— Мистер Тоуд из Тоуд-Холла, настоящим документом свидетельствуется, что вы восемнадцатого числа…
Жуткие, грохочущие, словно поезд, словно табун диких лошадей, слова обрушились на несчастного Тоуда, совершенно сломив и подавив не только его волю, но и способность что-либо соображать. Они все неслись и неслись, скакали и скакали, пока наконец, словно серый свет где-то далеко-далеко в узком темном тоннеле, не прозвучало:
— …Таким образом, вы, мистер Тоуд из Тоуд-Холла, обвиняетесь в воровстве, нарушении общественного порядка, преднамеренном нанесении ущерба национальной безопасности и расшатывании устройства государства, ереси и…
Притихшие было дикие мустанги снова налетели на Тоуда всем табуном и, втоптав его в землю, понеслись прочь. Растерзанный, измученный, оглушенный, услышав наконец обращенный к нему вопрос «Признаете ли вы себя виновным?», Тоуд сумел только кивнуть и промямлить:
— Да, ваша честь и все уважаемые судьи.
— Во всех ста шестнадцати инкриминируемых вам вышезачитанным обвинением преступлениях, включая…
Тоуд сглотнул.
— …включая, — повторил сбившийся судья, — попытку мошеннического похищения, соблазнения и присвоения вышеуказанной супруги трубочиста вкупе с ее пятью детьми; включая также значительный материальный ущерб, причиненный движимому и недвижимому имуществу лорда нашего графства…
— Да-да! — закричал Тоуд, которому становилось невыносимо пребывание в этом кошмарном зале.
— …не говоря уже, хотя и следовало бы сказать, о воровстве, упоминаемом во втором и третьем пунктах, покушении на убийство нескольких лиц — в четвертом…
— Это я, — убежденно закивал головой Тоуд. — Я, все я.
— Очень жаль, — заметил кто-то из судей, — что при всем этом вы не проявляете ни малейших признаков раскаяния и, судя по всему, не испытываете ни малейших угрызений совести. А ведь нам дано и право смягчения наказания. Пусть слабое, но искренне выраженное сожаление о содеянном, сочувствие к безвинным жертвам, хотя бы намек на извлечение уроков из чудовищных ошибок, совершенных вами…
— А? Что? — не поверил своим ушам Тоуд. — Так я это… так я раскаиваюсь, мне ведь стыдно, очень стыдно. Я сожалею и сочувствую не только тем пострадавшим, о которых тут было сказано, но и всем другим. Честное слово!
— Другим?! — вожделенно прошептал председательствующий, потирая руки. — А что, были и другие? Значит, не все еще внесены в обвинительное заключение, но вы хотите признаться в совершенных в их отношении злодеяниях?
— Да, — всхлипнул Тоуд, по щекам которого покатились искренние слезы сожаления и раскаяния, — я хочу признаться в том, что от моих преступных действий пострадали еще Крот и Рэт. Крота я бросил на произвол судьбы, не оказав ему помощи, а Рэт… Я вполне могу считать себя виновником его возможной гибели.
Неожиданное признание сбило судей с толку, и они сочли за лучшее глубокомысленно помолчать, переваривая полученную информацию.
— Крот? Рэт? А кто они такие? — спросил кто-то из судей.
— Мои друзья, — почти простонал Тоуд. — Нет, нет, я не хотел оставлять Крота в беде. Я сделал это непреднамеренно. И выбрасывать Рэта Водяную Крысу из аэроплана я не собирался — не хотел! Но, понимаете, во всем этом — я имею в виду в полете, в управлении летательным аппаратом — было что-то такое, такое… что-то особенное, что-то, что заставило меня забыть обо всем, не отдавать себе отчет в своих действиях, в их следствиях и результатах… И я… я…
Слова признания звучали еще долго — сбивчивые, запутанные, но искренние и правдивые. Они были терпеливо выслушаны в полной тишине, и, лишь когда Тоуд замолчал, один из членов суда нарушил молчание:
— Секретарь, принесите-ка сюда протоколы свидетельских показаний, рапорты об уликах, доклады экспертиз и прочие документы, которые нам следует изучить повторно в связи с небрежностью, неаккуратностью и неоправданной оправдательной тенденцией, проявленной в ходе следственных действий.
Материалы следствия были немедленно доставлены в зал судебных заседаний. Эти материалы представляли собой ни много ни мало двадцать один толстенный том in quarto, напечатанные плотным мелким шрифтом и переплетенные в кожу, как и обвинительное заключение. Помощник секретаря ввез в зал на серебристой тележке эти тома, словно готовый к разделке румяный ростбиф на банкете где-то в недрах Королевского Дворца Юстиции.
Повторное рассмотрение материалов потребовало некоторого — весьма значительного — времени, в течение которого Тоуд все так же кис и вял, обездвиженный железными браслетами на подлокотниках кресла. Единственным облегчением стало то, что свет, бивший в начале заседания прямо ему в глаза, изменил угол падения, вслед за переместившимся по небу солнцем, и теперь лился откуда-то справа.
— Никакого упоминания о Водяной Крысе, — захлопнув том, произнес председатель суда. — Ни единого. Как равно и о Кроте, и о летательном аппарате, которым вы, по вашему утверждению, управляли.
Выражение лица председателя не предвещало ничего хорошего. Нахмурившись, он продолжил говорить:
— Плохо, мистер Тоуд, очень плохо. К уже зачитанному и рассмотренному списку из ста шестнадцати обвинений, выдвинутых против вас, следует приплюсовать еще по крайней мере штук восемнадцать таковых. Среди них: дача ложных показаний, самозванство, выразившееся в стремлении выдать себя за другого, присвоение движимого (очень движимого) имущества, определяемого как механическое приспособление, в свою очередь именуемого летательным аппаратом…
Упоминание о летательном аппарате — его летательном аппарате, его прекрасной, воплотившейся в жизнь мечте, его очаровательной, послушной в управлении машине — высекло из Тоуда последнюю искру непокорности и возмущения. Ведь если он все правильно понял, они не смели предположить…
— Но… — протестующе перебил он председателя.
— «Но» — что? — громоподобно прорычал тот.
Тоуд моргнул и все же попытался насколько возможно гордо приподняться, распрямиться в железных тисках, сжимавших его. Только сейчас он ощутил всю тяжесть навалившейся на него физической и эмоциональной усталости.
— Я хотел сказать…
— Он хочет что-то сказать — добровольно и без принуждения! — хором проскандировал полный состав суда.
Посмотрев на судей, Тоуд набрал в легкие воздуха и заговорил. Говорил он, надо признать, довольно тихо, но решительно. И эта решительность росла в нем с каждой секундой.
— Я хотел… нет, я хочу сказать, что этот летательный аппарат действительно принадлежал мне, что снимает с меня обвинение в его краже, и я действительно летал на нем, что отводит обвинения в самозванстве. Я сожалею и раскаиваюсь в том, что мой аэроплан, пролетая над Городом, обеспокоил жителей и, может быть, создал для них угрозу, но…
Но больше Тоуд не смог ничего сказать: сила, воля к сопротивлению и надежда покинули его. Две большие горячие слезы скатились по его щекам. У него могли отнять свободу — пусть так! Могли отобрать даже жизнь! Но никто и ничто не могло, не имело права отбирать у него воспоминания о том великолепном, чудесном, героическом перелете, воспоминания, которому суждено было стать его единственным утешением и поддержкой в грядущие мрачные времена, будь то в долгие годы заточения, будь то в те краткие страшные последние мгновения, когда его поведут по тюремным коридорам в последний путь — к той решетке, за которой на фоне неба жадно распахнула свою пасть петля виселицы.
Зал погрузился в молчание, полное недоверия, сомнений, а также неуверенности в том, что следует делать дальше. Тишину совершенно неожиданно нарушил секретарь. Он чихнул.
— Апчхи! — звонко разнеслось эхом по гулкому помещению. И снова: — Апчхи!
Но если это чихание и представляло собой попытку секретаря привлечь внимание коллегии к какому-то пункту судебной процедуры, пропущенному ими в спешке, то ничего из этого не вышло. Выждав еще несколько секунд, председательствующий совершенно неожиданно, так что даже Тоуд оказался застигнут врасплох и вздрогнул от испуга, заявил следующее:
— Ввиду того что подсудимый опрошен, допрошен и выспрошен, ввиду его смиренного признания по большинству вменяемых ему эпизодов и, вполне вероятно, по нескольким еще не вмененным, мы, я полагаю, хотя бы из гуманных соображений, должны как можно быстрее вынести вердикт и огласить приговор, привести который в исполнение (а приводить там будет что, полагаю, в этом нам сомневаться не приходится) при первой же возможности, разумеется, если кто-либо из присутствующих…
— Апчхи! — снова чихнул секретарь.
— Ну да, если кто-либо из присутствующих не хочет что-либо сообщить суду. Секретарь, вы хотели что-то сказать?
— Ваша честь, в деле имеются материалы, свидетельствующие в пользу обвиняемого.
Ничто, даже землетрясение, случись оно прямо в этом зале, не смогло бы возыметь на судей большего эффекта, чем это краткое процедурное напоминание старого судебного секретаря.
Первым взял себя в руки председатель. Остальные судьи тем временем хватали ртами воздух, моргали глазами и расстегивали воротники. Двое даже сняли с себя тяжелые парики.
Председатель прищурился и спросил:
— Вы сказали «материалы». Их что, несколько?
— Три единицы, ваша честь. Насколько это доступно моему скромному пониманию, две из них — связанные между собой обращения к суду, свидетельствующие в пользу подсудимого. Третья же представляет собой свидетельство опознания личности подсудимого в эпизоде, который также может быть трактован в его пользу.
— И что, готовы они, эти материалы?
— Не только готовы, но и переплетены, ваша честь.
В зал был внесен последний том документов. Настолько мал и тонок он был, настолько несерьезно и невнушительно выглядел, что принести его судьям было поручено младшему помощнику помощника секретаря.
— Как того требует процедура, ваша честь, — желая заручиться поддержкой буквы закона, заметил секретарь.
Судьи с отвращением и презрением посмотрели на легшую перед ними на стол брошюрку. Наконец один из них со вздохом сказал:
— Я полагаю, что мы все-таки должны взглянуть на эти филькины грамоты.
С этими словами он открыл обложку, заглянул в текст и… замер с открытым ртом.
— Но… но… — только и смог выдавить он из себя, явно парализованный тем, что прочел.
— Но… — повторил вслед за ним другой судья, заглянув в бумаги и молча передавая их третьему.
— Но, — сказал тот, — это же запрос от имени ни больше ни меньше как самого…
Набранное крупным жирным шрифтом слово, помещенное в верхней части листа толстой тисненой бумаги, напечатанный ниже адрес, а в самом низу — должность и имя не оставляли никаких сомнений и сеяли смятение в сердцах и головах судей. Бумага, несомненно, появилась на свет в недрах канцелярии столь могущественной, влиятельной, осведомленной и уважаемой газеты, что можно было бы сказать: к правдивой информации она имеет точно такое же отношение, как Банк Англии — к фунту стерлингов.
— По-моему, этого вполне достаточно, — высказал общую мысль один из судей. — Или все же рассмотрим остальные материалы?
Вопрос оказался риторическим. Следуя процедуре, судьи зачитали вслух все три документа, немало удивив обалдевшего Тоуда тем, с каким почтением наряду с именем главного редактора самой главной газеты не только страны, но и мира они произносили явно не знакомые им до того имена мистера Барсука и мистера Прендергаста.
— Впечатляет, надо признать, — пробормотал председатель.
— Похоже, дела идут к лучшему, — ободряюще шепнул секретарь на ухо Тоуду. — Вполне возможен благополучный исход.
Тоуд напрягся, чувствуя, что вновь, в который раз за его жизнь, его будущее повисло на волоске.
Председательствующий, явно не испытывавший симпатий к подсудимому и желающий отстоять честь мундира, решил утопить сомнения в юридической казуистике.
— Проблема сводится и одновременно разрешается в одном документе — свидетельстве об опознании личности подсудимого, — забубнил он. — Разве подсудимый, находящийся сейчас в зале, не Тоуд? А если он — Тоуд, то он виновен, исходя хотя бы из самолично сделанных им признаний.
— Апчхи!
— Да, секретарь. Что еще вы хотите нам сообщить?
— Последний из представленных вам документов, может быть, и написан неразборчиво, но он утверждает то и только то, что, к сведению вашей чести, находящийся сейчас в зале подсудимый является более чем Toyдом, а именно пилотом. Причем не просто пилотом, а тем самым пилотом.
Прокашлявшись, председатель поинтересовался — будто невзначай:
— А этот свидетель, ну как его — Прендергаст, готов ли он перед судом засвидетельствовать личность обвиняемого?
— Разумеется, ваша честь. Он здесь и ждет разрешения войти.
— Ну что ж, — почти невозмутимо сказал председатель. — Процедурные формальности связывают нас по рукам и ногам. Действительно, мы не имеем права выносить приговор до тех пор, пока не будет прояснено данное обстоятельство. Но если, несмотря ни на что, подсудимый будет признан тем Toy дом, которым мы склонны его считать, я полагаю, мы будем вполне полномочны вынести решение и скрепить наш приговор подписями членов коллегии и большой судебной печатью. Секретарь, вы согласны?
— Да, ваша честь. Абсолютно согласен. Измученный и подавленный, но уже вновь уносимый куда-то вдаль каруселью надежды, Тоуд был высвобожден из железных объятий кресла и передан на попечение стражникам-конвоирам и тюремщику, которые однажды уже ввели его в этот зал, а теперь поспешно вывели за дубовую дверь.
— Очная ставка, как я и говорил, — подмигнул Тоуду тюремщик.
— А что, раньше нельзя было ее провести? — огрызнулся Тоуд.
— Все в соответствии с процедурой, старина, все в соответствии, — вздохнул тюремщик с таким видом, словно дал исчерпывающий и убедительный ответ.
Тоуда вновь повели по коридорам и вверх-вниз по лестницам. На каждом повороте, на каждой лестничной площадке путь преграждали на миг отпиравшиеся перед конвоем и арестантом тяжелые двери и стальные решетки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33