— Вернувшись в Тоуд-Холл, — поклялся себе Тоуд, стуча в дверь, — я обязательно пришлю этим людям кое-какие продукты, чтобы они могли безбедно пережить остаток зимы, не экономя содержимое своего погреба.
Впрочем, все благие — и не благие — намерения Тоуда были им забыты, когда из-за двери до него донесся сильный, грубовато-хриплый женский голос, вопрошающий: «Это ты, голубчик?» То, что прозвучало потом, удивило Тоуда еще больше. «Эй, вы, мелочь пузатая, слышите — папа вернулся», — раздалось из-за двери.
Затем дверь распахнулась, и на Тоуда обрушился поток радушия — больший, чем даже самовлюбленный Тоуд мог счесть подобающим для своей персоны.
На пороге стояла она — необъятная в смысле габаритов, необузданная в своем радушии, монументально-величавая в своих объятиях.
— Ну наконец-то, — с довольным видом заявила женщина, крепко обнимая обалдевшего Тоуда сильными, крепкими крестьянскими руками. — Наконец-то ты вернулся, душечка моя!
Она явно и предположить не могла, что произошла ошибка, что перед нею не тот, кого она ждала. Лишь на миг разжала она свои объятия — только затем, чтобы, перехватив Тоуда поудобнее, вновь прижать его к себе и расцеловать в обе перемазанные сажей щеки.
— Голубчик ты мой, — повторила женщина.
Этот прием так ошеломил Тоуда, что он потерял не только дар речи, но — на время — и способность мыслить. Все, что он мог (находясь по-прежнему в жарких объятиях восхищенно глядящей на него женщины), — это рассеянно рассматривать сначала ее, а затем ее дом… нет, теперь, пожалуй, это был и его, их дом.
Дети — теперь его дети, — сбежавшиеся на зов матери, стояли у порога. Их было пятеро. Пятеро мальчишек, мал мала меньше, кругленькие, упитанные, — в общем, уменьшенные, перепачканные сажей копии чего-то среднего между нею и им самим. На каминной полке в глубине комнаты Тоуд рассмотрел фотокарточку в рамочке, которую он безошибочно определил как портрет не так давно опоенного им трубочиста — при полном параде: перепачканного сажей, со щетками, скребками и прочими инструментами. Внизу, под грязным силуэтом, чья-то не искушенная в каллиграфии рука вывела: «Наш Грэмп».
А выше, на стене над камином, там, где обьтно висит давний охотничий трофей или древний клинок, оставшийся в доме в наследство со времен крестовых походов, Тоуд обнаружил последнее свидетельство того, куда именно злая, несправедливая, предательская Судьба забросила его. Там на почетном месте, как главная достопримечательность и ценность этого дома, гордо висела старинная щетка трубочиста, с ручкой из полированного красного дерева и медными кольцами и шляпками винтов, начищенными до зеркального блеска, словно пуговицы и кокарда сержанта полиции.
— Здравствуй, папа, добро пожаловать домой, — проскандировал нестройный квинтет. Некоторая несогласованность детских голосов искупалась пятью широкими улыбками, светившимися, как медные причиндалы ремесла трубочиста над ребячьими головами.
Следует признать, что к этому моменту Тоуд совсем ослаб, потерял волю к сопротивлению и был готов сдаться на милость победителя. Тяжкий день здорово измотал его. Угроза опознания в доме лорда, спасительный вызов трубочиста, сам побег, погоня, закончившаяся похожим на бритье облизыванием собачьими языками, наконец, долгая дорога — все это дало о себе знать. Прекрасно понимая, что случай привел его в дом того самого трубочиста, где благодаря искусной маскировке ни жена хозяина, ни его дети не обнаружили подмены, Тоуд поддался искушению не раскрывать им глаза на правду — до поры до времени.
В какой-то момент все происходящее предстало перед ним в розовом свете. Из дверей кухни до него доносились восхитительные ароматы горячей еды. Еда эта была простой, грубой, скорее всего чем-то вроде густой похлебки, но эта еда предназначалась, несомненно, ему (если точнее — тому, в чьем образе он сейчас предстал). Большая глиняная кружка тоже явно не для чужого дяди была выставлена на стол. Вот-вот и она будет до краев наполнена пивом, сидром или еще каким-нибудь популярным среди простонародья бодрящим напитком.
Искушения, обрушившиеся на Тоуда, были не только гастрономические. Не менее притягательным выглядело и большое, мягкое, уютное кресло у камина, отлично видное Тоуду прямо с порога. Судя по почтению, с которым в этом доме относились к главе семейства, Тоуд не удивился бы, увидев где-нибудь на стене над креслом или на его спинке табличку с надписью: «Только для папы».
И наконец, едва ли не самым сильным соблазном оказалась маленькая приоткрытая дверь в углу комнаты, за которой виднелась узенькая деревянная лестница на второй этаж. Так вот там, наверху, в одной из спален наверняка стояла широкая, мягкая, уже застеленная кровать, только и ждущая того, чтобы он опустил на нее свое измученное тело.
Однако, понимая свою слабость и неспособность противостоять столь сильным искушениям, Тоуд все же набрался терпения и решил прощупать почву на предмет надежности своего положения, а также возможных последствий столь соблазнительного шага. Чтобы выиграть время, а заодно и проверить действенность своих актерских способностей, он обратился к жене трубочиста, стараясь говорить так, как, но его мнению, должны говорить представители низших сословий.
— Ну че? — поинтересовался он. — Даже не спросишь, где это я запропастился?
Похоже, скопировать речь трубочиста ему вполне удалось. Всплеснув руками, женщина ответила:
— Да потом уж, голубчик. Замерз, поди, по дороге. Холодина какая.
— Ага. А все этот костотряс-велосипед, — продолжил Тоуд, входя в роль.
— Опять сломался?
— Ну…
— И ты снова упал?
— А то…
— Слушай, а у тебя и вправду все лицо исцарапано.
— Страшное дело, я тебе говорю.
Некоторые перспективы весьма опасных последствий дальнейшего ломания комедии стали вдруг для Тоуда более чем очевидными.
В первую очередь угрозу таили в себе пятеро сорванцов, его сыновей и, по всей видимости, наследников. Чумазые, взъерошенные, все они претендовали на его внимание и стремились поближе подобраться к нему.
— Эй, полегче! — прикрикнул он на ребятишек. — Не напирай. Не наваливай, говорю. Всё, пошли прочь. Кыш отсюда!
«Берегись!» — безмолвно произнес в его мозгу внутренний голос.
Следующая опасность скрывалась за другой, тоже полуоткрытой дверью. И представляла она собой ванну, уже наполненную горячей водой и обложенную со всех сторон грудами кусков карболового мыла и стопками простыней и полотенец. В довершение всего с бортика ванны свисала длинная, основательная, жесткая на вид мочалка.
«Беги отсюда!» — запаниковал внутренний голос Тоуда.
Но самой суровой карой за ложь и лицедейство, страшнее, чем свора свирепых гончих, должна была стать сама супруга трубочиста — крупная, сильная, несомненно темпераментная и горячая женщина. И если она, явно обожающая своего мужа, в пылу этого обожания способна перепутать его с Тоудом, то каков же будет взрыв ее гнева, когда — когда, и никаких «если», учитывая приготовленную ванну, — она страстно обнимет его на супружеском ложе и обнаружит в своих объятиях не милого и такого знакомого Грэмпа, а кое-что новенькое!
«Сматывай удочки, пока тебя не накрыли», — убежденно заявил внутренний голос.
Сопроводив свои слова театральным жестом, Тоуд продекламировал:
— Я… ну это… тут работенка подвернулась. Срочная халтурка, значит. Так я это… того… пойду. Зашел вот предупредить. Утром буду, еще до петухов!
С последними словами, не тратя больше времени, он развернулся и стремглав пустился бежать сквозь темноту зимней морозной ночи, не обращая внимания на душераздирающие вопли «жены» и завывания «детей», кричавших ему вслед: «Папа, папа! Папочка, вернись! Куда же ты?!»
Наконец крики стихли, растворился в ночи и свет из окон гостеприимного дома. Впервые в жизни Тоуд вдруг обнаружил, что, оказывается, ночное логово на земле под прикрытием колючих кустов живой изгороди может быть нисколько не хуже и не опаснее, чем любая крыша над головой.
* * *
Последующие дни оказались едва ли не самыми черными в полной бурных событий жизни Тоуда. Сам он предпочитал особо не распространяться о них даже много лет спустя. Потому что, кем бы он себя ни представлял, кем бы ни мечтал быть, чем бы ни прославился в другие времена, — факт остается фактом: в ту зиму Тоуду довелось побывать в шкуре самого заурядного бездомного бродяги.
Маскарадный костюм трубочиста по-прежнему выручал его, но, даже если сам Тоуд мнил себя опытным, высококвалифицированным представителем славной гильдии Почетных и Заслуженных Трубочистов, окружающие вполне резонно воспринимали его как неудачника, потерявшего работу и не имеющего никаких шансов найти себе новое место.
Впрочем, за время странствий Тоуд встречал и милосердие, и дружелюбие. Крестьяне и жители небольших городков частенько (в самые холодные ночи, когда живая изгородь переставала быть надежным убежищем) пускали его переночевать — в амбаре или сарае, если он у них был, или в свином хлеву, если он не был к тому времени занят. Почти всегда ему предлагали миску каши-размазни да кусок хлеба. Это позволяло ему поддерживать силы для продолжения путешествия, и принимал Тоуд любую, самую скромную еду с множеством слов благодарности и с комичным сниманием шапки и прижиманием ее к груди. Стоило словам ропота на жестокую судьбу закружиться у него в голове, стоило отчаянию сдавить сердце, как он тотчас же вспоминал свору гончих, несущихся за ним по пятам, или — о ужас! — представлял себе костедробильные объятия жены трубочиста, доведись ей обнаружить обман. В общем, Тоуд научился радоваться тому, что он жив, да не только жив, но и более или менее здоров и невредим и при всем этом еще и на свободе, а не в тюремной камере.
Зима не бесконечна, повторял он себе. К тому же он рассчитывал еще до наступления весны добраться до Берега Реки, до родного Тоуд-Холла, где его ждали столь сладостные уют и комфорт.
Может показаться странным, что путь домой занял у Тоуда столько времени, но стремительный самолет в своем безумном полете унес его в совершенно незнакомые места по другую сторону Города, где все было не так и по-другому. А кроме того — и это едва ли не было основной причиной задержки, — он вовсе не горел желанием немедленно вернуться в Тоуд-Холл, где его неминуемо ждали все те лишения и ограничения, избежать которых он так стремился все последние годы. Ведь там, на Берегах Реки, Барсук, Крот и Водяная Крыса ждут не дождутся, когда он вернется, чтобы снова посадить его под домашний арест, теперь куда более строгий (это, разумеется, при условии, что Крот и Рэт все еще живы; впрочем, одного Барсука Тоуду хватило бы за глаза).
Да и как ему теперь смотреть им в глаза после всего, что он натворил? Крота он бросил в тяжелый час. Рэта — фактически вышвырнул на лету из кабины самолета. Барсука же, доверившегося ему, он просто-напросто обманул и предательски запер в курительной, где тот (по разумению Тоуда) наверняка сидел до сих пор.
Так что бродяжничество Тоуда, его путешествие вокруг Города, которого он избегал по необходимости, и в стороне от реки — это уже по собственному малодушию и из-за угрызений совести, — было бесцельным и хаотичным. Быть может, он лелеял в душе надежду на то, что с весной все уляжется, утрясется, забудется и ему будет позволено начать все заново — вернуться в Тоуд-Холл и зажить в нем спокойной, тихой и скромной жизнью, из которой на этот раз будут навеки вычеркнуты всякие мысли о каких бы то ни было машинах, транспортных средствах и путешествиях.
Такие мысли, чувства и надежды сопровождали Тоуда в те тяжкие дни, когда мир, который ничем не был ему обязан, одаривал его куда большим добром и милосердием, чем Тоуд того заслуживал. Наверное, эти впечатления и размышления и поддерживали его в дороге, даря надежду на то, что рано или поздно все будет хорошо.
Погода начала меняться к лучшему, и хотя еще нельзя было сказать, что в воздухе пахло весной, зимы в нем с каждым днем становилось все меньше и меньше. Тут и там на пригорках расцветали подснежники, а однажды утром, проснувшись оттого, что на лицо ему упали уже по-весеннему теплые солнечные лучи, Тоуд обнаружил, что прямо перед его носом чуть распустился первый цветок мать-и-мачехи, желавший ему доброго утра и счастливого пути.
В такое вот солнечное утро Тоуд подошел к какой-то деревне. Еще издали он увидел колокольню деревенской церкви, а по мере приближения его несколько раз обгоняли повозки и телеги, в которых ехали празднично, по-воскресному одетые люди.
«Сегодня не воскресенье, — прикинул в уме Тоуд. — На общую молитву по случаю церковного праздника тоже не похоже: слишком уж веселы и беззаботны эти люди и нет в них подобающей торжественности. Наверное, в деревне свадьба! А значит, здесь соберется немало народу в самом благостном расположении духа, что может сослужить добрую службу несчастной жабе… то есть бедному странствующему трубочисту, которого не только накормят и дадут выпить, но и одарят на радостях шиллингом-другим, а то и поболее. Э, да что там: я сам готов отдать последний грош (если бы он у меня был) за то, чтобы посидеть вечер в веселой компании и переночевать в деревенском трактире».
Подбадривая себя сладостными грезами, Тоуд приближался к деревне, не забывая весело и дружелюбно приветствовать всех обгонявших его гостей, ехавших на свадьбу.
— А свадьба-то, должно быть, знатная! — присвистнул он, прикинув количество гостей.
В радужных мечтах бродяги вожделенная пара шиллингов на глазах вырастала до флорина, а то и — страшно сказать — до полгинеи!
Чем ближе он подходил, тем лучше ему становилась видна немалая толпа людей, собравшихся у деревенской церкви. Не занятая гостями часть площади посреди деревни была уставлена бричками, двуколками, другими экипажами, среди которых наметанный глаз Тоуда тотчас же отметил с полдюжины автомобилей (два из них — новейших моделей). Гости мужчины были одеты в парадные костюмы, дамы — в подобающие случаю нарядные платья.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33