В том памятном 1905 году отец посадил меня за парту. Грамоте в семье нас обучали рано, поэтому я попал сразу во 2-е отделение и через два года закончил начальную школу. После выпускных экзаменов встал вопрос: что же дальше? В Богородске и Павловском Посаде средних мужских учебных заведений не было. Учиться в Москве - недоступно. Родители же очень хотели дать нам хорошее образование.
На помощь пришел старинный приятель нашей семьи Иван Алексеевич Масляников. Получив место преподавателя в Рязанской гимназии, он согласился взять меня на воспитание.
К назначенному сроку мне сшили две пары гимназической формы, длинную шинель - на вырост, и отец отвез меня в чужой город. На расходы оставил один рубль серебром и медяками. Началась новая, незнакомая мне жизнь. Открылась дорога к образованию, за что я по сей день благодарен И. А. Маоляникову.
Рязанская гимназия - старейшее учебное заведение города - располагалась в красивом здании, украшенном шестью колоннами ионического стиля. Ко времени, когда я поступил туда, гимназия насчитывала уже более ста лет своего существования, и на протяжении всего долголетия оставалась классической, то есть с преобладанием гуманитарных наук. Мы изучали четыре языка: русский, латинский, французский, немецкий. На первом месте стоял всегда, конечно, закон божий. Но были и такие предметы, как законоведение, природоведение, история, математика, физика, география, гимнастика.
Стоит ли говорить, с каким трепетным чувством поднимался я по широкой лестнице в гимназию. Вот парадное - двойные двери в толстой стене первого этажа. За дверями большое помещение с несколькими массивными колоннами - это наша раздевалка. В ней отдельно стоящие деревянные вешалки - каждая для учеников одного класса.
Из раздевалки дверь направо - написано: "Фундаментальная библиотека". Это для учителей. Дверь налево - ученическая библиотека, в перемену шумная, с толкотней, очередью. Затем две широкие металлические лестницы с перилами на второй этаж - в актовый зал и к классным помещениям.
Занятия начинались по звонкам, и для этого был приставлен старичок Абрамов. В специальной форме (что-то вроде ливреи), он звонил ярко начищенным медным колокольчиком, и гимназисты бежали со двора, словно угорелые, - скорее от избытка энергии, чем от усердия к учебе. Построившись в колонны парами, мы следовали в актовый зал, где нас уже ожидал священник законоучитель отец Сергий. Один из бойких учеников читал молитвы, затем законоучитель поднимался на кафедру и оттуда доносил до нас какой-либо эпизод из евангелия. При этом не упускал случая указать нам на необходимость поста, объяснял пользу постных дней для желудка.
Закон божий изучался восемь лет подряд. Кроме того, мы, ученики гимназии, были обязаны посещать церковные богослужения: каждую субботу всенощную и каждое воскресенье - обедню. Но все эти усилия, однако, не достигали основной цели - сделать из нас, как говорилось, "истинно верующих людей". Познавая природу и ее физико-математические законы, мы со все более усиливающимся недоверием относились к евангельскому мифу о сотворении мира в шесть дней. Затем познакомились с учением Дарвина и по-новому оценили идеи возникновения жизни на нашей планете.
Из преподавателей русского языка наиболее благодарную память оставил Михаил Владимирович Самыгин, который вел у нас занятия первые шесть лет. В отличие от других учителей Михаил Владимирович .был человеком прогрессивных взглядов, большой почитатель античной литературы, былинного эпоса. Впоследствии, уже учеником старших классов, я узнал, что Михаил Владимирович - незаурядный писатель. Мне удалось прочитать ряд его рассказов, роман "Вами казненный" - гневный протест против рутины и реакционности дореволюционного общества. Все было написано ярко, интересно.
Преподавал латинский язык Георгий Иванович Помялов. Как и во всякой школе, преподаватели имели прозвища. Помялова между собой мы звали "Егорка", однако без лишней насмешки или непочтения. Преподаватель он был хороший, очень старательный, но со странностями: недостаточно организованный и аккуратный, что начиналось с его несуразно сшитого форменного сюртука.
На кафедре Помялов урок вел стоя, сверлящим взглядом окидывая аудиторию, держа нас всех в напряжении. А "охотился" он с большим интересом за брошюрами о преступлениях и сыщиках - тогдашними детективами. В то время киоски в Рязани бойко торговали книжонками, в которых описывались приключения сыщика Ната Пинкертона. Многие гимназисты еще утром по дороге на занятия успевали купить одну-две брошюры. Затем этого "Пинкертона" читали тайком на уроках, если удавалось конечно.
Однако латинский язык отложился в нашей памяти и сознании. Мы запомнили немало различных изречений, стихов. Мой сосед по парте Веыя Кисин, обладающий очень хорошей памятью, нередко повторял мне из Овидия: "Пока ты будешь счастлив, у тебя будет много друзей, а если наступят облачные времена, будешь одинок..."
Во внеклассной жизни Георгий Иванович был с учениками общителен и прост, он нередко приходил в пансионский сад и участвовал в наших играх. Однажды учитель заболел, и мы группой решили его проведать. Он очень обрадовался нашему приходу. В квартире было бедно, неуютно. Георгий Иванович лежал на железной кровати с тюфяком. Рядом стоял стул, на котором мы увидели внушительную стопку "Пинкертонов", которую Георгий Иванович, очевидно, основательно пополнял за счет "ревизованных" на уроках.
У многих появилось желание изучать не только латинский, но и греческий язык. Образовалась группа, которая оставалась на дополнительные уроки. У меня была обязанность подбирать учебники, словари в нашей библиотеке. Вскоре мы уже переводили "Анабазис" Ксенофонта. По окончании гимназии мы расстались с Георгием Ивановичем весьма дружественно и сердечно. Учитель привил нам уважение к культуре древнего мира. Мы научились ценить изящество, глубокое содержание литературы и искусства древних эллинов.
В среде преподавателей гимназии явно обозначилась группа молодых, прогрессивно настроенных людей. К их числу относился прежде всего преподаватель математики Яков Васильевич Кеткович. Он четко и ясно объяснял нам теоремы и смысл абстрагирования в алгебре, геометрии, любовался красивым решением математических задач, заронив во многих из нас интерес к своему предмету.
Впоследствии я узнал, что Яков Васильевич в свое время был распространителем нелегальной газеты "Искра". Октябрьская революция в корне изменила судьбу нашего учителя. Она принесла подлинное исполнение мечты революционера, полную свободу творчества, возможность жить и работать для народа, строить новую жизнь.
В 1918 году Я. В. Кеткович становится ректором Рязанского института народного образования, издает свой труд "Наука и религия". Это издание он посылает в дар Владимиру Ильичу Ленину. В дальнейшем Яков Васильевич переводится на работу в Москву и возглавляет кафедру высшей математики в Межевом институте - ныне институте геодезии, аэрофотосъемки и картографии. Здесь ему была присвоена ученая степень кандидата наук и звание доцента.
Живо, занимательно проходили в гимназии уроки физики, которую преподавал Михаил Александрович Лебедев. Через несколько лет после Октябрьской революции М. А. Лебедев перешел на работу в Москву, в Тимирязевскую сельскохозяйственную академию, где заведовал кафедрой физики. Я и мои товарищи по гимназии были, несомненно, горды тем, что наш незаурядный школьный преподаватель стал ученым-физиком, профессором высшего учебного заведения.
Одним из общеобразовательных предметов, которые осязаемо развивали в нас представления о внешнем мире, была география. Я любил и люблю эту науку. Многое открыл нам преподаватель географии И. А. Масляников. Но пожалуй, большое признательное уважение Иван Алексеевич заслужил тем, что к нам, малолетним гимназистам, относился, как к взрослым. На уроках наш учитель не боялся затронуть и политические темы. Он рассказывал о Государственной думе, с большим огорчением, резко о той части депутатов, которую нередко называли "черной сотней" и считали опорой монархического строя.
Словом, много было в нашей гимназии знающих, талантливых педагогов, чей труд не пропал даром. Мне учиться нравилось, на уроки ходил с интересом, успевая но всем предметам.
Когда я перешел во второй класс, неожиданно летом родным пришла бумага от директора, в которой сообщалось, что их сын, Александр Беляков, зачислен в пансион "казеннокоштным", на учительскую стипендию. Весть для нашей семьи радостная: это обстоятельство заметно облегчало ее материальное положение, так как в пансионе было бесплатное размещение, питание и обмундирование.
Гимназистов в этом пансионе насчитывалось всего человек шестьдесят. Были дети состоятельных родителей - торговцев, духовенства, которые своих детей оплачивали. А я начиная с шестого класса занялся репетиторством давал платные уроки учащимся других гимназий, что вскоре позволило полностью освободить родителей от текущих расходов на обучение. Жизнь в пансионе, вдали от родительской опеки, приучила к самостоятельности, выработала чувство товарищества.
Долгие годы дружбы связали меня с Иваном Каировым. Отец у него умер, он рано познал нужду, тяжелые жизненные условия, ив пансион был зачислен, как и я, "казеннокоштным". Потом, уже студентом, Иван руководил рязанским Студенческим землячеством, неоднократно слушал выступления Ленина. После окончания университета Каиров работает более пяти лет агрономом в сельских районах Московской губернии, с 1929 года - профессор педагогики,. директор агропедагогического института. Позже Иван Андреевич один из организаторов Академии педагогических наук РСФСР, ее президент. Герой Социалистического Труда И. А. Каиров был депутатом Верховного Совета СССР, министром просвещения РСФСР, избирался в ЦК КПСС.
Много воспоминаний оставили о себе мои одноклассники Сергей Бакшеев и Александр Хитров, Получив юридическое образование, Сергей работал в народном суде, впоследствии был переведен в Москву, плодотворно сотрудничал в Министерстве юстиции, в Верховном Суде, Юридической комиссии Совета Министров СССР. А Саша Хитров после окончания гимназии в 1917 году стал сельским учителем.
Моим товарищем по музыкальным занятиям в пансионе был Лева Мордвинов. Он обладал хорошим музыкальным слухом, легко подбирал на мандолине любые вальсы, марши. Вместе с ним мы были постоянными участниками небольшого самодеятельного струнного оркестра.
Впервые чарующие звуки вальсов я услышал в городском саду. В будни он был пуст, зато в праздники его дорожки заполняли гуляющие. В специальной беседке размещался духовой оркестр одного из полков, расположенных в городе, а их было два - 137-й Нежинский и 138-й Волховский, - и начинались своеобразные музыкальные концерты. Нас, как правило, в сад вечером не отпускали, мы слушали марши и вальсы через открытые окна пансиона.
Но вот однажды кто-то из воспитателей обнаружил на чердаке нашего большого дома отслуживший свое рояль. Его перенесли в зал. Инструмент был старый, однако клавишный механизм и струны оказались в порядке. И я, памятуя свое знакомство с фисгармонией, приступил к игре на рояле. Так на любительской сцене вскоре выступал наш самодеятельный оркестр. Мы учились понимать как классику, так и самобытную народную музыку.
В окна нашего пансиона долетали не только волнующие звуки вальсов и полковых маршей. С Владимирской улицы в ранние утренние часы слышны были голоса крестьянок из окрестных сел и деревень.
- Щавелю, щавелю! - выкрикивали женщины с коробами за плечами.
- Агурчиков зялененьких! Агурчиков зялененьких! - зазывала другая.
- Грыбочков, грыбочков!.. - предлагала третья.
Простой люд старался заработать - кто чем мог. На базарных площадях города, на осенних ярмарках, куда съезжалось отовсюду множество крестьян на подводах, рязанский говор господствовал. И приходилось удивляться крайней бедности крестьянского сословия, хотя Рязанская губерния, по официальным отчетам, признавалась "богатой". Такая "богатая" крестьянская семья отдавала в государственную казну больше половины попадавших в ее руки денег. Нужда принимала ужасающие размеры...
Позволю себе привести выдержку из книги профессора-химика А. Н. Энгельгарда, который, оставив науку, поселился в деревне и занялся сельским хозяйством:
"Почему же русскому мужику должно оставаться только необходимое, чтобы кое-как упасти душу, почему же и ему, как американцу, не есть хоть в праздники ветчину, баранину, яблочные пироги? Нет, оказывается, что русскому мужику достаточно и черного ржаного хлеба, да еще с сивцом, звонцом, костерем и всякой дрянью, которую нельзя отправить к немцу. Да, нашлись молодцы, которым кажется, что русский мужик и ржаного хлеба не стоит, что ему следует питаться картофелем"3.
"Так, г. Радионов, - пишет он, - предлагает приготовлять хлеб из ржаной муки с примесью картофеля и говорит: "если вместо кислого черного хлеба из одной ржаной муки масса сельских обывателей станет потреблять хлеб, приготовленный из смеси ржаной муки с картофелем, по способу, мною сообщенному, то половинное количество ржи может пойти за границу для поддержания нашего кредитного рубля, без ущерба народному продовольствию".
...Понимаю, что в несчастные голодные годы можно указывать и на разные суррогаты: на хлеб с кукурузой, с картофелем, пожалуй, даже на корневища пырея и т. д. Но тут-то не то. Тут все дело к тому направлено, чтобы конкурировать с Америкой, чтобы поддерживать наш кредитный рубль (и дался же им этот рубль). Точно он какое божество, которому и человека в жертву следует приводить. Ради этого хотят кормить мужика вместо хлеба картофелем, завернутым в хлеб, да еще уверяют, что это будет без ущерба народному продовольствию.
Пшеница - немцу, рожь - немцу, а своему мужику - картофель...
Продавая немцу нашу пшеницу, мы продаем кровь нашу, т.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52