Следует сказать, что этому способствовало их национальное чувство. В обстановке крестового похода, на который вдохновил американский народ его врожденный идеализм, и среди тех грандиозных усилий по вооружению и мобилизации, которые он решил взять на себя, бойцы "Свободной Франции" никогда не теряли популярности в глазах американского общественного мнения. Это должно было сказаться и на политике США. В феврале 1942 мы получили возможность дополнить наше представительство в Вашингтоне военной миссией, во главе которой я поставил полковника де Шевинье. 1 марта Америка в публичной декларации признала, что французские острова в Тихом океане находятся под действительным контролем Французского Национального комитета, что правительство Соединенных Штатов вело переговоры и будет продолжать вести их с властями, которые осуществляют этот контроль". Что же касается Экваториальной Африки, то государственный департамент заявлял в своем коммюнике от 4 апреля, что и там он признает власть "Свободной Франции". Одновременно в Браззавиле с нашего согласия было учреждено американское генеральное консульство. Так как Соединенные Штаты просили у нас разрешения использовать в качестве базы для своих тяжелых бомбардировщиков аэродром в Пуэнт-Нуаре, мы дали свое согласие при условии, что нам будут переданы 8 самолетов типа "Локхид" для наших нужд. После трудных переговоров самолеты были переданы нам, что позволило полковнику Мармье установить регулярное воздушное сообщение на линии Браззавиль - Дамаск, а американским самолетам использовать Пуэнт-Нуар в качестве промежуточной базы. Взаимоотношения между нами и американцами улучшились, причем мы ни в какой мере не поступились интересами Франции, а даже напротив, всячески укрепляли их.
В то время как шаг за шагом и не без труда мы добивались дипломатического сближения между Вашингтоном и "Свободной Францией", с Москвой нам удалось завязать союзнические отношения сразу. Надо сказать, что это было в значительной степени облегчено вследствие гитлеровского нападения, поставившего Россию перед лицом смертельной опасности. С другой стороны, Советы убедились в бессмысленности политики, в силу которой они в 1917 и в 1939 заключили договоры с Германией, повернувшись спиной к Франции и Англии. Кремлевские руководители, которых гитлеровская агрессия повергла в крайнюю растерянность, немедленно и бесповоротно изменили свою позицию. И если еще в тот самый момент, когда немецкие танки пересекали русскую границу, радио Москвы продолжало клеймить "английских империалистов" и "их деголлевских наемников", то буквально часом позже московские радиостанции уже возносили хвалу Черчиллю и де Голлю.
Во всяком случае, тот факт, что Россия оказалась втянутой в войну, открывал перед разгромленной Францией новые большие надежды.
Было ясно, что, если Рейху не удастся сразу же уничтожить армию Советов, эта армия будет непрерывно наносить немцам тяжелые потери. Разумеется, я не сомневался в том, что если Советы внесут основной вклад в достижение победы над врагом, то в результате в мире возникнут новые опасности. Нужно было постоянно иметь это в виду, даже сражаясь с русскими бок о бок. Но я считал, что прежде чем философствовать, нужно завоевать право на жизнь, то есть победить, а участие России создавало возможности для победы. К тому же ее присутствие в лагере союзников означало с точки зрения Сражающейся Франции некоторый противовес по отношению к англосаксонским странам, и я имел в виду воспользоваться этим обстоятельством.
О начале военных действий между русскими и немцами я узнал 23 июня 1941 в Дамаске, куда я прибыл вслед за вступлением наших войск в город. Решение было принято мною без промедления. Уже 24 июня я телеграфировал нашему представительству в Лондоне следующие инструкции: "Не вдаваясь в настоящее время в дискуссии по поводу пороков и даже преступлений советского режима, мы должны, как и Черчилль, заявить, что, поскольку русские ведут войну против немцев, мы безоговорочно вместе с ними. Не русские подавляют Францию, не они оккупируют Париж, Реймс, Бордо, Страсбург... Немецкие самолеты и танки, немецкие солдаты, которых уничтожают и будут уничтожать русские, впредь уже не смогут помешать нам освободить Францию".
В таком духе я и предлагал вести нашу пропаганду. Одновременно я рекомендовал нашей делегации посетить советского посла в Лондоне Майского158 и заявить ему от моего имени, что "французский народ поддерживает русский народ в борьбе против Германии. В связи с этим мы желали бы установить военное сотрудничество с Москвой".
Кассен и Дежан встретились с Майским, который разговаривал с ними весьма доброжелательно. Что же касается дальнейших практических шагов, они не замедлили последовать благодаря происшедшему вскоре разрыву между Виши и Москвой, которого Гитлер потребовал от Лаваля. В связи с этим 2 августа я телеграфировал из Бейрута Кассену и Дежану, чтобы они узнали у Майского, "намерена ли Россия поддерживать с нами непосредственные отношения... и не предполагает ли она направить нам декларацию о своем намерении содействовать восстановлению независимости и величия Франции. Было бы желательно, чтобы в нем было упомянуто и о территориальной целостности Франции".
Переговоры привели к обмену 26 сентября письмами между мною и Майским. Посол СССР сделал заявление от имени своего правительства, что оно "признает меня в качестве главы всех свободных французов, (...) что оно готово установить связь с Советом обороны Французской империи по всем вопросам, касающимся сотрудничества с присоединившимися ко мне заморскими территориями, что оно готово оказать свободным французам всестороннюю помощь и содействие в общей борьбе, (...) что оно исполнено решимости обеспечить полное восстановление независимости и величия Франции..."
Однако советское правительство, как и английское в соглашении от 7 августа 1940, ни словом не обмолвилось о территориальной целостности Франции.
Немного спустя правительство СССР аккредитовало Богомолова своим представителем при Национальном комитете. Богомолов приехал из Виши, где он в течение года состоял послом при Петене. Он сумел легко приспособиться к новым условиям, в которых ему предстояло выполнять свои обязанности. Я никогда, однако, не слышал из его уст никаких недоброжелательных высказываний о Петене и министрах Виши, где он еще нежданно представлял свое правительство. В одной из наших бесед он даже рассказал мне следующее: "Находясь в Виши, я иногда проводил свой досуг, прогуливаясь инкогнито за городом и беседуя с простыми людьми. Однажды какой-то крестьянин, шедший за плугом, сказал мне: "Конечно, очень жаль, что французов разбили. Но возьмем, например, это поле. Я могу работать на нем, так как удалось договориться с немцами, чтобы они у меня его не отбирали. Увидите, что скоро удастся договориться с ними, чтобы они и совсем убрались из Франции". Я подумал, что Богомолов привел этот рассказ, иллюстрирующий теорию "меча" и "щита", чтобы показать мне, насколько хорошо он понял положение во Франции, и одновременно объяснить мне последовательные изменения в позиции Советской России.
С этого времени я часто встречался с Богомоловым. В той мере, в какой во всех деталях предписанное ему поведение позволяло сохранять человеческие чувства, он проявлял их во всех своих делах и высказываниях. Непреклонный, настороженный, весь собранный, когда он передавал или принимал официальные сообщения, этот человек большой культуры оказывался в иной обстановке приветливым и непринужденным. Говоря о делах и людях, он не чужд был юмора и даже улыбки. Знакомство с ним убедило меня, что хотя советская система облекала своих слуг в железный панцирь без единого отверстия, под этим панцирем все же скрывался живой человек.
Со своей стороны для связи по военным вопросам мы направили в Москву генерала Пети. Советское правительство сразу же проявило к нему свою благосклонность и уважение. Его приглашали на совещания в штабах, организовали поездку на фронт, и он был принят Сталиным. Все это заставляло меня думать, что эта предупредительность преследовала не только профессиональные цели. Во всяком случае, известия, приходившие из различных источников, создавали впечатление, что русские армии, понесшие урон в первых сражениях с наступавшими немцами, постепенно вновь обретали свою силу, что весь народ целиком поднимался на борьбу и что в эти дни национальной угрозы Сталин, который сам возвел себя в ранг маршала и никогда больше не расставался с военной формой, старался выступать уже не столько как полномочный представитель режима, сколько как вождь извечной Руси.
На стенах наших кабинетов висели карты, по которым мы следили за грандиозной битвой и наблюдали за развитием гигантских наступательных операций немцев. Три армейских группировки под командованием фон Лееба159, фон Бока160 и фон Рундштедта за четыре месяца проникли в глубь России, захватили сотни тысяч пленных и богатую добычу. Но в декабре на подступах к Москве благодаря решительным действиям Жукова161, которым благоприятствовала суровая и ранняя зима, захватчики были остановлены, а затем и отброшены. Ленинград не пал. Севастополь еще держался. Становилось очевидным, что Гитлеру не удалось навязать немецкому командованию единственную стратегию, которая только и могла принести решительный успех, а именно -сосредоточение сил и всей техники в направлении столицы, чтобы поразить противника прямо в сердце. Несмотря на блестящие победы в Польше, во Франции и на Балканах, "фюреру" пришлось возвратиться к прежним стратегическим заблуждениям, разделить ударные средства между тремя маршалами, удлинить фронт, вместо того чтобы действовать методом тарана. Оправившись от первоначальной неожиданности, русские, действуя на огромных пространствах, заставили "фюрера" дорого заплатить за эти ошибки.
Тем временем мы прилагали усилия к тому, чтобы оказать Восточному фронту непосредственную помощь, хотя она могла быть лишь весьма скромной. Наши корветы и грузовые суда принимали участие в союзнических конвоях, которые в неимоверно тяжелых условиях проходили по Ледовитому океану, доставляя грузы в Мурманск. Поскольку мне не удавалось добиться от англичан, чтобы две легкие дивизии, сформированные Лармина в Леванте, были отправлены на Ливийский фронт, я приказал в феврале генералу Катру подготовить переброску одной из них в направлении Ирана и Кавказа. Это обрадовало русских и озадачило англичан. Впоследствии, поскольку войска генерала Лармина в конце концов были приданы английским войскам, сражавшимся против Роммеля, я послал в Россию отряд истребительной авиации "Нормандия", который затем был преобразован в полк "Нормандия-Неман". Полк этот доблестно сражался в России и был единственной воинской частью западных союзников, действовавшей на Восточном фронте. С другой стороны, в Лондон под командой капитана Бийотта прибыло полтора десятка офицеров и сотни две французских солдат, которым удалось бежать из немецкого плена и достичь России, где они, впрочем, были подвергнуты заключению. Вскоре после начала германо-советской войны они были освобождены и с конвоем, возвращавшимся из Архангельска через Шпицберген, добрались до нас.
20 января 1942, выступая по радио, я приветствовал восстановление военной мощи России и вновь подтвердил готовность поддерживать в настоящем и в будущем союз двух наших стран. В феврале бывший французский посланник в Бангкоке, присоединившийся к "Свободной Франции", Роже Гарро был направлен в Москву в качестве представителя Национального комитета. В течение трех последующих лет Гарро, действуя весьма разумно, проводил полезную работу на посту нашего представителя в России. Ему удалось вступить в контакт с различными лицами в той мере, в какой это было возможно в условиях тамошнего режима, и доставлять нам ценную информацию. Сразу же после прибытия в страну у него состоялись встречи с народным комиссаром иностранных дел Молотовым162, его заместителями Вышинским и Лозовским. В беседах с Гарро они настойчиво подчеркивал" желание своего правительства установить со Сражающейся Францией как можно более тесные отношения.
В мае месяце Молотов прибыл в Лондон. 24 мая я имел с ним беседу, во время которой были внимательно рассмотрены различные вопросы. Его сопровождал Богомолов, меня - Дежан. Впечатление, которое он произвел на меня в тот день, да и впоследствии, убедило меня, что по своему внешнему облику и по своему характеру этот человек как нельзя лучше подходил для выполнения возложенных на него задач.
Неизменно серьезный, скупой на жесты, предупредительно корректный, но вместе с тем сдержанный, советский министр иностранных дел, следя за каждым своим словом, неторопливо говорил то, что он хотел сказать, и внимательно слушал других. Он был чужд какой бы то ни было непосредственности. Его нельзя было взволновать, рассмешить, рассердить: какой бы вопрос ни обсуждался, чувствовалось, что он был с ним прекрасно знаком, что он тщательно отмечал все новые данные по этому вопросу, которые можно было почерпнуть из разговора, что он точно формулировал свое официальное мнение и что он не выйдет за пределы заранее принятых установок. Должно быть, и недавний договор с Риббентропом163 он заключал с той же уверенностью, какую теперь вносил в переговоры с западными державами. Молотов, который не был и не хотел быть ничем иным, как отлично пригнанным винтиком неумолимой машины, в моем представлении воплощал личность, воспитанную тоталитарной системой. Это была масштабная личность. Но в самой глубине его души, кажется, таилась грусть.
В ходе наших лондонских переговоров с советским министром иностранных дел мы пришли к соглашению относительно помощи, какую его правительство и Национальный комитет обязывались оказать друг другу в ближайшем будущем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121