Марков в это утро полз рядом с Кожевниковым. Вместе поднялись по сигналу, вместе бежали. Марков кричал "ура". Его охватило веселое возбуждение. Он какими-то вспышками осознавал себя.
Куст. Обежать справа. Где Кожевников? Здесь. Туман пронзили солнечные стрелы. Какое искаженное лицо у этого офицера!
В рукопашном бою нужны молниеносные решения. Действие и решение должны быть одновременны. Упусти миг - и будет уже поздно.
Марков увидел что-то красное, услышал страшный крик, пробившийся через трескотню выстрелов. Кожевников прикладом ударил высокого офицера. Почему они падают вместе?
Одновременно перед Марковым выросли двое. Марков не успел испугаться. Один, с наганом, молоденький, в подобранной в талию гимнастерке, кажется, выстрелил. Другой, с бородкой, замахнулся шашкой. Марков видел, как сверкнуло лезвие. Но вместо того чтобы ударить, офицер странно подскочил, с него свалилась фуражка, он упал, далеко отшвырнув ненужный уже клинок. Молоденький, вместо того чтобы броситься на Маркова, перепрыгнул через убитого и побежал. Он мчался в сторону пулемета. Марков понял: молоденького сейчас убьют.
Это тогда пробежал человек с лицом, залитым кровью? Или это было раньше?
Марков видел, как офицеры прыгают в воду. Марков прицелился и выстрелил. Это был его пятый заряд.
Не выдержав натиска, враги, послушные расчету Котовского, стали отступать в беспорядке к реке, как раз к тому месту, где заранее были установлены пулеметы.
Здесь было топко. Попадавшие сюда вязли в трясине. Чтобы ее миновать, выкарабкивались на бугорок. На бугорке их уничтожали пулеметчики.
Видя, что гибель неминуема, оставшиеся ожесточенно отбивались. В рукопашном бою схватывались двое, и оба падали, сраженные подоспевшими на выручку. Но и те оказывались наколотыми на штыки. Так накапливался ворох.
Утреннее солнце осветило ложбину, наполненную мертвецами.
Розовое облако стояло над Здвижем. К мосту течением относило трупы. Началась переправа. Кони красиво отражались в воде. День сиял, небо голубело. Котовский лично руководил переправой. Издали доносился колокольный звон.
6
Батарею Всеволода Скоповского обнаружил разведчик Владимир Подлубный. Батарея стояла за липовой рощей. Подлубный рассмотрел и артиллеристов, и ящики со снарядами, и новенькие английские шестидюймовки.
"Они как раз нам нужны", - хозяйственно подумал он.
Артиллеристы беспечно смеялись. Чей-то голос в офицерской палатке напевал: "Сердце красавицы склонно к измене..."
Рябой бомбардир, сидевший всего в нескольких шагах от Подлубного, вдруг крикнул:
- Тютяев! Хворосту принеси! Опять у тебя погасло, черт сопатый!
От этого неожиданного возгласа Подлубный вздрогнул, а затем поспешно пополз в сторону, в овраг.
Как раз вовремя. Тютяев, голубоглазый, с белесыми ресницами, похожий на годовалого деревенского бычка, поднялся, почесался, постоял в раздумье и направился к тому месту, где только что лежал Подлубный.
Котовский не медлил. Как только Подлубный принес донесение, конники, вытянувшись длинной вереницей, помчались вдоль опушки, мимо сгоревшей мельницы, мимо стогов.
Когда приблизились, артиллеристы дулись в козла, а капитан Скоповский, лежа на топчане, пытался изложить розовощекому прапорщику философию Шпенглера.
На лице прапорщика всегда было удивление. Это получалось потому, что его брови были высоко приподняты, а маленькие глазки были круглые и простодушные. Это выражение подзадоривало и выводило из себя Скоповского. Хотелось говорить прапорщику вздор, нелепицу, чтобы заставить его еще выше поднять брови и округлить глаза.
Скоповский пробовал все: анекдоты, философию. Врал, рассказывал невероятные вещи. Прапорщик, однако, не мог удивиться больше, чем удивился раз навсегда. Он смотрел на Скоповского ясными глазами.
Скоповский начинал злиться. Он придирался, он просто глумился. Может быть, прапорщик хотя бы обидится?
Но прапорщик бормотал:
- Вы это так... вы нарочно... только напускаете на себя. Вы хотите вывести меня из терпения...
- Ваша тарелка, прапорщик Чечулин, с успехом заменяющая вам физиономию, может хоть кого взбесить.
- Дайте ему по морде, Скоповский, - и баста! - советовал третий офицер с бородкой a la Николай Второй, скучая наблюдавший эту сцену.
...Конники окружили холм, на котором расположилась батарея. Роща наполнилась всадниками, но артиллеристы ничего не замечали, полагая, что находятся в тылу, и даже не выставили охранения.
- Итак, вернемся к теории относительности, - разглагольствовал Скоповский. - Все в мире относительно, даже ваша глупость. Прямая линия вовсе не прямая, кратчайшее расстояние - не кратчайшее, прогресс идентичен с тем, что физика называет процессом, анализ - функцией, а церковь оправданием через добрые дела. Вздор, что всем присущи одинаковые формы сознания! Каждая личность - замкнутый в себе мир, который осуществляет заложенные в нем возможности. Мы все трагически разобщены. Никакой лестницы к все большему совершенствованию не существует. Законы, действительные для капитана Скоповского, непригодны для прапорщика Чечулина. Мы до ужаса одиноки и даже не можем сообщить о своей боли, как таракан не может поделиться впечатлением с блохой, а пробковый дуб изложить свои взгляды иволге. Вселенная - аквариум. Социализм - утопия. Вы - идиот. И вообще - дайте мне папиросу.
Конники выскочили на поляну. Рябой бомбардир только что собирался покрыть козырным валетом пикового туза наводчика и уже замахнулся, чтобы щелкнуть картой по колоде. Тютяев только что хотел крикнуть, что опять кто-то взял ведро и нечем поить лошадей.
- Руки вверх! - весело крикнул Няга, как будто командовал на параде.
Скоповский, а за ним и другие выскочили из палатки. Ординарец Кузя стоял у костра, подняв кверху руки. Рубаха у него вылезла, и виден был голый живот. Он был особенно неказист в эту минуту.
Прапорщик Чечулин покосился на Скоповского, поднял ли тот руки, чтобы поступить так же, как он. Скоповский был без кителя, он стоял в небрежной позе, засунув руки в карманы. Он стоял, как посторонний зритель, и ждал, что будет дальше.
- Господа артиллеристы! - все так же весело продолжал Няга. - Нижних чинов мы не трогаем, начальство кончайте сами.
Конь Няги так и плясал и мордой едва не касался плеча бомбардира.
Артиллеристы переглянулись. Кто-то сказал:
- Это можно.
И тут все взгляды обратились на офицерскую палатку.
Скоповский вспомнил, что наган лежит в изголовье. Если сделать прыжок, пожалуй, удастся уложить человек пять, прежде чем прикончат.
Но почему-то охватила неизъяснимая вялость.
- Это можно, - повторил голубоглазый.
Бомбардир молчал. Два лычка и собственное достоинство не позволяли ему высказаться определенно.
Обнаженные клинки были красноречивы. Нужно было сделать что-то, сделать - и это уничтожит гнетущую тоску и превратит все снова в простое и обычное.
- А конечно, - сказал Кузя, с решительным видом хватая винтовку. Всем, что ли, из-за них пропадать?
"Я их ненавижу, - подумал Скоповский, - и мне совсем не хочется жить, если живут они".
Но вдруг понял, что все рассуждения ничего не стоят, жить хочется ужасно, но нельзя перейти к костру, поднять вместе с Кузей руки и остаться жить, ценой отречения от кого угодно: от бога, от отца, от Дроздовского, от Деникина...
Эти мысли отвлекли. Они хлынули, как вода в люки тонущего судна. Скоповский останавливал себя: нужно думать о действиях, нужно только сообразить... оттолкнуть Чечулина, вбежать в палатку... отстреливаясь, отступать в лес...
Кузя целился.
"Не посмеет. Он мой ординарец. Не посмеет меня... Нужно оттолкнуть Чечулина... затем..."
Пуля прошла навылет. Рядом упал Чечулин. Лицо его стало бледным, румянец исчез. Но брови были все так же удивленно вскинуты, как будто он недоумевал, как могли так легко и просто его убить.
Офицера с бородкой a la Николай Второй пуля настигла на опушке леса. Между тем артиллеристы уже помогали конникам выкатывать пушки.
В этот же день два друга, Николай Дубчак и Николай Слива, с группой бойцов в жаркой схватке захватили три тяжелых девятидюймовых орудия и с полсотни пленных.
Не успевали сообщать в дивизию о новых и новых подвигах котовцев!
7
Весть о том, что Сорок пятую дивизию отводят в тыл, на деформирование, вызвала недовольство: котовцы рвались в бой, они хотели взять Киев. Котовский отбивался и протестовал сколько мог. Но приказ есть приказ, и пришлось подчиниться.
- Что это за Рославль? - спрашивали бойцы. - Где этот Рославль?
- С чем его едят, этот Рославль?
Пришли новые заботы: о сене, о дровах, о строевых занятиях... Нужны кадры опытных строевиков... Сформировать и укомплектовать канцелярии...
Тиф начал косить бойцов. Котовский по прямому проводу связался с начальником дивизии, требовал прислать врача.
Кое-где в селах кулаки исподтишка вредили. Они саботировали выполнение гужевой повинности, не давали подвод для перевозки фуража.
Котовский предупредил:
- Если это не прекратится, буду ходатайствовать о расквартировании частей в селах, не дающих подвод, и чтобы на эти села возложили обязанность снабжать расквартированные части фуражом.
Заботы о фураже, о питании отнимали массу времени и сил. Еще первого ноября Котовский занимался этими делами, ездил в села, звонил по прямому проводу, спорил, добывал... И вдруг - новая неожиданность!
Второго ноября его вызвал к аппарату Гарькавый.
- Час назад нами получен приказ, - сообщил он, - нам приказано отправлять эшелоны на юденичский фронт, на помощь петроградским рабочим. Немедленно приступить к исполнению. Погрузка частей на станции Рославль. В течение суток отправить не менее пяти эшелонов. Следовать без малейшей задержки. Ответственность за быстроту продвижения возложить на начальника каждого эшелона и политкома. Следовать по маршруту Рославль - Смоленск Витебск - Невель - Великие Луки - Бологое - Петроград.
Прямо от аппарата Котовский направился в штаб. В Петроград! А у бойцов нет даже обуви! В Житомире дали некоторым "мозаичные" ботинки, и те развалились... Но можно кое-что придумать такое, что и обувь, и все необходимое будет. Ведь Петроградский-то фронт - важнейший? Защищать его дело почетное? Мы переходим куда? В распоряжение Седьмой армии? Снег выпал? Морозы начались? Воевать босиком немыслимо?
В штабе сидел один Юцевич. Он вынул из стола, запертого на ключ (канцеляристы воровали бумагу), большой бумажный лист отличного качества. Юцевич хранил его для особо важного случая.
Котовский начал диктовать, расхаживая взад и вперед по комнате. Начальник штаба Юцевич усердно писал. А через полчаса пакет летел с нарочным в управление.
Боевая слава и героическое прошлое, говорилось в этой докладной записке, создали в старом составе бригады, состоявшем исключительно из добровольцев, веру в свою непобедимость. Но потери в боях и эпидемия тифа вырвали из рядов много старых бойцов и командиров, пополнения неполноценны. Главная же беда в том, что отсутствует самое элементарное снаряжение, бойцы буквально голы и босы, из рук вон плохо с оружием, почти не осталось конского состава, связь ниже всякой оценки, инженерных частей вообще нет, санитарная часть полностью отсутствует, медикаментов нет и в помине. Необходимо принять все меры, чтобы сделать бригаду снова боеспособной и страшной для любого противника, чтобы она могла и дальше носить данное ей неприятелями Южного фронта название "железной".
Эффект этого доклада был необычайным. Котовский сам не ожидал, что так получится!
Доклад взорвался в управлении, как бомба. Зазвонили телефоны, полетели депеши... Забегали по кабинетам интенданты...
И когда эшелоны бригады подкатывали к платформе вокзала в Смоленске, там уже точно знали, сколько бойцов в каждом вагоне прибывающего эшелона. Соответственно с этим на перроне были разложены кучами новые, со складов, валенки, полушубки, шапки, гимнастерки, ватные брюки и полные комплекты вооружения. Возле каждой кучи имущества стояли наготове люди. У них были припасены и торбы овса.
Эшелон подошел, остановился.
- Получай!
В каждый вагон летят валенки и полушубки, хлеб и овес...
- Никто не остался неодетым? Оружия достаточно? Товарищи командиры, как обстоит дело у вас? Все в порядке?
- Нельзя ли напоить коней?
Отправление. Свисток паровоза. И дальше летит эшелон, на север, в город немеркнущей славы.
Строгий приказ - эшелоны не задерживать. Свисток. Семафор открыт. Дальше! Мелькают станции, березовые рощи... Бойцы в новом обмундировании, совсем иной облик.
Бологое... Детское Село... Парки. Липовые аллеи. Старинные купола и дворцы.
8
Котовский выстроил полки. Объезжая их, вглядывался в лица бойцов и говорил:
- Великая честь выпала на нашу долю. Нам дана возможность сражаться на величайшем и почетнейшем фронте - защищать Петроград! И мы с честью выполним боевую задачу. Красный Питер вечно будет красным, советским городом. Юденича и его белую банду сотрем с лица земли!
И несмотря на то что говорил он обыкновенные слова, и те именно слова, которые и ожидали от него услышать, самый голос его и его облик, который привыкли видеть во всех опасных сражениях как неопровержимое доказательство победы, - все порождало уверенность, что так оно и должно быть, как говорил командир.
Поскрипывал снег под ногами. Деревья стояли в инее. Зима!
- А что, большие морозы бывают в Питере?
- Нет, вы мне скажите: Юденич... это что же за Юденич?
- Обыкновенно: генерал.
- Скажи, пожалуйста! Бьем, бьем - и все новые появляются!
- Сказано - гидра. Гидра и есть.
...Основной удар Юденичу питерские рабочие нанесли еще до приезда бригады. Были брошены в бой части особого назначения, отряды коммунистов... Юденич и митрополит Владимир, созерцавшие в бинокль столь близкий и желанный Петроград, еле выскочили из рук подоспевших красных курсантов. Теперь кавалеристы Макаренко и Няги гнали разбитые части противника до самого Ямбурга.
- Хороший генерал этот Юденич! - ликовал Няга.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84