"Это - то, что тебе сейчас необходимо!."
Достижение могучего штата психологов международной фирмы "Группенкайф". Предполагалось, что при виде этих завлекалочек доверчивой мышке немедленно захочется спросить у кошки - что именно ей, глупой, неопытной мышке, необходимо в ее неинтересной жизни. И тогда ей ответят на любом языке можно по-русски, но обслуживаем и на иврите. На каком языке мышке удобнее чтоб ее съели?..
- А у нас как раз неповторимые скидки, - говорил между тем Миша хорошо поставленным актерским голосом, - для тех, кто приводит покупателя, - пять процентов со стоимости комплекта. Рекомендую. Программа называется "Друг возрождает друга".
Он напирал на Розу Ефимовну, понимая, что Зяма потеряна безвозвратно.
- А у тебя, старик, нет программы "Брат убивает брата"? - спросила Зяма. - Эта заслуживает большего доверия. Как испытанная временем.
- Шутница, - сказал Миша Розе Ефимовне, кивая на Зяму.
- Благодарю вас, - сказала старуха застенчиво, - я принимаю препарат "Группенкайф" с тремя подругами.
- Ах вот как. - Миша сразу потерял интерес к этой мышке, уже попавшей в лапы другого облезлого и голодного израильского кота. - Ну и прелестно, ну и славно... - Его лицо поскучнело и стало еще больше напоминать лицо доброй пожилой армянки. - Только не уговаривай меня съесть эту отраву, - сказал он, кивая на высокий, как замок, и чрезвычайно аппетитный на вид обломок яблочного пирога. - Вот кофе, пожалуй, закажи мне...
Зяме не хотелось его обижать, но Миша был из тех новообразований, избавляться от которых следовало только оперативным путем.
- Прости, старик, - сказала она, - какой там кофе! Я даже не уговариваю тебя остаться. У нас с Розой Ефимовной встреча сугубо интимного свойства...
Миша бодро вскочил, словно как раз и собирался их покинуть. Раскланялся. Все-таки он актер, это многое облегчает.
Но ушел он не сразу, а еще минуты две рассказывал, уже стоя, о своем процветающем бизнесе.
- Я даже Таньке в Новочеркасск выслал пятьсот долларов, - похвастался он. - Заходи ко мне в офис. Во-он там, видишь - манекен на балконе?
- Ах, так это твоя режиссерская находка, - заметила Зяма. - Скотина ты, Миша...
Он захохотал, довольный, что его трюк оценили.
- Я тебя из окна кабинета приметил, - сказал он. - Смотрю, сидит в кафе, прохлаждается... Шея как у лани - попробуй не заметь издалека...
Когда он наконец ушел, старуха проговорила, внимательно глядя на Зяму:
- А мне сначала показалось, что вы такая... деликатная...
Зяма расхохоталась:
- Ну что вы! Я абсолютно неуправляема. Только мой пес, как более сильная личность, вытворяет в моем присутствии все, что придет ему в голову... - Она с любопытством взглянула на Розу Ефимовну. - А вы и в самом деле принимаете "Группенкайф"?
- Боже упаси! - воскликнула старуха. - Кто это выдержит - такие деньги!..
- Ах, так, значит, и вы не просты... - Она положила ладонь на старушечью веснушчатую руку и ласково проговорила ей: - Мы обе с вами, Роза Ефимовна, ох как не просты...
Та улыбнулась.
- Расскажите-ка мне дальше: он бежал, от бандитов...
- Он... да, он бежал от белых бандитов и прибился к красным бандитам. Такой он был человек, он не мог жить как все люди, спокойно.
- Вы кого под бандитами разумеете? Я с детства слышала, что дед воевал у Буденного. Вы Первую Конную имеете в виду?
- Ну, я ж вам рассказываю... Буденный-муденый... Все они были мародеры. Они долго у нас в Шаргороде стояли. Папа меня все время прятал. От белых прятал, от красных прятал... У нас на чердаке огромный был сундук с кожами папа изготовлял тфилн и мезузес*, - так вот, в этом сундуке он меня прятал. Я была маленькая красивая девушка, сворачивалась на дне, а сверху папа на меня кожи наваливал. Мне было шестнадцать...
______________
* Тфилн и мез у зес - иудейская культовая утварь.
- Вы прекрасно выглядите, - сказала Зяма.
- Ай, я вас прошу!.. Вот так и ваш дедушка - пусть земля ему будет пухом, - он умел сказать два-три слова, что они западали прямо в середку сердца и там оставались на всю жизнь... Он меня и нашел в этом сундуке... Может, заметил, что папа тихонько на чердак поднимался с миской еды или вынести за мной ведро... А может, ночью шаги слышал, я ведь выбиралась из сундука походить, поразмяться... тихонько так, подкрадусь к слуховому окошку и смотрю, смотрю на улицу...
Так вот, Зяма дождался, чтоб днем никого не осталось, поднялся на чердак, открыл крышку сундука и приподнял кожи. Я-то думала, что это папа, а как увидела над собой чужое лицо.. Ой-вэй! И он мне быстро шепнул на идише: "Не бойся, дитя..." Вы понимаете идиш?
- Да, - сказала Зяма, - дед часто со мной сбивался на идиш. Мы ведь с ним жили вдвоем до самой его смерти, я в юности не очень-то ладила с родителями. Потом это как-то сравнялось. Но с тринадцати лет я жила с дедом в его двухкомнатной квартире. И он, бывало, машинально начинал говорить со мной на идише. Мне приходилось понимать. А здесь я вдруг много чего вспомнила...
- Да, это было смешно, - задумчиво повторила старуха, - ему что-то восемнадцать, а мне шестнадцать, и он мне говорит: "Об ништ мойрэ, киндэлэ..." - не бойся, дитя... У него была такая улыбка, - вот как у вас, очень похоже, - что от нее таяла душа. Что бы он ни вытворял (вытворал), какие бы штуки он ни выкидывал, понимаете, - Господь дал ему такую милоту, такой голос (я и сегодня его слышу), как будто предназначал его... Я не знаю, как это сказать... как будто он был создан для великого смысла, но не в то время и не в том месте... И это в нем чувствовали женщины. Боюсь, что я не очень-то умею это сказать... Он был страшно ласков, понимаете, он никогда не стеснялся говорить много-много таких милых слов, от которых сердце млело...
Боже мой, подумала Зяма, глядя на маленькую старушку, разве может любовь длиться так долго?..
- Он приходил к вам по ночам, - проговорила она утвердительно.
Та не ответила.
- Ну, так вот... через три месяца в Шаргород пришли белополяки и выбили красных. Те отступали, ну и... бросили лазарет с больными - тогда от тифа многие умирали. Зяма лежал в тифозном бараке, в страшном жару, - он сразу ушел от нас, когда понял, что заболевает.
И вот как оно было: офицер с солдатами вошли в барак, перестреляли всех тифозных, а возле Зямы остановились: увидели рядом с ним на полу сапоги. Таких сапог ни у кого не было.
- Да, - сказала Зяма, - их стачал его отец, мой прадед, - лучший сапожник во всем крае.
- Ну, и офицер прямиком к нему. Достает револьвер, вкладывает Зяме в рот и спрашивает: "Комиссар?"
Зяма лежит, смотрит на него в полубреду. "Комиссар?!"
Тот ему знаком: мол, убери револьвер, скажу.
Офицер вынул дуло, и тут его позвали, какая-то кутерьма на улице или что там - не знаю... Он крикнул: счас вернусь, пристрелю комиссара! - и выбежал. Солдаты за ним. А кого стеречь? Куда умирающий тифозный денется? Да они не на того наскочили... Зяма сполз на пол, дополз до окна - оно выходило в глухой переулочек, перевалился через подоконник и - вот откуда силы берутся в такую минуту? Ведь у него кризис был, его люто колотило, огородами, задворками, сарайчиками... босой! - утек, поминай как звали. Он Шаргород знал как свои пять пальцев... Постучал к нам ночью. Поскребся. Папа долго не отпирал - как будто чуял, что с этого получится... Когда решился и отпер дверь, Зяма уже на пороге без памяти лежал. Мы его вдвоем еле втащили. А ведь он легкий был, хрупкий... Так что мы его выходили... И когда он ушел - тоже ночью, бежал в Ямполь, там полк красных кавалеристов стоял, кто-то из соседей донес, и поляки забили папу плетками. Насмерть... Нет, он жил до вечера... И... он мне - ничего, ни словечка упрека.. Ни слова... После его смерти я перебралась к тетке в Тульчин. И там уже родилась моя девочка... В годик она умерла от дизентерии... Поэтому я на вас все смотрю и не могу насмотреться. Простите...
Роза Ефимовна не плакала. Ни жилки не дрогнуло в ее лице. Эта старуха оказалась крепче всех остальных, и Зяма гордилась ею. Она протянула руку и положила ее на сжатый веснушчатый кулачок на столе.
- Еще кусок пирога?
- Да, - сказала Роза Ефимовна.
И пока Зяма сама забирала тарелочки с пирогом у хозяйки кафе, старуха продолжала неотрывно смотреть бесслезными глазами на быстро густеющее небо за окном.
- Попробуйте вот это, - сказала Зяма, - вы оцените. Это настоящий штрудель, хозяйка печет его сама...
Минуты две они молча ели штрудель.
- Почему вы не искали его? - спросила Зяма.
- А почему он меня не искал? - со страстной обидой, пережившей десятилетия, спросила Роза Ефимовна. - Я была уверена, что его повесили петлюровцы, мне Фимка Безродный так сказал, с которым его вместе и поймали. Фимке удалось бежать, так он рассказывал, а Зяму повесили. Я не допытывалась, слишком болело все тогда - какая-то смутная история на каком-то полустанке, что-то связанное с ограблением поезда... И только много лет спустя на Урале, в эвакуации, я случайно встретила и разговорилась с одной женщиной, уже немолодой. Она жила на том полустанке...
- Стрелочница, - сказала Зяма. - Она его и спасла. - Про то, что дед прожил несколько месяцев у стрелочницы в сарае, Зяма говорить не стала...
- Расскажите немного про его жизнь, - попросила Роза Ефимовна. - Хотя нет, не надо! Я боюсь этого. Расскажите только - кто его жена? Ваша бабушка жива?
Зяма улыбнулась. Да, эта старая женщина до сих пор любила ее деда, которого вот уже двадцать лет на свете не было.
- Роза Ефимовна, - проговорила она мягко, - вам не к кому ревновать. Моя бабушка, которую я в глаза не видела, умерла от родов.
- Боже мой!
- Да, - сказала Зяма. - Божий промысел велик. Вы потеряли своего ребенка. Значит, ее ребенок - во имя справедливости - должен был потерять мать...
- Вы говорите жестокие слова! - тихо проговорила старуха.
- Вообще, о ней в родне никто особенно не распространялся. Похоже, это была просто девушка, местечковая девчушка, которой он сделал ребенка и на которой в конце концов женился. Звали ее Хана... Вот и все... Этому ребенку, моему отцу, а потом мне он посвятил всю любовь своего сердца... Он не женился. Были, конечно, какие-то женщины, он нанимал мальчику нянек и несколько лет даже держал в доме тихую русскую женщину по имени Наталья, которая ради него не вышла замуж никогда, но... видно, не суждено ей было им завладеть. Если вам интересно: половину жизни он прожил в жаркой провинции под названием Ашхабад. Бежал туда из Киева, чуть ли не ночью, с чужими документами и годовалым сыном. Это было, если не ошибаюсь, во времена, когда сажали "за перегибы на местах", кажется, так это называлось? А дед тогда был довольно крупным деятелем: после Гражданской войны он закончил школу Красных командиров.
- Что он там делал - на краю земли?
- Он был миллионером.
Старуха вытаращилась. Да-да, Роза Ефимовна. И сумасшедший размах его подпольных цехов, и его тюрьма, из которой его выкупили друзья, давно, еще до ее, Зямы, рождения, и затем его тихое бухгалтерство в "Ашхабадстрое"... И вдруг идиш вслух на старости лет, и эта туркменская тюбетейка на голове по субботам... Нет, если все это рассказывать, то мы и до конца недели не управимся, а нам уже надо закругляться...
- Ашхабад - хороший город, - сказала Зяма. - Кстати, я там родилась. И только когда мне исполнилось пятнадцать лет, отец получил назначение в Москву и перетащил всю семью. Отец какое-то время работал на Байконуре... вы понимаете: "допуск-шмопуск", черт бы побрал все их ракеты, вместе взятые, поэтому дед так и умер, не попав в свой "Ершолойм"...
Роза Ефимовна тихо и горько качала головой, думала...
- А у меня, знаете, была красивая жизнь! - вдруг проговорила она, встрепенувшись. - Я встретила прекрасного человека, родила сына и дочь, у меня четверо внуков, и уже правнуку пять лет, да... У меня красивая старость. И я, слава Богу, на ногах.
- Дед называл вас Рейзеле? - спросила вдруг Зяма, накрыв ладонью ее кулачок на столе.
Роза Ефимовна подняла к ней застывшее лицо:
- Да! Да!
- Когда я родилась, - сказала Зяма, не убирая ладони с ее стиснутого кулачка, - дед просил, чтобы меня назвали Рейзл, ну, Роза, конечно, в русском варианте...
И вот тут старуха не выдержала. Она схватила салфетку, затряслась, прижала ее к лицу.
- ...но мамец всегда могла переупрямить любого ишака, - закончила Зяма, с любовью глядя на тщедушную и очень старую женщину.
Слава Богу: Зяма была платежеспособна. Она считала себя обязанной выплатить все долги по дедовым векселям. И радовалась, когда заставала в живых кредиторов...
...Уже подъезжая на автобусе к тремпиаде и страшно нервничая и боясь опоздать, она увидела красный "рено" Хаима Горка. Он как раз подкатил к бордюру тротуара. Зяма выскочила из автобуса и бросилась к нему, хотя, конечно, Хаим бы подождал. Он видел в зеркальце, как она бежала. И когда, тяжело дыша, она плюхнулась рядом, он не стал говорить светских пустяков, вроде - не стоило торопиться, или - что ж ты бежала, как на пожар... Он сказал без улыбки:
- Мне нравится твоя точность.
И они тронулись. И замелькали по бокам виллы арабской деревни Шоафат, и напряглась в непроизвольном ожидании пули ее слишком статная, слишком заметная шея...
глава 11
К армии у нее не было никаких претензий. Ее принимали, на проходной базы связывали с командиром, дежурный говорил в телефон: "Тут пришла мама солдата".
"Мама" ... Кстати, а есть ли вообще у них в обиходе слово "мать"? Семейная армия, шмулики-мотэки... (Господи, как можно было позволить сожрать себя этому климату, этому вязкому мареву Леванты, как можно было дать растаять в этой жаре тревожному еврейскому уму! Как - в этой круговой смертельной опасности - можно лузгать семечки, жрать питы и чесать волосатое брюхо?! Почему, черт возьми, они не проверяют ее паспорт, почему не обыскивают?! А вдруг у нее в сумке спрятана граната!)
Она стояла у проходной - мамочка солдата, говнюка окаянного. Вот замечательно точное выражение из глубинных народно-речевых пластов: "Сердце кровью обливается". Потому и стало расхожей банальностью, что замечательно точное. Земную жизнь пройдя до половины, приходишь к мысли, что нет ничего точнее, больнее и правдивей банальностей...
Командир принял ее минут через тридцать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42