А домой я пойду тогда, когда
скажет Шед, и не раньше. Шед назвал моего отца пьянчугой и бабником в
первый же день нашего знакомства. Ничего нового о нем ты сказать не
можешь.
Эли развернулся к Шеду.
- Запомни, что я сказал про молодых щенков. Вот он и принес целого
зайца.
- Филипп прав, - произнес Шед тем же невозмутимым тоном. - Он не
ладит с эсквайром, и не удивительно.
В кузнице на мгновение все затихли. Эли уставился на меня, его лицо
выражало явное неодобрение. Шед смотрел на меня с любовью и верой. Он
нарушил тишину словами:
- Я никогда не говорил тебе, парнишка, что в этих стенах ты можешь
услышать то, что не говорится за их пределами. Не думал, что придется
объяснять это.
- И не надо, - вскричал я. - Кому мне рассказывать? Конюхам или
служанкам? Кто еще станет меня слушать?
Я прошагал по неровному полу кузницы неловким ковыляющим шагом,
борясь за свое достоинство и сгорая от стыда за собственное уродство и еще
за что-то более сильное и глубокое. Я был изгой, даже мое присутствие в
кузнице нуждалось в объяснении и защите. Я когда-то был счастлив здесь, но
это не мое место. И бросив через плечо: "Спокойной ночи, Шед", я поковылял
прочь в летние сумерки.

Что-то произошло во мне в этот вечер. Я был Саулем. Если вы
припоминаете, было два Сауля. Сауль - сын Киша, который, разыскивая ослов
своего отца, нашел королевство и на которого был ниспослан дар
пророчества. Был еще и Сауль из Ташиша, который отправляясь по очередному
поручению, был ослеплен молнией по дороге в Дамаск. Странно, что оба они
носили одно и то же имя и оба стали избранниками судьбы. Именно об этом я
размышлял, идя мимо зарослей боярышника по полевой тропе. Я вспомнил
разговор Эли Мейкерса о сорняках и возделывании почвы, и впервые в жизни
по-иному взглянул на участки пашни, освещенные луной. Но постепенно мысли
мои переменились, и меня охватило удивительное чувство. Я видел
одуванчики, белым туманом покрывающие рвы, невесомые, как легкое кружево
на темном одеянии ночи. Я видел высокие деревья, чернеющие на фоне луны. И
я подумал, что это и есть мой дом, моя обитель. Но надолго ли я здесь? Все
это так тесно переплеталось с прочитанными историями, стихами из
заброшенных, покрытых плесенью книг, что в тот момент Элоиз и Абеляр были
для меня большей реальностью, чем Шед и Эли, и я не удивился бы, встретив
Джульетту, а не Элен Флауэрс.
Мысли ускользали от меня. Стремление определить словами свое
состояние разрушало его суть. Оступившись, я сделал вдох, и мне
показалось, что меня обдало сладким дуновением одуванчиков. Я вдруг
почувствовал себя счастливым. Не могу дать этому более глубокое объяснение
и не буду даже пытаться это сделать, потому что сейчас мне кажется, что я,
проживший всю жизнь на грани понимания чего-то, на пути выражения этого
чего-то в словах, так и не сумел это сделать. Не осмелюсь уподобить свой
разум своему телу, он все-таки явно не столь покалечен, но в то же время
так же далек от совершенства.
Никогда мне не доводилось шагать так свободно, и никогда еще мысли
мои не были такими ясными. Но в тот вечер я еще не знал своей немощи. Я
был опьянен собственными чувствами и незнаком с неудачами, поэтому,
добравшись до дома, достал чернила (изготовленные по старинному рецепту из
козлиной желчи и металлических опилок из кузницы) и на первой чистой
странице книги написал свои первые стихи. С восторгом я чувствовал, как
плавно льются строки, и только закончив, ощутил неизбежное
неудовлетворение. Перечитывая строки, я понял, что волшебство ушло, и
момент упущен. Единственное, что я теперь ощущал, - это всеобъемлющее
неудовлетворение; каждое написанное слово казалось мне лишь слабым
отображением мысли.
Изгнанник я без дома и без крова,
Не знаю отродясь обители такой,
Где ждет меня приветливое слово
Или душа, несущая покой.
И только милостива ночь. Деревьев кроны
Меня приемлют молча, без суда.
И нежных одуванчиков короны
Несут печаль мою неведомо куда.
Видите, я уже забыл о Шеде, который всегда был добр ко мне и ничего
не скрывал. И причем здесь "деревьев кроны"? Слова лились одно за другим,
но именно плавность этого процесса должна была насторожить меня. И все же
это была моя первая проба пера, и, несмотря на все недостатки, я с
волнением перечитывал их снова и снова, испытывая неослабевающую радость.
Многие пишут свои первые стихи в честь какой-нибудь пышной красавицы,
"скорбную балладу" о глазках своей возлюбленной. Я же написал потому, что
Эли Мейкерс вторгся в мою тихую заводь, которой стала для меня кузница. Я,
как оказалось, был наиболее уязвим перед лицом самых незначительных
событий.
Однако мое ночное отчаяние оказалось напрасным. Постепенно я входил в
круг людей, собиравшихся в кузнице, и вскоре знал настолько много об
"огораживании" и опасности папского правления, насколько можно ожидать от
двенадцатилетнего мальчика, еще не вступившего в юношеский возраст. Думаю,
что люди потому любили собираться в кузнице Шеда, что он обладал редкими
качествами: уравновешенностью и терпимостью. Большинство из постоянных
вечерних посетителей кузницы отличались пуританским мировоззрением, и
когда был изгнан старый пастор Джарвис, взгляды их посуровели, а речи
наполнились горечью. Шед понимал их чувства, но в церковь ходил, как
обычно, и открыто признавал, что свечи, алтарь, позолоченный крест и белые
цветы лишь "оживляли церковь и не приносили вреда". По поводу же
"огораживания", которое Эли и некоторые другие так страстно отстаивали, он
высказал такую мысль:
- При нынешнем положении дел вы имеете возможность получить кусок
плодородной земли каждый год. Все надеются получить надел из Лейер Филд
или Слюс Медоуз, и считается невезением, если не попадется ни тот, ни
другой. Но если вы добьетесь постоянного раздела, который так защищаете,
то один человек будет иметь весь Лейер, а другой весь Слюс, в то время как
остальные останутся при Олд Стоуни и Светоморе, - сказал он.
- Но это можно уладить, - возразил Эли.
- И кто будет это улаживать?
- Общее собрание прихода.
- Где слово Джема Флауэрса будет значить столько же, сколько твое,
Эли?
Но Эли не так-то легко было сбить с толку.
- Дайте мне Олд Стоуни или, если хотите, Светомор, чтобы я делал там,
что пожелаю, и быть мне повешенным, если я не добьюсь там большего, чем
Джем Флауэрс, даже если бы он имел весь Лейер Филд.
- Ну, если у тебя такое бычье сердце, что ты сможешь справиться со
Светомором сам, не имея ни одного надела в Лейере, черт побери, ты должен
взять Светомор, - объявил Шед, и я был с ним совершенно согласен.
Золотая борода Эли ощетинилась.
- Мерси огородили, и там все в порядке. В Ардли тоже не осталось ни
одного открытого поля. Мы отстаем, - он помолчал, бросил взгляд в мою
сторону, но все-таки решительно выпалил: - Потому что эсквайр уперся и не
слушает никаких доводов.
- Люди Мерси обращались в парламент, - напомнил Эдди Лэм, еще один
единомышленник Эли.
Я проглотил комок в горле, и, стараясь сдержать ломку в моем
срывающемся голосе, произнес:
- У моего отца есть право выступать в парламенте. Он мог бы
заступиться за отца Джарвиса, если бы захотел. Но он решительно против
огораживания. Когда я впервые понял что это такое, и попытался заговорить
с ним об этом... Я подумал, может, он не совсем понимает...
- И все, чего ты добился, - всего лишь хорошая взбучка, так,
парнишка? - спросил Эдди.
Я промолчал. Даже при воспоминании об этом дне мое лицо залилось
краской. Никакой взбучки, в действительности, не было. Отец никогда и
пальцем меня не тронул. Но как он смеялся и издевался надо мной!
- Из тебя выйдет отличная деревенщина. Достанем тебе кожух...
Таких насмешек я выслушал немало и понял, что пока отец жив, Маршалси
может только мечтать об огораживании, и мои друзья по кузнице будут жить,
как раньше. В этом не было никаких сомнений, равно как и не могло быть
никакой надежды на то, что он может изменить свое мнение. Сама мысль о
переменах приводила его в ужас, и если бы в его силах было вернуть
прошлое, то он восстановил бы тот порядок вещей, который существовал еще
до гражданской войны. Но я не стал распространяться об этих вспышках перед
моими "друзьями с навозной кучи", как выражался отец, а лишь постарался
дать им понять, что прошение не даст никакого результата, тем более, что
прихожане, особенно те, о которых шла речь, не были едины в своих
взглядах. Люди типа Джема Флауэрса не возражали против существовавшей
системы, потому что было маловероятно, что им попадется участок, еще хуже
возделанный, чем тот, который они оставляли какому-то бедолаге. А между
такими бездельниками, как он, и такими, как Эли Мейкерс, была масса
колеблющихся людей, которые опасались перемен, и предпочитали иметь дело с
уже знакомым злом. И когда заходила речь об огораживаниях, я смотрел на
Эли и вспоминал о свинце, который привязывали к моим ногам.
Но Эли, казалось, не замечал силы предрассудков. Он продолжал
говорить о прошении в парламент, и я по-прежнему смотрел на него с
жалостью. Итак, прошел год. Шед работал со своим железом, Эли проливал пот
на своем наделе, проклиная Джема Флауэрса, отец Джарвис время от времени
возвращался в деревню и с риском для жизни читал свои проповеди, мой отец
продолжал издеваться над Элен Флауэрс. Кукуруза еще не успела пожелтеть к
тому времени, как Шед выступил против представителей власти и вскоре был
повешен...


КНИГА ПЕРВАЯ. ИСПЫТАНИЕ

Я долго скорбел по Шеду. Вся жизнь виделась мне совершенно в ином
свете при мысли о том, что больше никогда не услышать мне его голоса, не
увидеть его улыбки и широких плеч, поднимающихся и опускающихся вместе с
молотом. И вот доказательство (если кто-либо в нем еще нуждается) бессилия
слов. Кого я показал вам? Человека в белой рубахе, идущего к виселице;
человека в голубой куртке, подковывающего лошадей; добряка, сжалившегося
над хромым мальчишкой; друга, выслушивающего жалобы своих соседей. Но как
же мало все это говорит о Шеде, его характере, силе, личности, жившей в
этих двенадцати с лишним фунтах земной плоти, которую изгнали из нее,
оставив лишь кусок мяса, болтающегося на веревке. И если я не смог описать
живого Шеда, как я могу передать мою тоску по нему, тоску, не имеющую ни
цвета, ни формы, ни звучания? Иногда я ловил себя на мысли: "Я должен
сказать Шеду, что..." или "Я должен спросить у Шеда...", и тут я
вспоминал... Бывало, ноги сами несли меня через поля в Маршалси, и только
когда на горизонте появлялся купол церкви и трубы хижин, я с болью
осознавал, что в кузнице Шеда его ремеслом занимается теперь совершенно
другой человек.
И вдруг однажды ко мне пришло озарение. Это произошло ровно через два
месяца после смерти Шеда, когда последние желтые листья, кружась, падали
под серым ноябрьским небом. Я гулял в парке в одиночестве и думал о том
времени, когда придет весна. Я понял, что жизнь и смерть неразделимы.
Каждый появившийся на свет человек когда-то должен умереть. И как только
во чреве матери зарождается жизнь, и женщина расцветает от счастья,
смертный приговор уже произнесен, а исполнится он раньше или позже не
имеет существенного значения. Шед умер преждевременно, и смерть его была
насильственной, но это было нисколько не хуже запоздалой отвратительной
смерти, которая в муках уносит по капле последние крохи жизни.
Предположим, что Шед дожил бы до того времени, когда был бы не в состоянии
размахивать молотом и раздувать мехи, голос его превратился бы в свистящий
шепот, от былой силы остались бы одни воспоминания, а его улыбка обнажила
бы ряд беззубых десен. Почему постепенное разрушение считается лучше, чем
внезапный уход? И почему привязанный у дверей бойни ягненок должен
сокрушаться над мертвой овцой, которую только что унесли? Я умру
когда-нибудь тоже. Ведь все мы обреченные ягнята.
Я огляделся вокруг, полюбовался кустами боярышника, и, подняв голову
к низко нависающему небу, почувствовал огромное облегчение. Я не перестану
скучать по Шеду и не перестану жалеть, что потерял друга, но мне не
следует больше предаваться скорби. Покой пришел ко мне, как воскрешение. Я
полностью отдался чтению. Когда я теперь оглядываюсь назад, мне эти годы
видятся в основном в лучах солнечного света. Мне кажется, что именно летом
я впервые совершил поездку в Колчестер, где на все свои деньги купил
книги. Именно летом я прочитал "Лисидаса" - это было в саду под розовым
цветением яблони. Именно летом я слушал кукушку в Хантер Вуде и в
поэтическом опьянении вспоминал о Шеде. Кажется, летом я вел долгие
разговоры с Эли Мейкерсом, Энди Сили и молодым Джозефом Стеглсом, которого
настолько же не устраивал старый порядок, насколько он удовлетворял его
отца.
Разумеется, в действительности лето и зима, как им и положено,
сменяли друг друга. Промчались годы, и я вырос из мальчика в молодого
человека, хромого на одну ногу, не слишком сильного, но активного и
полного энергии. Агнес, которая так и не сумела воспользоваться наукой
мадам Луиз в вопросах любви, превратилась в дородную безвкусно одетую
толстуху; но ко мне она была достаточно добра, когда эта доброта не
нуждалась в поддержке отца. Она следила за тем, чтобы я был прилично одет
и время от времени украдкой совала неучтенную монетку в мою, готовую к
подобной благосклонности, ладонь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40