено.
Он сжимал руки, думая об этом. Он не мог сидеть на месте спокойно. Он встал, вышел в узенький коридор и начал шагать взад и вперед.
Будущее! Будущее!
Мысль о будущем повергала его в волнение, доходившее до физической дрожи.
Он уже хотел бы быть в Вене, проникнуть в кафе, начать играть и испытать ту силу, которая была в нем, чтобы пожать плоды своих усилий. Ле Барб дал ему авансом небольшую сумму, чтобы купить манишку, ботинки, несколько пар носков и носовых платков. Этот капитал растаял раньше, чем Жан мог хорошенько подумать об экстравагантности своего галстука. Итак, кусочек ленты остался по-прежнему его украшением.
– У вас настоящие волосы музыканта, – сказал меланхоличный виолончелист. – Посмотрите на мои.
Он был лыс, с узкой каемкой волос вокруг черепа. Жан гордился своими волосами. Друзья из Латинского квартала, а в особенности одна особа по имени Нинон, поощряли такого рода заросли на голове, а также волнистую прядь над лбом. Хотя это украшение исчезло за последние недели, Жан решил про себя как можно скорее устроить его снова, когда приедет в Вену.
В Вене оказалось еще холоднее, чем в Париже. Жану Вена показалась чем-то вроде ада, только без адского пламени. Она была чужой и холодной для него. Пища была непривычная, язык грубый. К тому же публика здесь была скупа на похвалы. Кафе было новое, оркестр французский; сезон еще не начался.
Но вот, наконец, он начался, и Жан, который медлил с завивкой волос, отправился к парикмахеру и изъявил ему свои желания.
Он снял комнату на Вильгельмштрассе. Ему не нравилась его квартирная хозяйка. Он получал обед в кафе после работы; это часто бывало не раньше двух часов ночи. Поэтому пища была весьма нужна как подкрепление на вечер, и так как, натурально, скудного жалованья Жана не хватало на удовлетворение всех его нужд, то квартирная хозяйка страдала.
Ей очень нравился «герр Виктуар». Он обладал приятной внешностью, он был молод и пылок и, несомненно, смелый и сильный мужчина. Она все же постаралась объяснить ему, сколько ей причитается с него крон в неделю.
Жан рассмеялся, и так как у нее была красивая фигура, розовые щеки и голубые глаза, он смело поцеловал ее, и с тех пор стал получать долю хозяйских сосисок, хлебцев и кофе.
«Что за страна! – говорил он себе. – Сосиски и пиво. Боже мой, что за страна!»
Он был непритворно, искренне благодарен судьбе, когда наступила теплая погода и стаял снег. Он много сидел в своей маленькой комнате и играл для себя. Его глаза были закрыты, его душа трепетала, упиваясь звуками.
Иногда прохожие на узенькой улице останавливались и слушали. Впоследствии, когда он приобрел славу, эти люди обычно рассказывали о вечерах, когда они слушали в открытое окно, как играл маэстро, а они будто бы предсказывали ему его блестящее будущее.
В ту пору, о которой мы рассказываем, Жану было двадцать четыре года; он был никому не известным ничтожеством и не имел ни гроша.
Он познакомился с одной девушкой. Она была очень красива, очень маленького роста, но очень миловидна и, как на диво, очень добра. Ее звали Анна, имя, которое Жан переделал в Аннет. Ей было девятнадцать лет, и она зарабатывала на жизнь, обучая танцам в маленьком дансинге в северной части города.
Однажды умер видный член правления компании, которой служил Жан, и кафе отметило это тем, что закрылось на один день. Таким образом, у Жана оказался свободный вечер. Он почтил своим посещением маленький дансинг и там встретил Аннет.
Она танцевала в паре с каким-то огромным уланом, в мундире и ботфортах; у него была внушительная внешность – нахмуренное лицо и грозные усы.
Жан, вальсируя с пылкой дамой лет сорока, загляделся на пикантное личико и маленькие ножки Аннет и забыл обо всем. Музыка замедлилась, но Жан и его партнерша не приняли этого во внимание и в результате столкнулись с уланом и прекрасной незнакомкой. Жан рассыпался в извинениях, в ответ на что улан громко расхохотался и обозвал Жана «свиньей», прибавив к этому еще слово «маленькая».
Жан был ростом в пять футов и девять дюймов; правда, он был так строен, что казался выше. Он затрясся от ярости, услышав оскорбление от улана, и ответил ему самыми жестокими колкостями, одну из которых он вспомнил уже через полчаса.
Солдат так обиделся, что промолчал на жестокие упреки Аннет. Затем он увидел, как Жан склонился к ней, развязно улыбаясь, и увел ее.
Она была родом из Румынии, из Бухареста, где жизнь течет стремительно, а кровь горяча. Зеленые глаза Жана, его смелость в ухаживании, его мальчишеский пыл, его необычайно высокое мнение о себе, – все это сразу ее привлекло к нему. Только его рыжая грива стояла между ними помехой. Аннет заявила, что она придает ему смешной вид, и целых два дня затем он с ней не разговаривал. Затем она раскаялась и в знак покаяния поцеловала его в первый раз. Затем засыпала поцелуями всего его, даже красные волосы. Они говорили на языке полиглотов: Аннет – на скверном французском, Жан – жестоко коверкая немецкий. Но разве различие языков служило когда-нибудь для влюбленных препятствием?
Аннет жила в соседней со скромным жилищем Жана улице. Она так же, как и он, должна была старательно считать свои кроны. Однако она великолепно изворачивалась по части своих туалетов, которыми Жан глубоко восхищался. Он любил Аннет так сильно, как только он мог в те времена кого-нибудь любить; он был почти всецело занят своей работой, своим будущим и самим собой, и его сердечные возможности были очень ограничены. Аннет немного ему помогала. В его выходные дни она иногда доставала ему приглашения поиграть на скромных танцевальных вечерах. После этого деньги, которые он зарабатывал, они обычно тратили вместе. О женитьбе Жан никогда не думал; она совсем не входила в его планы. Ему было присуще, хотя и не очень острое, но все же твердо вкоренившееся сознание необходимости приданого. Женитьба без этого казалась ему чем-то вроде святотатства. Аннет часто задумывалась о браке, в особенности, когда Жан бывал страстен или когда он, склонив голову к ней на колени, декламировал стихи своим чарующим голосом. Она питала смутную надежду, что, если он заработает достаточно денег и не будет стеснен в средствах, он захочет жениться и иметь свой дом. Однажды она радостно, войдя к нему в комнату, сообщила, что у нее есть большая новость для него.
– Кто-нибудь из этих тупиц слышал меня и разобрал, наконец, что я умею играть? – нетерпеливо спросил Жан.
Он даже не подумал, что ее следует обнять, раньше чем узнать, в чем дело. Она передала ему приглашение на вечер куда-то за город.
– Ехать в деревню? – сказал он. – Я ненавижу деревню. Для чего я туда поеду?
– Там будут танцы, – объяснила Аннет, – будет большой, светский бал в замке, и ты будешь играть и дирижировать оркестром. Тебе заплатят сто крон, как говорил господин Готшалк. Это очень знатный дом. Эти Ландберги живут далеко от станции. Вы все поедете в фургоне, а для инструментов будет отдельный возок.
– Хорошо, поеду, – сказал Жан великодушно. Господин Готшалк был патроном Аннет; у него был свой оркестр, который он посылал на вечера.
Когда его самого куда-нибудь вызывали, он приглашал Жана играть первую скрипку и заменять его.
В четверг вечером Жан тщательно нарядился и, учитывая те несомненные блага, которые он завтра должен будет получить за свою работу, беспечно обновил свою завивку.
Он нашел фургон битком набитым и предусмотрительно решил возвращаться обратно на повозке вместе с литаврами и барабанами. Замок привел его в восхищение. Он также оценил ужин. Конечно, он играл чудесно, хотя никто не обратил на него должного внимания; точнее, внимание обратили, только не на его игру, а на его прическу.
Было очень поздно, когда танцы кончились, почти четыре часа.
Жан вышел, позевывая, на свежий, чистый воздух. Молодой месяц тускло светил в небе. Трепетная тишина царила над всем. Только птички слабо чирикали в теплых гнездах под готической крышей. Жан очень устал. Он так устал, что в нем проснулись чувствительные струнки, которые так легко оживают в нас, когда мы утомлены сверх меры.
Переезд из города в деревню, молодой месяц, сладкий аромат раннего утра и росы, все это будило в нем неизъяснимые желания. Это было желание не то молиться, не то любить, не то чем-нибудь показать себя.
Он быстро прошел через двор, держа под мышкой свою возлюбленную скрипку. Затем, охваченный мгновенным вдохновением, взял ее в руки и начал играть. Он играл один из порывистых, волнующих венгерских любовных напевов, и, играя, он слегка приплясывал на старых серых камнях.
Он рассмеялся заглушенным смехом, когда, наконец, остановился, увидев, что уперся в стенку.
Спать? В такую ночь? В комнате вместе с виолончелистом, в комнате, похожей на гумно?
«Благодарю покорно», – вежливо прошептал он. Отчего не поехать сразу домой на возке, запряженном пони? Что до литавров и барабанов, то пусть их владельцы везут их на своих коленях или на головах. Жан в это утро обо всем подумал. Он отворил дверь в конюшню и быстро окинул взглядом внутреннее помещение.
Две лошади оглянулись на него. Жан раскланялся с ними и, затворив эту дверь, открыл следующую.
Большой фургон.
– Проклятье! – пробормотал он, закрывая и эту дверь.
Он направился к третьей и открыл ее. На этот раз – маленький возок. Он хлопнул дверью, не думая о шуме. За пятой дверью он нашел пони, который крепко спал.
Жан помог ему проснуться и запряг его. Коляска стояла тут же под навесом.
Затем он снял свой воротничок и, позаимствовав полость с другой коляски, тихо поехал, правя сам, в жемчужную мглу. Его возлюбленная скрипка лежала рядом с ним; он ее заботливо уложил в футляр.
Он ехал вперед, совершенно не зная дороги, весело напевая. Вот и верстовой столб, выкрашенный в белое и черное и указывающий своим крылом: Вена. Жан направил своего пони, которого он окрестил Верленом, налево, в гору. Он совершенно не припоминал, чтобы проезжал накануне по этой болотистой местности, в которой теперь очутился. Он подобрал вожжи и начал есть бутерброды с ветчиной, которые он предусмотрительно припрятал в карман за ужином. Затем стал насвистывать какую-то мелодию, чтобы развеселить Верлена, который, как казалось, несколько упал духом.
Он сбился с пути и заехал в настоящее болото. Внезапно, в утреннем рассвете, он увидел человека, лежащего ничком около гигантской каменной глыбы.
Жан перекрестился, прежде чем остановить упрямого Верлена, и вышел из коляски. Он, кроме того, тщательно осмотрел скалу со всех сторон, и только убедившись, что за ней никто не спрятался, вернулся назад и, нагнувшись над лежащим человеком, тронул его рукой за плечо.
Человек зашевелился и присел, опираясь на землю руками. При этом он изрядно толкнул Жана.
Оба глядели друг на друга. Жан заговорил первый, пытаясь говорить по-немецки:
– Вы больны?
К его приятному удивлению, незнакомец ответил на превосходном французском языке:
– Я сломал себе ногу. Не могли бы вы довезти меня в вашей коляске до Вены?
Представление о том, что он действительно владелец настоящей коляски и лошади, доставило Жану большое удовольствие.
– Моя коляска и я к вашим услугам, мсье, – заявил он галантно. – Позвольте мне помочь вам подняться.
– Нет, – сухо ответил незнакомец, – я сам справлюсь.
Жан, у которого брови поднялись от изумления, а красные волосы развевались, утратив завивку на холодном утреннем ветру, стоял и смотрел, как незнакомец поднялся на ноги и, шатаясь и волоча одну ногу, дотащился до коляски.
Как только незнакомец уселся, он вытащил носовой платок и отер пот на своем бледном лице. Он продолжал моргать глазами, но резкая неподвижная линия рта говорила о сильной воле. Наконец он заговорил:
– У меня есть к вам очень неожиданная просьба, – сказал он. – Лучше не обещайте, если не можете исполнить. Я хотел бы, если это возможно, чтобы вы приютили меня у себя в Вене и позволили бы прожить у вас, пока моя нога не поправится. Можете вы это сделать?
В живом уме Жана промелькнуло подозрение. «Что это, – дуэль, драка?» – подумал он.
– Можете вы это сделать? – повторил незнакомец раздраженным голосом.
– Не совсем уверен, – ответил Жан хладнокровно. – У меня, к сожалению, только одна комната. Я артист, мсье, я скрипач.
Незнакомец что-то заговорил; при этом он соскользнул с сиденья и чуть не вывалился из коляски. С большим трудом Жан водворил его на место и закрыл дверцу. Он посмотрел на незнакомца, который, даже для неопытного глаза Жана, выглядел близким к обмороку.
Что делать? Ехать домой? Взять к себе незнакомца? А что, если это бедняк, не способный заплатить? Однако он не выглядел таким. Его одежда была сделана хотя из грубой, но все же дорогой материи. На его пальце было красивое кольцо. Он носил ботинки, которые должны были стоить изрядно дорого.
Жан свистнул от удивления. Затем он забрался в коляску и быстро поехал в сторону широкой дороги, которую теперь, при ночном рассвете, можно было ясно различить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32