- Ночь ведь, ни души, свежий воздух. И так далее...
- На улице?! - тихо и тоже необыкновенно кротко спросил Машиах. - Ты что, бля, тебя где воспитывали?!
Вите стало нехорошо, муторно. Он было попробовал свой фирменный способ усмирения - смотрел Машиаху промеж глаз, в точку над переносицей, но тут выяснилось, что и сам Машиах ему промеж глаз смотрит. К тому же тот, не умолкая, продолжал цитировать Пророков, пересыпая их речения словесами, стилистически этим речениям абсолютно не соответствующими.
- Отопри мне, сын человеческий! - попросил он опять. - Ты щас у меня выпью завоешь и вепрем побежишь.
А ведь побегу, подумал вдруг Витя с тоской и страхом бегучим такой мерзлотной силы, что у него восстали волосы на животе. А газета тут без меня погибнет, ведь Зяма в "кварке" не работает и верстать не умеет...
Но он взял себя в руки. Какого черта, подумал он, умирать тут от страха при виде какого-то говенного Мессии! В конце концов, решетку же он не выломает.
И тогда Витя сказал, себе на погибель:
- Что ж вы сквозь решетку не проходите, если вы Машиах?
На что полуголый с легкой досадой в голосе проговорил:
- Да что - решетка! Дело разве в этом... Пройти-то не фокус. Смари, земеля: ото так мы от-пи-ра-ем... - Просунув руку между толстыми железными прутьями, он как-то - glissando - скользнул пальцами по амбарному замку (с которым каждое утро Витя мучился как проклятый), и тот распался и с грохотом обрушился на пол, - и ото так мы сцым, - продолжал Машиах, толкнув коленом решетку и явно направляясь в сторону туалета...
Витя шатнулся на волнистых, как водоросли, ногах к двери их офиса, впал внутрь, навалился на дверь непослушным телом и вязкими кисельными пальцами дважды повернул ключ в замке. Пот струился ручьем между его грудями, стекая по животу блестящей широкой дорожкой.
Минут тридцать он подпирал обреченно дверь, ожидая, что не признанный им Мессия толкнет ее и так же легко войдет в их комнатушку - полуголый, татуированный и прекрасный - для продолжения дискуссии.
Но в коридоре все было тихо, и даже из туалета не донесся шум спущенной в унитазе воды. Надо полагать, справив малую нужду, Мессия посчитал эту бытовую заботу недостойной своего царского сана.
Тогда Витя плюхнулся в кресло перед компьютером, при этом перевернув нечаянно таз с водой, и стал растирать ладонью левую сторону груди, подбадривая и подгоняя свое спотыкающееся сердце. Перед его глазами над "Макинтошем", привинченная к полке со словарями, висела реликвия из старой разбитой Витиной колымаги: металлическая пластинка с текстом дорожной молитвы, какую здесь присобачивают на переднюю панель каждого автомобиля.
Непривычным голосом безбожник и богохульник Витя прочел ее трижды. Но эта исполненная кротости и сдержанной мольбы молитва оказалась слишком постной для страшного, раздирающего грудь его отчаяния.
- Господи, прости меня! - рыдающим голосом выкрикнул Витя в экран компьютера. Он разевал рот, как рыба, пытаясь глотнуть воздуху. - Господи, прости меня за все! За Наташку, за ее мытарства, за ее аборты, за Иоську, за развод! И за Юлю... И за Юлю прости меня! Прости меня, Господи, суку окаянную!!.
глава 39
Ужас и омерзение, ужас, омерзение и вонючий запах козлиной шерсти во рту - вот что почувствовал Рабинович, еще не открыв глаза, но все поняв сразу: утро. Йом Кипур. Все кончено...
Проспал он, вероятно, немного, потому что синий квадрат неба в черной оконной раме еще не утратил эмалевого оттенка новой кастрюли, а лаковые мясистые листочки плюща, заглядывающего в спальню, были освещены мягким утренним солнцем.
Рабинович вспомнил сразу все в том отвратительном комплексе событий, каким он должен был выглядеть с точки зрения Высшего Судии: безнравственное суетное сборище - "собрание нечестивых", пьянка с близнецами, драка, пожар, козел, полиция.
Да, вытаскивать Доктора из оврага ему помогала приехавшая в конце концов полиция.
Вот вам, пожалуйста, иллюстрация к надоевшей всем теме "ментальность". Эти недоделанные аборигены кротко перенесли салютные залпы идиота-пиротехника, вопли и музыку, пожар, наконец! Что вывело их из себя? блеянье старого козла. Они звонят в полицию и сообщают, что жильцы шхуны "Маханэ руси" всю ночь мучают животных. Скажите - евреи они после этого? А вы говорите - "ментальность".
Рабинович не хотел подниматься. Вообще-то после всего он и жить не хотел, но - пришлось.
Минут десять он чистил зубы, испуская стоны, рыча и пытаясь понять зачем он кусал несчастное животное?
Потом завернул в полиэтиленовый пакет чистое полотенце, мыло и смену белья, спустился по лестнице в гостиную и, аккуратно переступая с пятки на носок, пересек омерзительно мокрый ковер на полу.
В кухне жена Роксана жарила оладьи. Она взглянула на пришибленного мужа и сказала:
- Сева повесился.
- Боже мой! - ахнул Рабинович. - Удачно?
- Нет, - сказала она, переворачивая на сковороде оладью. - Ангел-Рая вынула его из петли. Вовремя заглянула - а он висит. Теперь в больнице.
- Бедняга, - вздохнул Рабинович и подумал: может, повеситься?
- Я - в микву, - сказал он и вышел во двор.
На него обрушилась такая радость бытия, вбирающая в себя и обнимающая сразу весь белокаменный, чешуйчатокрыший, арочный, ступенчатый городок маленький их Толедо на вершине горы.
Так играл в утреннем свете красно-черный кирпич дорожек, такие синие тени падали на отполированные плиты желтого, розового и серого камня стен и площадок, так живописно свисали с каменных, крупнозернистой кладки оград гроздья вишневых и розовых соцветий бугенвиллей, так пахли кусты олеандров...
Так следовало сегодня благодарить Господа за жизнь и умолять о жизни, долгой жизни в этом цветущем раю!..
Сашка Рабинович застонал, сжал зубы и выдавил:
- Ссуки п-партийные!!
Он вспомнил вчерашних братьев-близнецов и вдруг понял, что никакие они не близнецы и никакие не братья. Какие там братья, мысленно ахнул он, да пиротехник просто двойник, двойник-телохранитель! То-то они такие одинаковые были - и часы, и наколка на руке, и костюмы, и все-все! Ну да, ну да; правда, миллионер вроде погрузнее был, да и постарше, а пиротехник посуше и помускулистее. К тому же Мироша был явный еврей, а Тиша - абсолютно русский.
Разволновавшись при этом открытии, Рабинович остановился, достал сигарету и закурил. Вот оно что: хозяин и телохранитель не поделили бабу, вот и все. Быдло. Да откуда они взялись-то? Господи, как все омерзительно!.. Да кто их привел-то и зачем? Сева! Сева привел, а потом повесился. Хорошенькое дельце!
Прямо перед ним на выпирающем из каменной кладки желтом булыжнике замерла ящерка. И в Сашке ахнул художник, прищурился и минут пять, боясь пошевелиться, жадно рассматривал изумрудно-серые, тончайшей кисточкой нанесенные узоры на спинке, приподнятую змеино-плоскую головку с крупными стрекозиными глазами и растопыренные пальчики лап. Потом он тихонько свистнул, и, видимо, почувствовав дуновение, ящерка юркнула в зелень...
Зайти, что ли, за Доктором?
Нет, не надо. Пусть спит, бедный. Часа полтора после отъезда полиции его бинтовали и латали пластырями.
Минут за тридцать Сашка пересек городок, поднимался и спускался по лесенкам, проходил под арками, огибал круглые дворики с качелями и деревянными горками на зеленых косогорах - чего не жить-то, Господи!
Он миновал площадь с центральной синагогой. Сегодня на чтение "Кол Нидрей" здесь соберутся толпы...
Потом миновал мост, переходящий в волшебную улочку, которую всегда он мысленно называл "Верона" (балкон обращен к балкону, пальмы, плющ по стенам, тенистые внутренние дворики), и наконец через парк спустился к синагоге ХАБАДа - небольшому зданию под покатой черепичной крышей.
Сашка, хоть и не принадлежал к движению ХАБАД, предпочитал эту уютную семейную синагогу и ее прихожан, веселых французских евреев. Он и в микву сюда ходил.
Говорят, лет двенадцать назад сам великий Любавический ребе прислал сюда группу молодых хабадников из Франции. Так прямо и велел: есть, мол, новый городишко в Иудейской пустыне, на границе владений колена Иегуды, несколько домиков на вершине горы. Поезжайте туда, стройте синагогу, жилье, живите и рожайте детей. Ну, они и приехали - слово старика было непререкаемо. Построили здесь добротные дома, вот эту синагогу с детским садом, миквой и благотворительным складом вещей для новых репатриантов. Да что там - вот эта приличная белая рубашка, которую Сашка надевает по праздникам, пожертвована на склад явно одним из симпатичных французов-хабадников.
Сашка любил приходить на праздники именно сюда, потому что в веселье здешние особенно весело плясали, а на грозные дни завершали богослужение пораньше. На Симхат-Тора плясали отчаянно, на разрыв сердца, наливали друг другу водку в стаканы, пели псалмы на мотив "Марсельезы" и - как это ни странно - огрызок русской песни, всего одну строчку: "Нъет, нъет ни-ко-го, кромье Бъо-га од-но-го!" - что доказывает российское происхождение движения ХАБАД.
Рабинович спустился на первый этаж, потом - на несколько ступеней вниз, в подвал, - там была душевая и миква - небольшой квадратный водоем с проточной водой. Он разделся, встал под душ, намылился...
Удивительная штука - привычка. Вот это мытье под душем он не считал очищением. Не только сознанием - кожей не чувствовал.
Только ухнув с головой в воды миквы и вынырнув, протирая глаза и отфыркиваясь, он чувствовал, что проточная вода уносит, как это ни банально звучит, многие неприятные ощущения как физического, так и душевного свойства.
Интересно, подумал он, еще раз окунаясь с головой в воду, отдают себе христиане отчет в том - откуда взялось их крещение?
Рядом с ним кто-то плюхнулся и ушел под воду. Потом вынырнул, отфыркиваясь, улыбаясь всем лицом:
- Бонжур!
- Бонжур! - ответил Рабинович.
Этого длинного костлявого парня звали Михаэль. Он приехал из Парижа с первой группой хабадников, в армии служил в десанте, всегда сиял ровной приветливой улыбкой и всегда носил на себе гроздь своих детей - от пятилетней дочери до пятимесячного сына. Сашка даже невольно огляделся - где же они?
Потом они с Михаэлем, голые и дрожащие, вылезли из воды. Сашка, глядя на то, как, опершись обеими руками о бортик миквы, выбирается из воды Михаэль, подумал - где он видел эту позу, этого пригнувшегося голого мужчину с кудрявой головой? Господи, вспомнил он вдруг, ну конечно, - "Явление Христа народу" Иванова, - юноша на переднем плане!..
Они энергично растерлись полотенцами, оделись...
Когда Рабинович вышел наверх, Михаэль сидел на ступеньках, курил и смотрел вниз, туда, куда покато спускался молодой парк - акации, сосны, пинии и кипарисы. Парк спускался - так и хочется написать "к реке"... - да только нет реки в Иудейской пустыне. Парк спускался к изогнутому полукольцом двойному шоссе с разделяющим полосы рядом пальм.
Чешуей багрового дракона поднималась справа от шоссе черепица крыш, громоздился ступенчато старый район вилл. А дальше виднелись желтые холмы пустыни и такая высокая и ясная в этот солнечный день - голубая гряда Моавитских гор.
- Ты видишь - как красиво? - тихо и требовательно спросил Михаэль, не оборачиваясь. Сегодня он вообще был необычно тих.
- Красивей, чем Париж? - спросил Сашка.
Михаэль обернулся, посмотрел на него снизу вверх и удивленно сказал:
- Конечно!
Сашка сел рядом с ним на ступеньки и тоже закурил. Они говорили на иврите - коряво и свободно, как могли говорить только два человека, для каждого из которых этот язык не был родным.
- Я жил в Париже дважды по месяцу... Честно говоря - не представляю, как можно было уехать из этого города.
Михаэль засмеялся снисходительно.
- Да... - проговорил он. - Париж велик...
И они замолчали. Надо сказать, Рабиновичу сильно полегчало после миквы. Конечно, психологическое - но что тут поделаешь - сердце как-то поуспокоилось, и желудок перестал побаливать, и он подумал: да-да, конечно, вчерашнее скотство... но Господь милосерден, отмолю!
- У меня была очень веселая юность, - проговорил неожиданно Михаэль, и Сашка удивился тому, что, оказывается, он продолжал обдумывать его слова. Я из состоятельной семьи, понимаешь? Из очень состоятельной семьи... Сорбонна, философский факультет... Много друзей, много связей...
- Ну? - тупо спросил Рабинович, не понимая, к чему тот клонит. - Я и говорю.
- Слушай! - нетерпеливо перебил его француз. - Моя мать происходит из очень известной фамилии... Во Франции - очень известная фамилия. Дрейфус. Ее предок был военный, офицер штаба армии.
- Да знаю я! - сказал Рабинович, который неплохо учился в вечерней школе, у учительницы истории Фани Самойловны. - Что я - Дрейфуса не знаю!
- Ах да, я слышал, что в России дают хорошее образование... trиs bonne йducation... Да... Ты знаешь, чем отличается наша жизнь на землях гоев от нашей жизни здесь?
Рабинович усмехнулся. Он и сам бы хотел знать - чем.
- Тем, что твоя фамилия может прожить там тысячу лет, и полить ее кровью, и удобрить прахом своих поколений. Но все равно придет день, когда та земля крикнет тебе: "Грязный вонючий жид! Убирайся с моего тела!" Она будет орать тебе это в лицо, даже когда ты упадешь на нее на поле боя, она отравит тебе этим воплем последние минуты жизни, и ты умрешь с горечью в сердце, даже не зная, как читается "Шма, Исраэль!", потому что твои ассимилированные гортань и нёбо не приспособлены для звуков этой молитвы...
А твоя земля... Ты мог болтаться вдали от нее тысячу и две тысячи лет, но когда ты все-таки вернешься сюда из прекрасного города своего детства и своей юности, от любимых друзей и возлюбленных (обаяние чужой расы!), которых ты так умело ласкал... когда ты все-таки вернешься... она отверзает для тебя свое лоно и рожает тебе, и рожает - дважды в год... Ты не успеваешь снимать плоды с деревьев... А когда ты умираешь, она принимает тебя в последнее объятие и шепчет тебе слова кадиша - единственные слова, которые жаждет услышать твоя душа... Вот что такое эта земля - для тебя. И только для тебя... Для других она была камнем, бесчувственным камнем, как фригидная женщина.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42