Я не признавал существующий способ
закалывания ягнят, когда животное с проколотой шейной артерией оставалось
истекать кровью, чтобы мясо его стало белым. Ни разу я не прибегал к
такому методу.
И теперь я, для кого боль была самым страшным злом, ужасным и
необъяснимым противоречием милости Господней, должен стать жертвой
злодеев.
Они сорвали с нас сюртуки и рубашки. Затем острыми длинными ножами
сделали четыре надреза на груди каждого - две кровавые полосы слева и две
справа, так что полоски шириной в шесть-семь дюймов обвисли, будто
подтяжки из собственной кожи и мускулов. Они были мастерами своего дела.
При операции не был задет ни один жизненно важный орган, и крови пролилось
гораздо меньше, чем когда, например, Энди порезал руку в столярном дворе
Бидла. Затем они пригнули молоденькие деревца, очистив их от мелких веток
и пушистой листвы, и продели гибкие верхушки растений сквозь нашу
провисшую кожу, так что отпустив упругие стволы, подвесили нас двоих на
собственной груди между двумя деревьями. Вся эта процедура была проведена
в полном молчании, если не считать моих криков и сдавленных стонов Эли.
Закончив свое черное дело и дав возможность деревцам с надрывным скрипом
вернуться в вертикальное положение, наши мучители расселись вокруг, все
так же беззвучно, и застыли на корточках, пока темнота не скрыла от них
зрелище наших извивавшихся, истекавших потом и кровью тел. Тогда они, не
нарушая тишины, встали и засеменили прочь, свершив свою жуткую месть.
Силуэты их черными точками выделялись на сером фоне вечернего горизонта.
Мы с Эли остались одни, осужденные висеть так до тех пор, пока боль и
жажда не покончат с нашими муками.
Темнота сгущалась, но для нас времени не существовало. Каждая минута
стала бесконечной пыткой. Я представил прохладную, влажную землю, куда мы
уложили тела погибших сегодня утром. Тогда я скорбел по ним. Теперь с
ужасающей горькой завистью думал об их участи. Смерть, застарелый наш
враг, чье имя наводит страх на каждого из нас, стала для меня самой
желаемой на свете.
Были и другие, кто приветствовал и превозносил ее.
- О благословенная, справедливая и могучая Смерть, чье неумолимое...
Из какого же уголка моей памяти всплыли эти строки?
Внезапно пришли и другие слова, но уже не из воспоминаний, не из
воображения моего. Это были реальные звуки человеческого голоса - голоса
Эли.
- Мы должны крепиться, парень. Стоит нам расслабиться - и мы погибли.
- Эли, да ты уже сам теряешь силы. Даже голос твой слабеет. И зачем
противиться смерти? Пусть она побыстрее наступит...
- Мы должны придумать, как выбраться отсюда, для этого нам нужны
силы. Думай, Филипп. Боль не так сильна, когда думаешь.
Я думал. Белая береза - самое красивое из всех лесных деревьев.
Грациозная и величавая во все времена года. Только сегодня утром я
восторгался почками на деревьях, был рад, что живу и могу наслаждаться
природой. И никогда мне в голову не приходило, что вершина прохладного и
прекрасного дерева может быть превращена в орудие пытки. Хотя это надо
было знать - ведь существовала же Голгофа. Тогда тоже была весна,
предпасхальное время. И там распускавшееся дерево было срезано и
истерзано, чтобы стать источником мук изуродованной плоти. Как же легко
воспринимали мы всю эту историю, приучая даже детей своих к ударам
молотка, терновому венцу и пикам палачей! Он висел три часа. И укол копья
принес спасительное избавление от страданий. Но нам не суждено такого
конца. Боже, если это богохульство, прости мой помутившийся рассудок.
Теперь я наконец знаю, что лежит на дне бездонной боли, от которой я
всегда бежал. Все удары и увечья, муки женщины в родах, агония зверя,
настигнутого в лесу, истертая шея лошади, которой предстоит еще один день
в хомуте. Никогда уж больше не придется мне представлять подобных вещей.
Теперь я их просто ЗНАЮ.
Ну, не глупо ли с моей стороны! Скоро я не буду знать ничего. Я буду
висеть здесь, как никчемный бессмысленный кусок мяса, оскверняющий
прекрасную природу весеннего утра. Я буду предметом, который когда-то
назывался Филиппом Оленшоу, который ел, пил, спал, и которому уже больше
не суждено этого делать.
Пил... Прохладная, живительная вода, журчащая в источнике, послушно
вытекающая из перевернутого бочонка, весело обходящая камушки,
впитывающаяся в почву... Без воды человек может обезуметь.
- Филипп, пощупай карманы штанов. Они забрали у тебя нож?
- Они забрали все.
- У меня тоже.
Еще одна бесконечность, заполненная кричащей болью, сознание мое
постепенно затуманилось. Я тонул, и в некоторые блаженные мгновения уже не
понимал, кто я и где нахожусь - благословенные минуты забытья, когда мне
удавалось ускользнуть от действительности. Эли говорит, что нужно
бороться, но зачем? Лучше погружаться, погружаться, отпустить нить
сознания, освободить израненный разум и опуститься в небытие, а оттуда - в
утешительные объятия смерти.
- Филипп. Луна всходит.
- Ну и что?
- Послушай. У меня справа полоса кожи в два дюйма шириной. Слева -
три. А у тебя?
К чему это знать? Зачем тратить силы, когда каждое движение только
усиливает боль, пронзающую мозг до головокружительного безумия? И все же я
глянул вниз. - Три дюйма оба.
- Тогда мои слабее. Я хочу оторвать полосу справа, и с Божьей помощью
мы сможем освободиться. До меня донесся скрип деревьев, раскачиваемых его
дергающимся из стороны в сторону телом. И когда луна засветила ярче,
увидел, как Эли рвет тонкую полоску собственного тела, привязывавшую его к
дереву. Он терзал ее руками, то и дело стонал, призывал Господа, но не
сдавался. Послышался звук медленно стекавшей струйки крови. Это было
зрелище столь же жуткое, сколь и героическое, и, казалось, конца этому не
будет. Наконец, с воплем раненого зверя, он добился своего, и оба деревца
медленно выпрямились. То, что было слева от него, свободно взмыло
верхушкой в небо, не отклоняясь в сторону соседнего дерева, на котором
висел пронзенный Эли на пучке ветвей, в четырех футах от самого верха.
- Ты жив?
- Ага, - задыхался он, так и оставаясь в этом положении, ловя ртом
воздух. Затем медленно, но упорно, работая руками и ногами, он постарался
приподняться на самый верх ровного гладкого ствола. После двух неудачных
попыток, ему удалось освободиться от своего крючка резким конвульсивным
движением. Он упал на землю и затих. Я звал его, но, не получив ответа,
подумал, что Эли мертв. Даже в конце его жизни Бог позаботился о нем и
ниспослал быстрое избавление. Ему уже не окунуться в это тягучее безумие,
в бесконечную протяжную боль.
Прошла целая вечность. И неожиданно низкий хриплый голос вызвал меня
из далекой пустыни, где я блуждал, израненный и рыдающий.
- Крепись, парень. Сейчас я сниму тебя.
Стоило ему приподнять меня, как деревья выпрямляли свои ветви,
раздирая мое тело, и я начал истошно кричать, моля Эли оставить меня в
покое. До меня доносились его слабые увещевания и призывы к терпению и
мужеству, и только из стыда, при одном воспоминании о его собственном
подвиге, я старался молчать, но от меня самого уже почти ничего не
осталось, кроме единственного желания поскорее избавиться от боли.
В конце концов, я потерял сознание, а когда пришел в себя, то лежал
уже на земле, голова моя покоилась на коленях Эли, который сидел, опершись
на ствол дерева.
- Так-то лучше, - сказал он, когда я пошевелился и застонал.
Он снова прижался к дереву и некоторое время сидел, как будто отдыхая
после долгого рабочего дня, проведенного у плуга. Наконец, он нарушил
молчание:
- Нам нужно идти. Они могут вернуться, мы должны за это время уйти
подальше от дороги и вернуться на то место, где я услышал Мэгги.
- Проклятая кобыла, - слабым голосом проговорил я. - Мы бы уже целыми
и невредимыми были в Зионе, если бы не она.
- Не проклинай ее, - с нежностью ответил Эли. - Она тоже рвется
домой, бедняжка. Сейчас она снова попала к ним в руки.
Шатаясь от слабости, мы отправились в обратный путь. Каждый шаг
давался мне с таким усилием, будто приходилось поднимать ноги на высоту
нескольких ярдов, в то время как они просто волочились по земле, и каждая
кочка и крошечная веточка становились трудным препятствием, о которое я
спотыкался.
- Только Провидение спасло вашу железную ногу, - сказал Эли. - Они
ради железа способны на все.
Кусок кожи, который он оторвал, свисал до самого пояса. Всякий раз
бросая взгляд на эту страшную картину, я содрогался. Он вел меня за руку,
как ребенка, поддерживал, когда я спотыкался. В конце концов, преодолевая
страшные муки и боль, мы прошли, по подсчетам Эли, около мили и находились
на полдороге к тому месту, где индейцы свернули с дороги. Но я уже знал,
что мне не дойти до рощицы. Земная твердь вздымалась и раскачивалась
сильнее, чем палуба "Летящей к Западу". Даже рука Эли дрожала и казалась
то огромной, как бревно, то съеживалась до размеров маленького камушка.
Собрав осколки сознания, я начал молить его оставить меня. Упав на колени,
я просил:
- Оставь меня в покое, Эли. Иди. Со мной будет все в порядке.
Мною двигала вовсе не идея самопожертвования, а лишь желание лечь и
спокойно умереть. У меня уже не оставалось сомнений, что стоит мне
прекратить сопротивляться, как легко и быстро придет смерть. Эли отпустил
мою руку, обнял меня за плечи и легко встряхнул.
- Посмотри на меня, парень. Если ты ляжешь, то умрешь. А ведь мы не
для того делали все это, чтобы умереть. ТЫ ОБЯЗАН ПОСТАРАТЬСЯ! Пошли, я
помогу тебе.
Я видел его зрачки, расширенные до величины монеты, горящие желанием,
требовавшие, чтобы я шел. Голос его доносился до меня приглушенно,
издалека, сквозь шум, стоявший у меня в ушах. Я пересилил себя и сделал
еще два шага. Затем темнота поглотила меня...
Когда я пришел в себя, то понял, что Эли тащит меня на спине. Он
низко согнулся и дышал, как загнанная лошадь, но все равно шел, шаг за
шагом. Меня охватил стыд.
- Опусти меня, Эли, пожалуйста. Я пойду.
Он распрямил спину, и ноги мои коснулись земли. Некоторое время мы
стояли не двигаясь, пока Эли пытался отдышаться. Затем он скорее выдохнул,
чем сказал:
- Смотри - светлеет.
И взяв меня за руку, снова потащился вперед.
Медленно, не быстрее чем мы, но гораздо настойчивее солнце выплывало
на небо, и при его свете мы могли рассмотреть друг друга, что нас
нисколько не утешило. Отвратительные, распухшие лица, окровавленные,
искалеченные тела. Мы ползли таким шагом еще с четверть мили, и я опять
остановился.
- Эли, - пробормотал я. - Я не могу больше сделать ни шага. Но я
запрещаю тебе нести меня. Иди дальше сам. Если успеешь встретить наших, то
сможешь вернуться за мной. Если же будешь тащить меня, то опоздаешь.
Язык мой едва шевелился в пересохшем рту. И слова выходили
смазанными, бесформенными, неразличимыми. Эли посмотрел на меня залитыми
кровью глазами и медленно покачал головой.
- Теперь уже недалеко, - сказал он. - Мы должны собрать силы и
продолжать путь вместе.
Еще мучительные двести метров - и путь нам преградил быстрый
маленький ручей, весело огибавший коричневые камни. Мы бросились на землю
и жадно, как собаки, пили, пока не утолили жажду. Тогда я сказал:
- Вчера мы не проходили мимо ручья. Мы заблудились.
- Сам Бог послал нам его, - наивно ответил Эли. - Как манна небесная.
- Но это значит, что мы заблудились, - настойчиво повторил я.
- Не очень. Они вели нас на запад, затем на юг. Мы идем на север,
затем на восток. Солнце сейчас справа от нас. Мы не могли уйти далеко от
дороги.
- Давай тогда немного поспим, - взмолился я. - Последний раз мы спали
в субботу ночью. В воскресенье готовились к бою. Понедельник - сраженье.
Вторник - в роще. Эли, сегодня среда. Давай отдохнем. Когда проснемся,
опять попьем.
- Наше единственное спасение - вернуться на тропу. Если наши будут
искать нас там, где мы отстали, то не смогут найти. Или же нас найдут
индейцы, и тогда уж точно конец. Пошли.
Мы поплелись через мелкий ручей и прошли, наверное, еще одну милю.
Наступил полдень. Я пытался определить, где должно быть солнце, если мы
идем правильным путем. Но стоило мне поднять голову, как оно начинало
вертеться, то вырастая, то сжимаясь, что явно свидетельствовало о том, что
у меня сильный жар. Мы больше не говорили. Сил на разговоры уже не
оставалось. Эли отпустил мою руку и держал меня за пояс штанов, пытаясь
тянуть за собой. Моя левая нога бесполезно болталась, и приходилось при
каждом шаге поднимать ее обеими руками.
Вдруг рука Эли перестала тащить меня и потянула назад. Он
остановился, сказал что-то неразборчиво и упал навзничь. Я решил, что ему
будет легче дышать, если удастся перевернуть его на спину, но не справился
с тяжестью его тела. Тогда я немного повернул его лицо и руками вырыл
небольшое углубление под носом, чтобы дать доступ воздуху. Я с сожалением
вспоминал, что мы удалились от ручья. С этими мыслями, я прилег подле
него, погрузившись в благодатный сон.
- Не тряси меня, - сказал я. - Я состою из тысячи кусков. И они
рассыпятся, если ты будешь трясти меня. И вся королевская конница и вся
королевская рать не смогут... о, не тряси же меня!
Это был уже не мой голос. Голос женщины. Бедняжка! Сегодня повесили
Шеда, и никто не знал, что она давно любит его. Как я люблю Линду! Как она
кричит! Да, именно потому, что мой отец наконец обнаружил свои намерения.
Видите ли, мистер Сибрук, он вовсе не великодушный человек.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40