Много не могу, а вот вам на первое время... Не возьмете - на всю жизнь обидите, покажете, что вы мелкий и самолюбивый человек. Это во-первых. Во-вторых, все равно подыщем вам работу. Вы с мужем сестры вашей, Софьи Ивановны, как? Ах, никак? Вполне вас понимаю. Значит, этот вариант отпадает, он мог бы вас устроить на работу, но не надо. В таком случае, я поговорю в лесничестве, не требуется ли им какой-нибудь работник. Ну вот. А теперь деловая часть закончена. Пироги с яблоками любите? Но сначала будет борщ по-украински!
- Анна Андреевна! Вы просто чародей! Вы - настоящая контора по устройству безработных. Представьте, меня приняли лесным объездчиком в селе Молешты. Работой я очень доволен и бесконечно благодарен вам за хлопоты.
Это сообщил Котовский своей бывшей учительнице в скором времени, заехав к ней уже верхом на коне и даже привезя ей в подарок живого зайчонка, которого поймал прямо руками, найдя его в колее дороги.
Анна Андреевна шумно радовалась удаче, уверяла, что "это - карьера", что в лесу работать приятно и полезно для здоровья.
- Я изучил в этих краях каждую тропинку и могу с закрытыми глазами добраться до любого селения. И надо сказать - красивейшая местность! Я почему-то думаю, что красивее нет на земле... Так мне нравится все: и молдавское солнце и молдавское небо... А как шумят деревья, послушали бы вы! Ведь мне часто приходится и ночью ездить по лесным дорогам... А какие рассветы бывают! Какой гомон поднимают птицы! И какой у нас хороший, приветливый народ... И какие песни поют в Молдавии!..
Вместо ответа Анна Андреевна тихо пропела:
Лист зеленый, куст терновый,
Правды нет у нас в Молдове...
Они сидели перед открытыми окнами. Было время самой широкой распутицы. Грязь стояла невылазная. Посреди дороги еще можно было с грехом пополам проехать, а по обочинам, в глубоких канавах, либо стояла зеленая вода, либо с грохотом и ревом неслись мутные потоки.
- Смотрите! - воскликнул Григорий Иванович. - Неужели это дядька Антон?
- Теперь уже не дядька, а дедка. Старый он стал.
- И надо же ему непременно в такую грязищу с возом тащиться! досадовал Григорий Иванович.
Кляча деда Антона тянула воз, а сам дед шагал рядом, то и дело проваливаясь и непрерывно понукая свою кобылу.
Вдруг, откуда ни возьмись, вымахнула навстречу пара сытых рысаков серых, в яблоках. Котовский так и ахнул. Ярко, отчетливо вспомнилось детство.
- Как? - вскрикнул он. - Разве Манук-бей вернулся?
- Нет, Манук-бей не вернулся. Это лошади ганчештинского купца Гершковича.
Серые кони в яблоках мчали прямо на клячонку деда Антона. Кучер крикнул:
- Э-гей!
Дед Антон засуетился, зачмокал, свернул в канаву. Воз накренился и свалился в воду, а серые кони промчались мимо, и кучер так, для забавы, вытянул кнутом вдоль костлявого хребта Антоновой клячи. Сидевший в коляске купец Гершкович затрясся от сытого утробного смеха, явно довольный этой проделкой лихого кучера.
Вся сцена, запомнившаяся с детских лет, повторилась в точности. Котовский выскочил из-за стола, выбежал на улицу, помог деду Антону вытащить воз из канавы и собрать рассыпавшиеся жерди.
Когда он вернулся, Анна Андреевна посмотрела на него, ласково улыбаясь:
- Это хорошо, что вы добрый. Обязательно надо жалеть людей. А чай у вас остыл, давайте я налью новый.
Анна Андреевна рассказала, как Гершкович сначала открыл мелочную лавочку, в которой продавалось подсолнечное масло, керосин, свечи и пряники. Попутно он покупал у разорившихся крестьян то лошаденку, то овцу... и еще какие-то темные дела обделывал. Говорят, скупал краденое, хранил контрабанду... А потом вдруг открыл второй такой же магазин в городе, потом купил два дома...
- Сейчас у нас в Ганчештах два богатея: он да главный управляющий винокуренного завода князя Манук-бея Артем Назаров. Тоже паук. И как они ловко свои дела обстряпывают! Диву даешься!
До самого вечера просидел у Анны Андреевны Котовский и все спрашивал:
- Я вас не стесняю? Вам не будет неприятностей, что принимаете у себя п-подозрительную личность? Как-никак, а сидел в тюрьме!
Анна Андреевна махала на него руками и обижалась, что он спрашивает ее о таких вещах.
Вечером Котовский попросил:
- Тут недалеко... вы не пойдете, не спросите Софью... Может быть, она захочет меня повидать, так пусть придет сюда... Как жаль, что Елена уехала - вот душа человек, очень мы с ней дружили. Софья - та из другого теста сделана, а все-таки хочется словечком с ней перекинуться...
- Да, да, конечно! - всполошилась Анна Андреевна.
Пока она ходила за Софьей, Котовский рассматривал картины на стенах. "Аленушка" Васнецова. Левитан. Скромная обстановка, но умеет Анна Андреевна скрасить свою жизнь. Вот и коврик висит собственной работы, и абажур на лампе красивый, и на окнах цветы. Комнатка небольшая, вроде как столовая, а за печкой уголок есть, там кровать стоит - спальня, вот и получается целая квартира.
Софья прибежала. Запыхалась, сразу метнулась к брату, обняла и заплакала.
"Значит, знает, - подумал Котовский, - и о тюрьме и обо всех моих мытарствах. Наверное, Анна Андреевна посвящает".
- Похудел-то как! - первое, что проговорила Софья.
- Да и ты что-то не полнеешь, - отшучивался Григорий Иванович. - Я думал: вот такая помещица стала!
- А! Что обо мне говорить! Ну, Анна Андреевна сообщила мне, что сейчас у тебя хорошее место. Держись уж за него. Дай-то бог, чтобы все устроилось.
- Елена пишет?
- Как уехала - словно в омут канула. Ни звука.
Больше ни о чем таком семейном не говорили. Немножко стесняло присутствие хоть и хорошего, сердечного, но все-таки постороннего человека. Уселись за стол (в комнатке больше негде было садиться) и стали перебирать ганчештинские новости. Григория Ивановича все интересовало. Он всех здесь знал и помнил.
- Как наша школьная сторожиха, которая нас все с огорода гоняла?
- Живет и здравствует.
- А этот... у кого мы грушу подпилили... Роман Афанасьевич?
- Знаю, знаю, о ком ты говоришь. Перебрался в Оргеев.
- А как дедушка, которого еще, помнишь, всё мальчишки дразнили?
- Никанор? Помер. Еще в прошлом году. Отмаялся.
- Ой! - вскочила вдруг Софья. - Мне еще ужин готовить, сейчас мой-то вернется с работы...
Они попрощались. Анна Андреевна их провожала, стоя на крыльце. И затем каждый направился в свою сторону. Софья стала осторожно пробираться по лужам, а Котовский исчез в сумерках - только слышно было некоторое время, как хлюпал по грязи его конь.
Котовский разъезжал по лесам и оврагам своего участка. Ночевал, где застанет ночь: или на сеновале, или даже в лесу. Загорел, поздоровел. Все лето прошло в этом счастливом отдыхе.
А затем, как и следовало ожидать, лесничий несколько смущенно заявил Котовскому, что больше в его услугах не нуждается. Он извинялся, оправдывался, наконец его честная натура не выдержала, и он сказал откровенно, что ему дали понять: лесной объездчик Котовский нежелателен.
- В чем там у вас дело, я не знаю, - сказал лесничий, - я далек от всякой политики... У меня семья... ну и приходится, знаете ли, считаться...
Жизнь готовила Котовскому новые испытания.
Скоповский опять строчил донос. Велика была злоба этого человека! Он задался целью во что бы то ни стало сгноить в тюрьме бывшего своего управляющего. Для своего замысла он привлек и Семиградова. Каких только небылиц не выдумывали они, усевшись вдвоем над листом бумаги!
Скоповского подогревала распространившаяся по всему городу история с этим злосчастным окном. Пустил этот слух садовник, случайно наблюдавший полет. А в городе, изнывавшем от скуки, шутники придумали массу забавных подробностей. Некоторые говорили, что Скоповский, выброшенный управляющим в окно, летел вниз головой, воткнулся в мягкую землю по плечи и его пришлось - понимаете? - выдергивать, как редьку из гряды! Наконец, уверяли, что никакого управляющего вообще не было, а была разъяренная супруга, и Скоповский сам выбросился в окно и попал не то в куст шиповника, не то просто в крапиву...
Скоповскому нельзя было появиться в обществе. Сразу на него показывали глазами: "Тот самый помещик", - и начинались перешептывания да смешки.
Скоповский и Семиградов ездили в жандармское управление, лично нанесли визит бессарабскому губернатору Харузину. И двадцать второго ноября 1903 года Котовский опять очутился в тюремной камере.
Снова загремели тюремные ворота, снова гулко прозвучали в темных тюремных коридорах тяжелые шаги, затем распахнулась дверь в камеру и снова за ним захлопнулась. В подслеповатое окошечко, прочно загороженное толстыми железными прутьями, почти не проникал свет. Затхлый воздух был неподвижен. Да, все здесь было устроено с таким расчетом, чтобы тот, кто попал сюда, медленно чахнул и гнил.
Но Котовский совсем не собирался чахнуть. Нет, он еще только начинает по-настоящему жить. Все, что прожито до сих пор, - подготовка. И ведь он не выполнил обещания! Еще в прошлом году, находясь в тюрьме, он сказал одному человеку, что следующий раз будет сидеть в тюрьме за дело. Где же это дело? Что может делать он, Котовский?
Котовский лежал на нарах и обстоятельно разрабатывал план действий. Он посвятит всю свою жизнь борьбе с богачами, помещиками, правителями - со всеми, кто мучит и терзает бедняков.
Эти мысли были бесформенны, Котовский шел на ощупь, своим собственным опытом, своими побуждениями и чувствами. Он только осознал, что навсегда связывает судьбу с обездоленными. Он только понял, что будет бороться всеми средствами со сворой сытых, самодовольных, облеченных властью, со Скоповским и Семиградовым, с тем хозяйчиком, который выбросил на улицу Ивана Павловича, с купцом Гершковичем и всеми другими пауками-кровососами.
В этих мыслях незаметно прошло время. Как и в прошлый раз, Котовского вскоре выпустили.
Совершенно случайно, блуждая по городу, Котовский увидел приказ о мобилизации, наклеенный на заборе. Котовский вдруг остановился на цифре "1881"... Тысяча восемьсот восемьдесят один! Это и есть его год рождения! Значит, отсидев два раза в тюрьме, вдоволь наголодавшись и настрадавшись, - теперь он должен пойти защищать ненавистных ему правителей и проливать за них кровь в русско-японской войне? Не будет этого!
На следующий день Котовский приобрел на толкучке документы. Ну вот. Теперь у него другая фамилия и согласно документам непризывной возраст.
Через два дня в Киеве, по Крещатику, шагал плотный, рослый человек, по документам - Михаил Тарутин.
В Киеве было неспокойно. Всюду было много полицейских, с бляхой, с шашкой, которую в народе звали "селедкой", и с угрожающе громоздкой кобурой. Они расхаживали взад и вперед, в белых перчатках, усатые, вежливые... Для устрашения публики по улицам проезжали казаки. Женщины визжали, прохожие шарахались на тротуары.
Но вот появилась вдали и медленно проследовала к центру рабочая демонстрация. "Долой самодержавие!" - прочел Котовский-Тарутин на красном полотнище. Полиция куда-то исчезла. Рабочие шли посреди улицы. Кто-то запел "Варшавянку". Другие подхватили. В окнах домов мелькали испуганные лица обывателей.
Ночевал Котовский в ночлежке, с утра ходил в поисках работы, но всюду ему отвечали: "Своих-то увольняем".
Каждый день у него проверяли документы. Правительство то объявляло о решительных мерах, то отменяло их. Начались аресты.
Котовский ездил в Харьков, но и в Харькове была та же обстановка. Всюду волнения, всюду стачки...
Все явственней, все ощутительней испытывал Котовский тоску по родным местам. И хотя отлично понимал безрассудство поступка, все же не выдержал - вернулся в Бессарабию.
Кишинев после Киева и Харькова показался маленьким, грязным, приземистым. Но как вдохнул этот воздух, как глянул на свое родное небо так стало радостно на душе!
Но не долго он погулял. В январе 1905 года Котовского арестовал пристав. Пришлось назвать свою настоящую фамилию.
- Я скрываюсь от отбывания воинской повинности. Моя фамилия Котовский. Вам ясно?
- Очень даже ясно, - весело согласился пристав, красавец с нафабренными усами и набриолиненной головой. - А поскольку вы являетесь балтским мещанином, я вас туда и направлю для принятия надлежащих мер.
Пристава не интересовали убеждения, взгляды. Он исправно нес службу и полагал основой своей деятельности неукоснительность. Он послал запрос в Балту. Послал донесение по инстанции. Потом послал извещение о получении разъяснения и разъяснение по поводу извещения.
А Котовский тем временем находился в кутузке, при полиции. Кутузка, по-видимому, никогда не проветривалась, никогда не подметалась, в ее стенах были гнезда клопов, нары были отполированы боками часто сменявшихся здесь обитателей. Котовский разглядывал и этот клоповник, и тупые лица полицейских, и накуренную до невозможности дежурку. Все это сливалось в его представлении в одно слово, крупно выписанное на красном полотнище демонстрантов в Киеве: "Самодержавие". Вот оно - затхлое, тупое, клопиное. Оно и есть то, что следует ненавидеть.
После длительной переписки между Балтой и Кишиневом Котовского отправили в Девятнадцатый Костромской пехотный полк, в Житомир. Здесь он встретил замуштрованных мужичков, которые с перепугу забывали, где правая нога, где левая, на городской площади с разбегу втыкали штык в соломенное чучело, гремели котелками, получая солдатскую кашу, и учились рявкать: "Здравия желаю, ваше высокородие!"
Дождавшись, когда стало теплее, Котовский сказался больным, и его отправили в лазарет. И вот в приказе по Девятнадцатому Костромскому пехотному полку появилось сообщение, что рядовой Григорий Котовский, находившийся на излечении в лазарете, бежал. Об этом невозмутимо сообщал командир полка, по-видимому, привыкший к частым побегам солдат. Он преспокойно предписывал исключить Котовского из списков полка.
Когда Григорий Иванович возвратился домой, он не узнал своей тихой Молдовы. Стачки, митинги, демонстрации... Котовский слушал ораторов, отбивался вместе с другими от полицейских, выгонял штрейкбрехеров из помещения почты, пел "Марсельезу".
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84