одновременно удивленное и серьезное, озадаченное и
взволнованное.
- Филипп, мальчик мой, - сказал он. - Когда ты описывал мне Эли, ты
не совсем отдал ему должное.
- О, - с нескрываемым интересом произнес я. - Что он сотворил на этот
раз?
- Он поставил на колени весь экипаж, за исключением капитана и
вахтенного.
- Избив их до полусмерти? - пошутил я.
- Не иронизируй, - серьезно ответил Натаниэль. - Я не безграмотный
матрос, Филипп, но он заставил меня трепетать от ужаса своим описанием
ада. Видит Бог, в этом парне есть какая-то сила. Воздействовать на
матросов нелегко, они смеялись, отпускали шуточки, кричали. А один вдруг
заорал: "Так ты и есть Мейкерс? Ну, если бы у меня была такая красотка
жена, как у тебя, я бы сейчас занимался совсем другим".
- Полагаю, Эли повалил его, - злорадно сказал я.
- Нет. Он глубоко вдохнул и взревел: "На смертном одре и в судный
день, имеет ценность только душа людская, а не женская плоть, друг мой".
Тут я начал украдкой прислушиваться к тому, что он говорил, и наблюдать за
его действиями. Ему удалось добиться полной тишины, и он начал говорить об
этом утлом суденышке, барахтающемся в морской стихии, кажущейся такой
великой и грозной, а на самом деле являющейся не более, чем песчинкой на
длани Господней. Он говорил, что смерть ожидает нас, некоторые могут даже
завтра встретить свой последний час, и произнес цитату о расплате за грехи
так, что слова ожили перед нашими глазами. Я послушно преклонил колени,
когда он сказал: "давайте помолимся о прощении Господнем и о милости
Всевышнего". А ведь он намного моложе меня и вовсе не так опытен, он не
проповедник и не священник. Что ты думаешь по этому поводу?
- Он всегда был таким, - пробурчал я, вспоминая те дни, когда тоже
находился в плену его голоса. - Он, бывало, так внушительно говорил с
людьми в кузнице, что они, в конце концов, решались пойти к моему отцу.
Видите ли, Натаниэль, он одержим только двумя идеями: что люди должны
возделывать землю и чтить Бога. Вся его сила воплощается именно в этом.
- А моя улетучивается, как я погляжу. Меня интересует многое, но не
думаю, что хоть чему-нибудь я мог бы принести себя в жертву. А ты?
- Наверное, одной - да. Но она совершенно не относится к Богу.
- Ты молод, Филипп. Смерть еще не стучит в твою дверь - хотя Эли
заставил нас почувствовать ее близость. Но когда лучшая половина жизни
остается в прошлом, Бог становится противоядием мысли о смерти.
Затем он вытащил маленькую книжечку со стихами.
- Только одна, - тихо сказал он, - только единственная вещь на земле
имеет настоящий смысл.
И он начал читать голосом, который и сегодня стоит у меня в ушах:
О, смертные, смотрите и внемлите,
Обрел здесь рыцарь вечную обитель,
Свои отдав бесстрашие и мощь
В обмен на смерти благостную ночь.
Так после дня приходит час заката,
Твой день недолог, короток твой век;
Услышав звон прощального набата,
В могилу ляжешь, гордый человек.
Он захлопнул книжечку и стоял, словно взвешивая ее на ладони.
- Все остальное - суета, - печально заключил он и с этими словами
направился к открытому иллюминатору.
Я тотчас понял, что он намеревается сделать, и громко закричал.
Натаниэль остановился и повернулся в уверенности, что со мной случился по
крайней мере удар. За это время я успел вскочить с койки, преодолеть
расстояние до иллюминатора и выхватить у него книгу.
- Дурак! - вырвалось у меня. Я совершенно забыл про его почтенный
возраст и про то, сколь многим ему обязан. - Вы присоединились бы к тем,
кто крушил церкви и срывал кресты по приказу Кромвеля? Что вам сделала эта
книга? В ней заключены мысли людей которых не опровергнуть самому Эли.
Дайте ее мне. Я скорее отправлюсь в ад в компании Рали, Ватта и Марвелла,
чем на небеса с Эли.
Ночной воздух обдавал меня прохладой, и я поспешил скрыться под
одеялом со своей добычей.
- Ты не слышал его, - это все, что сказал Натаниэль.
- Я слушаю его с десяти лет, - небрежно бросил я. - Простите мою
непочтительность, сэр. Я не подумал. Но откровенно говоря, я поражен, что
такой человек, как вы, который не раз смотрел в лицо смерти - если верить
вашей книге - и не дрогнул, поддался его болтовне.
И тогда Натаниэль сказал нечто такое, что заставило меня задуматься.
- Перед лицом опасности, Филипп, человек настолько озабочен тем,
чтобы выжить, что не осознает ее ужасного лика. Но сегодня, когда говорил
Эли, я понял, что такое стоять перед пропастью и чувствовать, как уходит
твое дыхание. А ведь это испытывает каждый обитатель зловонного бедлама.
Позже, оглядываясь назад, я представлял себе, как в ту ночь он
чувствовал прикосновение ледяной костлявой руки на своем плече и знал, что
на этот раз не избежать зрелища того, что он называл ужасным ликом. Но в
то время я слишком ненавидел Эли, который положил конец пению и объявил
невинные строки смертным грехом, Эли, который, разглагольствуя о небесах,
мог думать только о преисподней. И новое отношения Натаниэля к Эли,
проникнутое уважением и даже благоговением, ранило и мучило меня.

Наступило время штиля. Благодаря предусмотрительности Натаниэля, мы
были обеспечены достаточным количеством провизии и воды. Но в эту
невероятную жару все казалось возможным, даже то, что это раскаленное
безмолвие может продлиться месяц и дольше. Поэтому в наш рацион были
внесены строгие ограничения. Нервы путешественников были на пределе.
Женщины громко переругивались, мужчины молились с упорством, которое
казалось почти угрожающим. Эли не делал секрета из того, что на борту, по
его мнению, есть Иона, в данном случае представленный в лице трех
Свистунов. Они нерегулярно посещали собрания. Они не прекращали петь и
свистеть, иногда несознательно, как я думаю, сбиваясь на запретные мелодии
и сразу же замолкая, завидев вблизи кого-либо из старших.
В последнюю ночь штиля я не пошел на службу. Меня утомила
монотонность шепелявых прошений мистера Томаса, обращенных к Всевышнему по
поводу ветра. Линду я видел днем, и при более веселых обстоятельствах. В
прохладе раннего вечера они с Джудит играли на палубе с малышкой Бетси
Стеглс. Я же наблюдал за ними, сидя на куче свернутых канатов. Линда сняла
плащ, и хотя нелепый чепчик, который полагается носить замужним женщинам,
скрывал красоту ее волос, хотя платье ее было некрасивым и поношенным, она
была очень хороша.
Когда все члены общества забились в тесную каюту, чтобы уже
четырнадцатую ночь возносить молитву Господу, который правил волнами и
ветрами и мог наполнить паруса и помчать нас к земле обетованной, я вышел
на палубу, занял свое место в углу на куче канатов и увидел трех цыган,
которые остановились возле борта неподалеку от меня. Я мог слышать все,
что они говорили.
- Ну что, посвистишь? - спросил Саймон. - Но ты знаешь, что это
значит: живешь на год меньше.
- Значит я уже лишился двух лет, - ответил Ральф, нервно
рассмеявшись. - Я потерял их в Гвинее и на Бермудах. Но, черт с ним, можно
еще раз. Нечего пить, не с кем подраться. Если это будет продолжаться до
конца жизни, то я буду рад его приблизить.
- Возьми лучше два моих, - торжественно предложила Джудит. - И
сохрани свои.
- Нет. Если я не отдам свой год, я не смогу свистеть. В те разы,
когда я свистел, - утонуть мне сейчас же, - если паруса не наполнились еще
до того, как затихло эхо. Ладно, отдаем каждый по году.
Затем с полным осознанием серьезности ситуации он начал задавать
вопросы и одновременно подсказывать ответы, которые подхватывали те двое.
- Кому мы свистим?
- Мы свистим ветру.
- Мы просим легкий бриз или ураган?
- Ни бриз и ни ураган, просто хороший морской ветер.
- Чем мы платим?
- Мы отдаем по последнему году нашей жизни, ведь мы еще молоды.
Затем четко и пронзительно, как целый выводок дроздов, они начали
свистеть. В этом свисте не было мелодии, это был протяжный звук, которым
люди обычно зовут заблудившихся собак. Сначала я был удивлен и
заинтригован. Когда призывные нотки полетели к западу, на меня нашло некое
затмение, в которое меня повергли серьезность и убежденность этих людей, и
на какое-то мгновение я даже представил себе, что где-то в далеком уголке
небесной глади несговорчивый ветер поднимает голову, прислушивается и
покоряется. Я уже было поверил, что он примчится, с ревом налетит на
"Летящую к Западу", и задрожат снасти, надуются пузатые паруса. Но ничего
подобного не произошло. Когда затих последний пронзительный звук и
наступила тишина, до меня долетела размеренная мелодия гимна пилигримов:
Владыка наших чувств, огонь нашей любви,
Ты тень в пожаре дня, ты светоч наш в ночи.
Веди ж своих людей.
В два часа ночи мы проснулись от внезапного движения судна,
непривычного после долгого оцепенения. Мы с Натаниэлем повернулись друг к
другу, зашевелились и пробормотали, что это ветер. Старшие в полдень
созвали специальный совет и вознесли Господу благодарность за то, что их
молитвы были услышаны. Ральф Свистун, записавший на свой счет еще один
вызов ветра, расхаживал, покачиваясь, с гордым видом, будто все знал, но
был слишком мудр, чтобы сказать это. Итак, прекрасным июньским утром мы
благополучно прибыли в бухту Салем.

Приехали в Салем мы в очень интересное время, и хотя для нас это был
просто порт прибытия, стоит остановиться на царившей там атмосфере. Война
с индейцами к тому времени уже завершилась. Она дорого обошлась
поселенцам, потерявшим немало жизней и средств. Тринадцать поселений были
стерты с лица земли.
Но для индейцев эта война была не просто смертью и разрушением, а
полным уничтожением. Уже позже мы узнали, как смертельно жалит раненая
змея. Но на первый взгляд, у колонистов были основания поздравить себя с
победой. Исчезли целые племена, и причем самые воинственные. Мне
доводилось слышать, что война унесла около трех с половиной тысяч отважных
воинов, оставив в живых лишь самых прирученных, укрощенных цивилизацией и
христианством. В Салеме жили индейцы, но сдержанное недружелюбие, с
которым к ним относились до войны, сменилось теперь подозрительностью, и с
наступлением темноты они были обязаны убираться в свои жилища и не
появляться на улице до утра. Ночной патруль задерживал индейцев,
нарушавших этот порядок.
К моменту нашего прибытия Салем переживал время бурного религиозного
возрождения. Привлекательная прическа, платье с короткими рукавами,
пропуск службы без уважительной причины неизбежно вызывали порицание, а
иногда и наказание. Даже дети подвергались порке при повторном нарушении
правил поведения в церкви. В первое воскресенье после нашего прибытия я с
удивлением увидел серьезных крошек, толпившихся в углу церкви под зорким
наблюдением особы женского пола, которая, по моему мнению, как нельзя
более соответствовала своей роли: ее строгость повергла бы в трепет даже
самых набожных прихожан. Все это пролилось бальзамом на душу Эли, Оливера
Ломакса и Мэтью Томаса. Они были просто восхищены Салемом.
Натаниэль, с той самой ночи на борту "Летящей к Западу", считал Эли
своей правой рукой и давал ему самые разные поручения, стараясь обучить
тому, что, по мнению нашего руководителя, могло пригодиться в дальнейшем:
как строить временные жилища, как хранить еду, как возделывать целинные
земли.
Мэтью Томас был сразу же взят под опеку Альфреда Бредстрита, еще
одного изгнанного священника. А мы с Картером, Стеглсом и Энди помогали
местным плотникам и кузнецам, занимаясь изготовлением кибиток. От многих
хлопот избавили нас всех Свистуны, которые просто опьянели от прекрасной
погоды и избавления от корабельного плена. Они с большим воодушевлением
отправились на общее пастбище, раскинувшееся под горой Галлуз Хилз, где
разбили лагерь и поселились там с лошадьми, привезенными нами из Англии, и
остальным скотом, который мы покупали, как только представлялся случай.
Гостеприимство в Салеме расточалось с удивительной щедростью. Некий
мистер Адамс, чьей жене приглянулась одна из бывших у нас медных ламп,
которую мы ей подарили и которая стояла в ее крошечной гостиной, дожидаясь
холодных зимних вечеров, приняла к себе Натаниэля, меня, Энди и Битонсов.
Не думаю, что мы устроились лучше, чем остальная часть нашей компании, так
как у Адамсов было огромное семейство, главным образом мальчики. Вообще же
места для постоя в городе было не так уж много, что еще более делало честь
людям, приютившим нас и что одновременно подстегивало нас ускорить время
нашего отъезда.
С Линдой я виделся на службе, которую ни разу не пропустил с момента
нашего прибытия. Одно из воскресений было настолько жарким, что даже в
церкви хотелось сбросить с себя сюртук и остаться в рубашке с короткими
рукавами. Конечно, это было исключено, и я сидел, обливаясь потом и
недоумевая, почему Линда так кутается в свою накидку. Капюшон она, правда,
откинула, но к чему вообще носить это одеяние? Остальные женщины носили
платья из муслина или другой легкой ткани. Слова молитвы не доходили до
моего сознания. Я просто сидел и придумывал сказку о том, что Эли мертв,
не родился, просто не существует более, что я подхожу к Линде и срываю с
нее эту жуткую мрачную накидку и грубое платье. И помогаю ей надеть яркий
шелковый наряд, застегиваю ей пуговки, разглаживаю складки, вдеваю в ушки
бордовые камушки, и наблюдаю, как она укладывает локоны и завитушки своих
роскошных волос в маленькую корону вокруг очаровательной головки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40