Выяснив подъезд и номер квартиры, я вернулся домой.Я заправился йогуртом с дроблеными орехами и изюмом.Выпил полтора литра воды.Посмотрел на их фотографии и коллаж, который успел переделать. Вместо случайного дома я нашел в одном из проспектов настоящий дом фронтовика. К сожалению, его уже продали.Уложив коллаж, молоток и гвозди в рюкзак, я вышел из дома.Прибыв на место, я сделал дыхательные упражнения в подъезде.Сосредоточился на своих чувствах, обрезал все острые углы. Затупил их.Нашел интонацию, не терпящую возражений. Подобное чувство дом фронтовиков пробуждает у зрителя. Подыскал березу, сосну и ель. Срезал прочь декоративный кустарник, гномов во дворе и мангалы.Позвонил в дверь.Послышались шаги. Дверь приоткрылась. Медленно. Цепочка оставила щель сантиметров в двадцать.Сиркку выглянула в просвет.– Кто там?– Я.– Не пущу.– Я пришел с добром. По делу.– Нечего тебе здесь делать.– Дай мне поговорить с Хеленой. Дай мне взглянуть на Сини.– Нечего глядеть.– Не тебе решать.– Здесь я решаю!Сиркку прокричала Хелене, давай звони, этот не уходит.Я услышал шаги моей женщины, Сини не было слышно.– Сейчас приедет полиция. Это настоящее вторжение.– Да перестаньте. Я по делу.Сиркку пнула меня в голень, я поджал ногу, а она успела захлопнуть дверь.Снова проделал дыхательную гимнастику. Тупо ругаясь, вытащил из рюкзака молоток, гвозди, коллаж и приколотил к дверям дом фронтовика вместе с моей семьей.Похромал на первый этаж. Немного разработал мышцы и пробежал пятьсот метров так быстро, как только мог. Отдышавшись на опушке леса, я заметил синие огни, мерцавшие на фоне красного кирпича. Впервые в жизни я осознал себя в центре того, о чем прежде только читал в газетах. Я никогда не ощущал необходимости стать органичной частью этого Большого финско-канцелярско-финского словаря, новое издание которого всплыло в нашем сознании в начале 90-х годов.Запрет на контакт.Опекунство.Право на свидание.Совместное опекунство.Приют.Старым фронтовикам эти термины не известны, они штудировали другой словарь.Передний край.Артобстрел.Линия огня.Условия перемирия.Восстановление.Эти слова им знакомы, а новые термины – нет, потому что они не были домашними людьми. На спасение Отечества они положили свои силы, а после схватки еще возвели дома, к разрушению которых уже не проявляли интереса.В свое время старые фронтовики навидались синих, красных и оранжевых огней на фоне черного неба. Теперь моя очередь.Но, как и в их случае, не я выбрал свое дело, оно выбрало меня. Они хотели сохранить прежние границы, я – семью. Их воодушевленные вожди хотели Карелию назад, я – семью. По-моему, я не прошу лишнего.Я присел на камень.Казалось, мне в задницу воткнули кол, и теперь он, пройдя сквозь горло, выпирает изо рта. Внутренние органы разорваны, глаза вскипели, кровь смешалась с суриком внутренностей, руки дрожат, синие огни почернели.Невероятно: они меня не впустили! Я пришел по делу, не по злому умыслу. Агрессоры сломали мне хребет, своими безумными поступками заставили чиновников поверить, что и я, поднявший кулак, лишь когда жизнь схватила за горло, я сам – неисправимый агрессор. Чиновникам общество представляется исключительно в виде черно-белых снимков. Для них существуют только две группы: агрессоры и отрицающие насилие гуманисты. Одни всегда атакуют, другие – никогда. Я протиснулся сквозь их ряды к свету и сотворил тьму.Но только один раз.По мнению чиновников, единожды ударив, я переметнулся во вражеский стан, хотя никогда не объявлял себя сторонником гуманистов. В этой стране если ты никого не бьешь – уже гуманист. Легкий ушиб Хелены позволил им разглядеть черное на белом фоне. Я – это самое черное, Хелена – белое.Хелена прекрасно знала, что дело обстоит вовсе не так, как записано в протоколе. Она не жила с мужем-деспотом, между кулаком и плитой. Ее цветущая молодость и пик красоты состоялись между стихами и спальней, в окружении нежной заботы бойца домашнего фронта.Общество разрешает слово и запрещает кулак. Оно почитает слово и обвиняет кулак. Оно заставляет прислушаться к слову, не важно к какому. Оно провозглашает слово высшей мерой образованности и перекрывает кулаку любую орбиту.Я смотрел на синие огни, мерцающие на фоне красного кирпича. Я не боялся полиции, я боялся окончательного разрыва. Полиция Должны быть более весомые доказательства. Бездоказательно, что почти наверняка тот же тип. Бездоказательно до тошноты.Тем более мало ли кто тут шляется.Черт.Если мы примемся патрулировать свой участок на том основании, что нас раздражают шелудивые бомжи в магазинах, что получится? Наверняка каждого в этом мире что-то да раздражает до рвоты. На это не требуется много фантазии.Я так сразу и возьми да скажи Луома: эти со страху в штаны надули, а мы должны тут же бежать просушивать. По мнению Луома, нам следовало взять их дело под более пристальный контроль, но моя линия – а где доказательства? Две прогулки с биноклем, малая нужда и телефонный звонок – еще не основания для автомобильного патруля возле кустов боярышника.А потом еще эта история со вторжением.И туда надо поспеть, чтобы зевать в подъезде.Правда, этот коллаж на двери производил впечатление.Шизанутый маньяк такого не учудит.Надо сказать, у автора коллажа довольно четкая специализация.Сразу видно, что на этом не остановится.Да рядом с этим случаем скулеж про какого-то странного бегуна – просто цветочки.А мы все выслушивай. И записывай.Только этот номер не пройдет, чтобы взрослые мужчины и женщины целыми толпами таскались в отделение отнимать наше время. Я говорю этим Мякинену и Хейнонену, что если вдруг этот тип снова возникнет, ну так дайте ему в морду, а если будет вопить о неприкосновенности личности, которую оскорбили, так можете сообщить, что все это по разрешению Каллиолахти из полиции Малми, а иначе мы бы – ни-ни.Этот Мякинен как насел, прочел мне лекцию об основных правах жителей частных домов. Пришлось через его башку смотреть финал по метанию копья. Сам-то он только после замедленного победного броска Парвиайнена заметил, что я не вникаю.Во смеху-то.Иногда с первых слов заявителя ясно: жди словесный понос, да еще особо крупными дозами. Хейнонена удалось раскусить сразу. Наверное, в моей прежней жизни случилась целая куча типичных клиентов, потому что большая часть излияний мне очень знакома.Луома остается внимать, а я выпью-ка кофе.У него получится. Он молодой, квартиру в рядном доме недавно купил, будет покоммуникабельней, чем я. Ну так что ж. Выслушать-то можно, главное – ничего не обещать.У Луома отсутствует избирательный слух, а в нашем деле он просто необходим. Я постоянно его предупреждаю. Станешь слушать всех без разбору, жесткий диск быстро переполнится информацией, от которой никакого толку супротив твердых фактов.Но, как говорится, сирены запоют при наличии весомых доказательств. Без них ваш бегун, страдающий недержанием мочи, – просто пшик. Луома считает мою позицию высокомерной, но это не так.Иногда после долгих дежурств я совершаю пробежку до горы Палохейня, там в тишине я размышляю над своей позицией. Она жесткая. Так и должно быть. Порог терпимости у людей снизился, звонят, едва кто-то вздумает жарить сосиски на балконе или блеванет на дворовые качели. Моя позиция – мой щит.И все-таки, по-моему, жестокость мне не свойственна. Я в состоянии разглядеть настоящую беду под мешаниной пустых стенаний. После долгого дежурства в спинном мозгу, в самой глубине моих нервов, остается самое важное, что сильнее тронуло. Теперь там этот коллаж на двери.Вот, слушаю объяснение женщин по делу, хотя это и не обязательно. Они чересчур многословны. И вдруг ловлю себя на том, что непрестанно сопоставляю их рассказ об авторе коллажа с созданным мною образом по мотивам этого произведения на двери.Что-то там не сходится.Речь не просто о брошенном мужике. Коллаж указывал на романтика. Но жене об этом необязательно знать. Я стараюсь не высказывать своего мнения, однако на этот раз дело слишком туго во мне засело. Даже по возвращении домой мне хотелось соединить все фрагменты, чтобы получить портрет этого мужчины. Портрет вышел туманный, противоречивый, засвеченный, сделанный впопыхах.Работа полицейского основывается на повторе. Одни и те же проделывают то же в той же части города тем же способом. Это отупляет и создает монотонную картину мира. Автор коллажа нарушил все правила. Обычно брошенные из-за бузы мужики делают все, чтобы превратить жизнь супружницы в ад. Этот наоборот: делает все, чтобы вернуть потерянный рай, – как ему казалось. Такой тип смешивает все карты. Матти Мне повезло: в процессе бесцельного бега глубокий поток сознания вдруг подхватил меня. Я отправился на длинную пробежку, чтобы потом изгнать из себя тоску. Побегав без мозгов взад-вперед по дорожкам Центрального парка, я остановился посреди района Маунуннева, за пределами изучаемой территории.Тряхнув вспотевшей башкой, утер рожу футболкой. Я постарался сориентироваться по названию улицы: табличка пряталась в ветвях большой березы. Не очень-то хотелось разглядывать ободранный указатель, чтобы прочесть название, ясно – длинное.Я прошел метров сто вперед, и там, словно ожидая меня, был он. Старый желтый дом фронтовика, высшее достижение бытового деревянного зодчества. Ни добавить, ни отнять.Я сразу принял решение.Я пережил примерно то же, что на фестивале Руйс-рок, когда впервые увидел Хелену. Она вышла из встречного света прямо на меня: спутанные светлые волосы, свитер всех цветов радуги – и поселилась в моем сердце.Я смотрел на дом, как на Хелену. Дом был лет на пятнадцать старше моей жены, желтая краска стен уже слегка осыпалась на траву, застрехи щетинились тут и там, а черепичную крышу покрывали замшелые кочки.Я ни секунды не сомневался. В этот дом я бы привел свою семью.Приблизившись, я заметил у почтового ящика старика и остановился. Он стоял, опершись на свою палку, и напоминал небольшое можжевеловое дерево.Я подошел к нему и представился.– Чего надо?– Вот, ищу дом.– Вон, за спиной дом, только он не продается. Пока. Хотя сын хочет. И его жена.Старик поднял палку.– Пока руки смогут держать вот это, дом будет мой.Руки его дрожали, голова подергивалась. Сморщенная кожа смахивала на плохо расглаженное одеяло. Я сказал, что не имел в виду ничего плохого.– А что тогда?– Я хочу такой дом.– Стервятники.– Вы ошибаетесь, вы принимаете меня за кого-то другого.– Подкарауливали четыре месяца, пока Марта умрет. Этого вы ждали. И четырех дней не прошло с похорон, как первый уже звонил в дверь. Марта ушла, теперь вы хотите дом.Старик повернулся ко мне спиной. Я сказал, что мне ничего не известно о его семье, тем более о смерти жены. Он продолжал, не обращая внимания на меня:– Я убивал людей. Я не видел их лиц, вот твое – вижу, но я тебя не убью. Стоит тебя прикончить, как приедет другая желтая машина, и оттуда выйдет точно такой же. Вам нет конца, это наш брат кончится скоро.Высказавшись, старик заковылял, опираясь на палку, в сторону веранды. Я увязался следом.– Я не агент по недвижимости.– Кто тогда?– Покупатель. Я хочу дом для своей семьи.– Этот не продается. Если будет продаваться, то там, в конторе. Валите к черту. У него спросите!– Я не хочу ничего у вас отнимать, мне только необходим дом.Старик поднял палку. А другой рукой указал на грудь.– Трость поднимается, сердце бьется.После этого он вошел в дом, захлопнув за собой дверь. Стекла на веранде задребезжали.Я прочитал на почтовом ящике имя и припустил домой. Грунтовая дорожка под ногами казалась мягкой, словно я бежал по пружинному матрацу. Лес был насыщен кислородом, который вливался через рот и нос прямо в мозги. Я заметил, что духовная сила руководит моим бегом, ноги – всего лишь необходимые отростки, которым приказывали высшие силы.Ах, если бы Хелена и Сини оказались здесь, я поднял бы их себе на плечи и побежал бы назад к этому дому, а там спустил на траву и сказал бы: вот – награда за терпение, результат моего исследования.Весь остаток дня я думал о старике. Старик пробрался в мой сон, он мешал мне спать, разбудил по утру. Оксанен, Тайсто.Почему?Потому что он знал только одно дело.И потому что он не слушал меня.Я тоже знаю только одно дело.И я тоже не слушаю никого.Но в чем же различие?В результате Второй мировой войны Финляндия вынужденно уступила Советскому Союзу территории Карелии и Печенги. Переданные земли составляли двенадцать процентов от площади страны. Оттуда необходимо было эвакуировать свыше четырехсот двадцати тысяч человек. В 1945 году утвердили один из гениальнейших и эффективнейших законов в нашей истории – закон о приобретении земли. В соответствии с ним, в стране создали сорок пять тысяч новых фермерских хозяйств и пятьдесят шесть тысяч участков под строительство жилых домов. Таким образом разместили беженцев и фронтовиков, в том числе и Тайсто Оксанена.Ему после войны предоставили шанс, участок и готовые чертежи типового дома.Мне государство оплатило обучение и переселило из деревушки в городскую многоэтажку.О его войне нам всем необходимо было знать, о моей войне не рассказывал никто.У него дровяное отопление, у меня центральное.У него баба, у меня женщина.У него школа жизни, у меня высшая школа.У него костыль, у меня соломинка.У него – засадить, у меня – возбудить.Он – если он беженец – спасался от войны в эмиграции.Мою деревню разорили, а мне показали город. Или Швецию.От этих сравнений пульс зашкалило за сто шестьдесят. Неохота было идти в душ, я опрокинул воду на башку из кувшина.Полтора этажа. Посередине печь, рядом кухня, спальня и гостиная, наверху две маленьких спальни для детей. Таких домов выросло в Финляндии после войны примерно семьдесят пять тысяч. Дипломированные архитекторы впряглись в проектирование небольших домов для народа, единственный раз в истории этой страны. Редкий домик сохранился в первозданном виде, без дополнительных флигелей и новых жильцов.По крайней мере, один.И он должен быть моим.Пульс сразу упал до 130.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27