- И что ты ему прописал? - спросила писательница N.
Тут появилась Ангел-Рая с очередной сушеной воблой. Ангел-Раю всегда сопровождает по жизни стайка сушеных вобл. И тут вот такая Любочка Михална, так ее и называла своим жалобным колокольчиковым голоском Ангел-Рая.
Под Любочку Михалну предупредительный Сашка немедленно подставил стул. И сначала все подумали, что вечер испорчен. Такая себе педагог с тридцатипятилетним стажем, разговаривает директивным тоном классного руководителя. И вот этим тоном она и говорит - мой внук, говорит, один из самых знаменитых сутенеров Голливуда. Профессия, как вы сами понимаете, не для слабонервных...
И все они - и Сашка, и Доктор, и остальные - восторженно с бабкой согласились, а Доктор еще и подмигнул - мол, а старушонка-то в порядке! Спустя минуту выясняется, что старая корова имела в виду профессию каскадера. И вот от чего зависит настроение писателя: услышала от карги о сутенере-каскадере, записала украдкой в блокнотик и весь вечер пребывала в дивном настроении...
...Она завернула краны, вылезла из ванны и прямо на мокрое тело набросила длинную и широкую майку старшего сына. Вымахал бугай под два метра, а как был очагом землетрясения в семье, так оно и по сей день. Впрочем, курс молодого бойца - первые несколько месяцев в армии - он прошел благополучно, без истерик и взбрыков, обычно сопровождающих каждое его действие. Уверял даже, что он - лучший ночной стрелок в роте.
- Что значит - ночной стрелок? - насмешливо спросила мать (это было месяца через два, как сын ушел в армию, она уже попривыкла и спала без снотворного). - Есть такая опера - "Вольный стрелок", есть, опять же, такое удобство - ночной горшок. Но смешивать два эти ремесла...
Впрочем, ему не привыкать к ее насмешкам.
Из школы его попросили месяца за три перед получением аттестата. Он, как выяснилось, полюбил прогулки по Иерусалиму (занятие, спору нет, познавательное). Выходил из дома в семь утра - как бы в школу, возвращался в четыре - как бы из школы...
Вскрылось все в свое время: звонок учительницы - почему Шмуэль (она говорила "Шмулик", все они здесь шмулики, шлемики, дудики, мотэки. Хотя, как это ни смешно, старшего сына в семье с детства звали именно Шмуликом, он был назван Семеном в честь покойного прадеда Самуила. По приезде сюда домашняя кличка мальчика естественным и гордым образом перевоплотилась в имя, и не в худшее имя великого пророка Шмуэля), почему Шмулик уже два месяца не ходит в школу?
Как не ходит?! Что, где?! Ах, ох!!
Да нет, конечно, никаких "ах" и "ох" не прозвучало - она старый боец, закаленный в передрягах, которые всегда в изобилии ей подсудобит этот мальчик. Она выслушала учительницу, роняя только - да, нет, да-да, вот как... - с силой гоняя желваки, как поршни, словно хотела искрошить зубы в порошок.
К экзаменам на аттестат он, конечно, допущен не будет, добавила учительница, ну, ничего, он сможет подучиться в армии и там же сдать эти предметы. Ты же знаешь, мотэк, - у нас человека не бросят...
Да, конечно, сказала она, я знаю...
Так передай привет Шмулику, удачи ему.
Обязательно передам, пообещала она.
Бить его она уже не могла. Во-первых, не было сил, во-вторых, она уже не доставала до его физиономии - он высокий красивый мальчик, в-третьих, в последнее время он научился держать оборону, выставляя острый железобетонный локоть, о который она безуспешно и очень больно колотилась, ну и так далее.
Проблему избиения малолетних обсуждать не будем.
Каждый со своей бедой справляется по-своему...
...Да, а вчерашнюю-то воблу, Любочку Михалну, Ангел-Рая притащила, оказывается, не просто так, а знакомиться с писательницей N. Любочка Михална, как выяснилось, - как же, как же, - читала и даже вырезала много лет (!) публикации ее рассказов и повестей. Даже сюда привезла. Собрание сочинений Лескова, поверите ли, оставила там, а вашу тоненькую книжку, такую синенькую, привезла. (Лучше бы все-таки ты Лескова привезла, старая идиотка.) Синенькая тонкая книжка, состоящая из розовых соплей придурковатого отрочества, вышла чуть ли не в 74-м году. Когда писательнице N. о ней напоминали, ее трясло от злобы.
- Ну никогда бы не подумала, что вы такая еще молодая и такая хорошенькая!
- Она у нас пусечка! - встряла Ангел-Рая.
Подожди, душа моя, скоро тебе пусечка в копеечку покажется.
- Я ж вас читаю чуть ли не тридцать лет!
Старушка зашлась. Надо остановить эту торжественную надгробную речь.
- Просто я печаталась с младшей группы детского сада, - объяснила она сухо.
- Но какая удача, что мы разговорились о вас с Раечкой. Она ведь моя ученица, знаете. Она настоящий ангел! И вдруг я узнаю, что вы здесь живете! Как - прямо здесь?! Я даже ахнула и не поверила!
- Ну почему же, - вежливо удивилась писательница N., - ведь где-то ж я должна жить...
- А я говорю: веди меня, Раюша, у меня есть для нее сюжет.
Та-ак... Начинается...
- Очень интересно, - проговорила писательница N.
И за это выслушала миллион восемьсот тысяч двести пятьдесят третью историю о расстрелянной гитлеровцами сестре Фирочке, упавшей в яму и засыпанной землей. На рассвете ее - по шевелящейся глине - откопал какой-то белорусский крестьянин и укрывал в хлеву со свиньями до конца оккупации. Сейчас сестра в Бостоне, у нее, слава Богу, большое ателье мод. Вот как раз она-то - родная бабушка того суте... каскадера.
Все правильно, Любочка Михална, советский педагог. Потому он и каскадер, что бабушку его пятилетнюю во рву расстреляли. Потому и все мы тут - каскадеры. И государство это - вечный каскадер... Только вот от кина подташнивает...
Между прочим, выслушивая историю о расстрелянной Фирочке, писательница N. в темноте прослезилась настоящими слезами.
Проклятое профессиональное воображение: мгновенная, натренированная годами и уже бесконтрольная мощь творческой эрекции, воссоздание яркой, и даже более яркой, иной реальности с запахами, мимикой лиц, суетней жестов, безнадежными старческими хрипами, ощущением скользкой, холодной, весенней глины, кишащей дождевыми червями... И маленькая девочка, оглушенная залпом, - нет, это ее пятилетний сын, оглохнув, раскрыв рот, валится навзничь в сырую, воняющую известью яму... Боже, Боже! Как страшно жить...
Ее саму всегда поражал этот феномен. Ее одинокий злой ум, ее въедливый глаз, ее прикус вампира и волчий азарт преследования дичи существовали в таких случаях отдельно, а вот эти бабьи слезы, которые, сглатывая, она проталкивала в горло, - отдельно. И это было всегда, и в тысяча восемьсот седьмой раз было бы то же самое, и она знала, что против расстрелянной немцами пятилетней Фирочки она просто бессильна...
Слушая историю, все на террасе умолкли. Доктор погрустнел и кивал головой, а Сашка сказал - вы бы написали об этом в Яд ва Шем.
- Этот уникальный сюжет, - старуха преданно уставилась на писательницу N., - я должна была подарить только вам!
- Я вам страшно благодарна, - сказала та проникновенно.
Нет, не буду я писать о Фирочке. И не только потому, что никогда не пишу о том, чего не знает собственная шкура. Но и потому, что не пользуюсь дареным. Я пользуюсь только награбленным. Я, дорогие мои, - бандит с большой дороги. И самое страшное, что я абсолютно в этом бескорыстна.
- Мась, по-моему, ты должна написать про это роман, - сказала Ангел-Рая. Вот одарил же Господь этаким голосом: переливы арфы, музыка небесных сфер. - Ведь правда, мась?
- Конечно, Раюсик... - ласково ответила писательница N.
Вот о тебе я напишу, мой ангел...
...Из ванной писательница N. прошлепала босиком в кухню, приняла третью за утро таблетку от головной боли и, протерев тряпкой клеенку на столе, раскрыла толстую, в клетку, еще советскую общую тетрадь - 96 листов, цена 44 копейки. Она никогда не начинала новой вещи ни на машинке, ни - сейчас уже на компьютере: свято верила, что правая - несущая - рука должна бежать или тащиться по клеткам страницы в одной упряжке с бегущей или тянущейся мыслью...
Месяца три уже она думала о новом романе, в котором собиралась конечно, под вымышленными именами, конечно, не буквально, конечно, в иной, более острой и гротескной плоскости - изобразить некую клубящуюся вокруг странную реальность...
Вот что было главным компонентом в этом диком бульоне, что придавало ему вкус неповторимый, подобный вкусу того сказочного супа, в который волшебница добавляла заколдованную травку: нестерпимость вечного ожидания... Возьми любого, на которого упадет взгляд, - все напряженно ждут чего-то. Причем каждый своего: кто-то ждет результата очередной биржевой операции, кто-то всю жизнь с ужасом ждет банкротства, кто-то в тихой упорной уверенности ждет, что его выгонят с работы, кто-то ждет кардинального поворота дел. Левые ждут, что оправдаются и принесут мир тяжелые территориальные, моральные и национальные потери, которые несут евреи в ходе переговоров с арабами. Правые ждут падения правительства. Поселенцы предрекают и ждут неизбежную войну. Ну а весь народ, по своему обыкновению, ждет Мессию...
Персонажей вокруг вертелось навалом, хоть поварешкой черпай. Не было только героя. Или героини. Она приглядывалась к Ангел-Рае, но... Пока же записывала коротенькие мысли, наметки, обрывки сюжета, кусочки диалогов... Некую зыбкую массу, питательный бульон. Завязывалось. Она чувствовала, что завязывается, и боялась спугнуть...
Она поднялась, прошла по кухне, подошла к окну.
Вниз под горку уходили черепичные крыши русского квартала "Маханэ руси", что переводилось как "Русский стан". Маханэ ты моя, Маханэ, оттого, что я с Севера, что ли...
Любопытная публика населяла этот квартал. Все эти университетские супермены-интеллектуалы когда-то в семидесятых ринулись в иудаизм, подгоняемые своими русскими женами. Нельзя не отметить, что одной из важнейших к тому мотивировок была: "А кому бы здесь рожу начистить?" Некоторые даже успели отсидеть чуток по этому поводу. Потом Союз пошел трещать, гулять и ходуном ходить, и сионистов отпустили восвояси, что было не так уж и глупо: из корзины воздушного шара, со страшным свистом выпускающего воздух, первым делом выбрасывают балласт.
Любопытнейшая публика. Возьмем Ури: русский человек, причем из лучших, породистых представителей нации. По слухам (а может, это и анекдот), проходил гиюр несколько раз. Говорят, всякий новый раввин, взглянув на него, понимал, что этот гой хочет любыми путями вырваться в Канаду, и заявлял, что не признает предыдущего гиюра. Последний раз Ури прошел гиюр у ультраортодоксального раввина в Меа-Шеарим. Это все равно что креститься у Папы Римского. Зато уж после этого досы* приняли Ури в свои объятия. Что да, то да. Что есть, то есть: у евреев не принято напоминать человеку, что когда-то он был неевреем. Считается, что у всякого в прошлом могут быть те или иные неловкости и не очень красивые обстоятельства...
______________
* Досы - презрительная кличка ультраортодоксов (иврит).
Второй с краю виднелась крыша Сашкиного коттеджа, за ним - докторский, пятый с конца - коттедж Ангел-Раи.
Ангел-Рая...
Вот, извольте, жила-была девочка... по ее собственному уверению рядовой библиотекарь районной московской библиотеки - кажется, Краснопресненской. (Известная писательница N. в свое время выступала в библиотеках по линии бюро пропаганды писателей. В Краснопресненской тоже, было дело, выступала. Ангел-Раю... нет, не помнила.)
Могло ли быть такое, чтоб сирая библиотечная пташка, книжная краснопресненская моль обернулась здесь всеблагой Жар-Птицей, семикрылым серафимом, являющимся на всех, без исключения, перепутьях, перед всеми, без исключения, томимыми жаждой? Вряд ли... Тогда откуда она, с вашего позволения, взялась - Ангел-Рая?
Нет, существовал и общепризнанный апокриф: в дирекцию Духовного центра русской диаспоры в самом начале Большой алии явилась обаятельная молодая женщина и предложила основать библиотечку для новых репатриантов (маленькую, скромную, по запросам пенсионеров, чуть ли не переносную аптечку). Знаете, много пенсионеров приехало, жаль старичков - им уже не войти, не влиться в общество, что ж им - помирать раньше времени?
Словом, такая вот благотворительная манная кашка.
Дирекция - а это были два добрых молодца Митя и Мотя, получающие добрые оклады и на ниве своей культурной деятельности желающие только одного: ничего, - вяло полюбопытствовала - зачем еще это?
- Как зачем? - светло удивилась луноликая. - Чтобы людям было куда прийти.
Митя и Мотя, ослепительные мудозвоны, вообще-то считали, что людям и без того есть куда прийти - ведь бар Духовного центра работал с утра и до поздней ночи. Они помялись, переглянулись...
Целыми днями они сидели в обклеенной афишами продымленной комнатке под лестницей, курили, трепались по казенному телефону и спокойно ждали, когда явится очередной извозчик с очередной знаменитостью в пролетке и снимет зал по семьсот шекелей за вечер.
Ясный взор молодой культурницы обещал им беспросветные и бесконечные хлопоты, а возможно, и дальнюю дорогу (как оно впоследствии и оказалось), но обаяние ее улыбки было не обычного, а какого-то радиоактивного свойства. И, превозмогая себя, чуть ли не в корчах, чуть ли не предощущая свою кончину, они выделили для новорожденной библиотечки закуток, комнатку метров в двенадцать. А че - пусть старперы радуются, в самом деле.
- Но никаких субсидий на приобретение фондов не ждите, - предупредили строго Мотя и Митя.
- Я свои книжки принесу, - успокоила их она, - у меня есть, двести пятьдесят штук.
И те успокоились, дурачье...
Уже через какое-то плевое количество дней выяснилось, что к этой молодой женщине (этому ангелу, сущему ангелу, всех обнимающему своими светлыми крыла-ми), как муравьи к начавшему строиться муравейнику, потянулись самые разные люди. Старички, привезенные на Святую землю в молочном возрасте, - отпрыски купеческих, адвокатских и врачебных еврейских семейств Москвы и Петрограда, - перед лицом грядущей кончины принялись наперегонки дарить новорожденной Русской иерусалимской библиотеке, - да нет, не Библиотеке, а ей, Ангелу нашему, - сотни уникальных изданий, вывезенных из России в начале века.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42