В ответ на наш стук последовало приглашение, произнесенное гудящим басом, и мы с Келли вошли. Роджер Марч был один. Он возился с обугленной трубкой и голубой жестянкой трубочного табака. В первый момент при виде этого белобородого великана вся моя воинственность слетела с меня. Потом я чуть не рассмеялся, осознав, что я словно вернулся в свои пять лет, к детской картинке великого Господа Иеговы, беседующего с Моисеем на горе. Таково было обаяние его личности.
— Новости есть? — спросил он Келли.
— Пока еще нельзя обследовать останки дома, сэр, — ответил Келли. Это «сэр» выскочило у него легко и автоматически. Мы были похожи на двух детей, которых вызвали к директору школы. Я понял, что, если дальше так пойдет, хозяином ситуации окажется Марч.
— Никаких сомнений в том, что это был поджог?
— Никаких, сэр, — откликнулся Келли.
— Черт! — прогудел его голос. Он чиркнул старомодной каминной спичкой о ноготь, потом поднес огонек к трубке. — Как вы предполагаете действовать дальше, Келли?
— Завтра у меня заберут это дело, сэр, — сказал Келли ровным голосом. — Мне не удалось поймать убийцу, остававшегося на свободе очень, очень долгое время. Мои непосредственные начальники сядут мне на загривок, и этим займутся все, кому не лень, в окружной полиции.
— И начнут ползать вокруг, словно мухи, черт их побери! — бросил Марч.
У меня лопнуло терпение.
— А вы бы предпочли, чтобы все оставалось шито-крыто, и не важно, кто при этом может пострадать, не так ли, мистер Марч? — спросил я.
Он посмотрел на меня так, словно никогда раньше не видел. Я почти чувствовал, как он пытается найти способ убрать меня с дороги, как досадную помеху.
— Настало время ответить на некоторые вопросы, Марч, — и вам, и вашему зятю, и дочке. Где они?
Глубоко посаженные глаза гневно блеснули.
— У вас ведь нет никаких законных полномочий, не так ли, Геррик? Вы служите в аппарате окружного прокурора другого штата.
— Давайте внесем ясность, — сказал я. — Я не представляю город Нью-Йорк. Я в отпуске и выступаю как адвокат миссис Брок. А она может предъявить колонии несколько исков, после которых та прекратит свое существование. Если нам не удастся выяснить правду, и при этом достаточно быстро, мы их предъявим. Такова моя юридически законная позиция.
Марч попытался испепелить меня взглядом, но не смог.
— Вы считаете, что я все эти годы укрывал убийцу и собираюсь делать это и впредь? — спросил он угрожающе тихо.
— Мне известно, что вы долгое время отказывались предпринимать хоть что-нибудь, чтобы найти убийцу Джона Уилларда, и по сей день ничего не было бы сделано, если б не Пенни.
— Вам нравится то, чего она добилась? — осведомился Марч.
— Нет, но ее нельзя в этом обвинить. А вот тот, кто пытался скрывать правду все эти годы, — даже если это вы, — сегодня может лечь спать с приятным чувством, что он оказался соучастником убийства Эда Брока.
— Даже если это я, — повторил он. — Вижу, что вы умеете, как дошлый юрист, избегать прямого обвинения, Геррик. — Он положил трубку на стол и на мгновение отвернулся, стараясь собраться с мыслями. — Единственное, что необходимо для существования подобного сообщества, мистер Геррик, — это покой, — начал он. — Покой, чтобы можно было работать, не отвлекаясь. Уже почти три месяца мы не знаем покоя — с тех пор, как Пенни привезла сюда Эда Брока разрывать старые могилы. Нас сводит с ума не имеющее значения, но тем не менее загадочное прошлое. Будь оно проклято, говорю я. Будь оно проклято за то, что не хочет остаться в могиле. Джона убили двадцать один год назад. Это было зло. Но оно свершилось втайне. Кому теперь поможет, если тайна раскроется? Колония процветает, как мечтал Джон. Многие знаменитые люди начинали здесь, как он надеялся. Вы думаете, если бы у него был выбор, он сказал бы: «Повесьте моего убийцу, и пропади пропадом моя мечта»? Он не сказал бы так! Мы прожили в мире и покое двадцать лет, и мечта Джона сбылась. А теперь все оказывается под угрозой, потому что глупая девчонка хочет удовлетворить свое любопытство.
— Пожалуй, мне никогда еще не доводилось слышать настолько хладнокровных и бесчеловечных рассуждений, — сказал я. — И это уводит нас от конкретного вопроса.
Он сделал нетерпеливый жест своей огромной рукой:
— Ни один настоящий художник не бывает человечным в полном смысле, Геррик, потому что, если он хоть немного талантлив, ему глубоко наплевать на все, кроме того, что он делает. Ему плевать, богат он или беден, жарко ему или холодно, счастлив он или несчастлив в обыденной жизни. Все, что его волнует, — это его работа, время, чтобы ею заниматься, и место, где он может ее делать. Он ненавидит бытовые мелочи с такой яростью, какую вы вряд ли когда-либо испытывали. Он ненавидит женщину, которая считает, что ей уделяют недостаточно внимания. Он ненавидит ее за то, что она пытается украсть у него драгоценное время. Он ненавидит засорившуюся водопроводную трубу, потому что надо потратить время, чтобы починить ее. Он ненавидит правительство не потому, что его заставляют платить налоги, но потому, что они вынуждают его заполнять до нелепости сложную налоговую декларацию. Он ненавидит ночь, потому что она отнимает у него дневной свет, при котором можно писать. И мы здесь ненавидим дело Уилларда. Мы любили Джона и скорбели о нем. Мы помогали искать его убийцу. Но время прошло, Геррик, и, когда стало ясно, что убийцу не поймают, мы решили положить этому конец. Мы снова хотели покоя. Времени для работы, места для работы. И вот теперь, после стольких лет забвения, все началось сначала. Мы не в силах разобраться с этим, как можем заполнить декларацию, прочистить засорившуюся водопроводную трубу или прогнать надоевшую женщину. У нас воруют наше время. Уже три месяца я не могу спокойно работать. Вопросы полиции; сомнения и подозрения, которые не дают сосредоточиться. Мне почти семьдесят девять лет, Геррик, и я не могу себе позволить тратить время зря, черт возьми.
— Тогда покончите с этим! — предложил я. — Покончите, рассказав всю правду!
— Я не знаю всей правды! — выкрикнул он почти с яростью. — Если б я знал, кто убил Джона в ту ночь, я бы собственными руками переломил его пополам и оттащил его к капитану Ларигану. Если б я знал, кто напал на вашего друга Брока три месяца назад, а сегодня ночью сжег его дом, я не колеблясь сдал бы его правосудию. Но я не стану — послушайте меня, Геррик, — я не стану сплетничать, попусту рассуждать и строить догадки. Это болезнь нашего времени — беспочвенные построения. Люди зарабатывают на жизнь, сочиняя колонки, наполненные слухами и намеками. Политики обретают власть, выдвигая ложные обвинения, поддержанные сомнительными доказательствами. Я не стану причинять людям боль, потроша их жизнь, как брюхо рыбы, чтобы все, разинув рот, смотрели на их внутренности, покуда не уверюсь, что они это заслужили. Помочь? Я помогу, но я не стану помогать вам ничем, кроме фактов! — Он ткнул в меня длинным пальцем. — Вы провели здесь меньше двадцати четырех часов, Геррик, и я вижу по вашему лицу, что вы уже кого-то подозреваете. Я прожил с этим двадцать один год. Вы думаете, у меня не возникало подозрений? Думаете, я не пытался разгадать загадку? Разница между мной и вами, Геррик, — или между вашим другом Броком и мной — заключается в том, что я забочусь о покое, единстве и выживании Нью-Маверика, которому я отдал четверть века. Я не стану проводить время забрасывая грязью людей, которые, возможно, просто потому, что они здесь живут, оказались замешаны в трагедии. Покажите мне убийцу, и я помогу вам уничтожить его. Дайте мне самому увидеть его, и я сдам его вам так быстро, что он и глазом моргнуть не успеет. Вы напрасно считаете, что я скрываю от вас всю правду. Я не знаю ее. А частичная правда, всевозможные «может быть» и «если» — с этим я дела не имею.
Он остановился, и было такое впечатление, что по комнате пронесся ураган. Я ощущал его величие и его непоколебимую убежденность в собственной правоте. Больше того, я верил ему. Он не стал бы скрывать факты, но и только. А в моей работе приходится иметь дело с версиями и догадками и проверять каждую из них, иначе ты просто не сдвинешься с места.
— Я уважаю вашу точку зрения, — сказал я, — даже если при этом вы лишаете нас той поддержки, которую могли бы нам оказать. Никто не знает это место лучше вас. Ваши суждения были бы для нас бесценны. И имейте в виду, сэр, вы можете быть предвзяты и слепы там, где человек посторонний нашел бы разгадку, знай он то, что знаете вы. Не лучше ли покопаться немного в грязи, чем ждать, пока случится третье, а может быть, и четвертое убийство?
— Я был исповедником для сотен людей в Нью-Маверике за все эти годы, — сказал Марч. — Но вы услышите от меня об их проблемах, их ненависти, ревности, страхах не больше, чем услышали бы от священника.
— Кто-нибудь признавался вам в убийстве? — спросил я.
— Чушь!
— Если мне следует опираться на факты, я должен собирать их без всякого предубеждения, — заметил я. — Где вы были сегодня вечером, когда начался пожар?
— Я спал, — отозвался он. Черные глаза настороженно следили за мной. — Как и положено в моем возрасте, когда темнеет, я ем, немного слушаю музыку, а потом сплю, сколько удастся. Моя задача — сохранить каждую толику сил, чтобы писать, едва станет достаточно светло.
— Вы слышали, как ваш зять вызвал пожарную команду?
— Я так не скажу. Я проснулся оттого, что он что-то кричал в трубку, но не пробудился настолько, чтобы понять, что он говорит. Но потом я увидел зарево.
— Пол не разбудил вас?
— Нет. Он побежал к дому миссис Брок сразу же, как позвонил.
— Вам не нравится ваш зять, так ведь, мистер Марч? Я слышал, как вы назвали его скулящей мразью и попросили держаться подальше от вас.
— А что он перед этим сказал!
— Понятно. Кстати, раз уж мы об этом заговорили, где была ваша дочь?
И тогда я увидел то, о чем предупреждал меня Келли, — мучительную боль в глубоко посаженных глазах.
— Я не знаю, — ответил Марч. — Она не обязана отчитываться ни передо мной, ни перед кем бы то ни было. Сейчас она наверху, смазывает Полу ожоги.
— Вернемся к моему вопросу, мистер Марч. Вам не нравится Пол, да?
— Он мне не нравится, — мрачно проговорил художник. — Он не нравится мне, потому что ему уже сорок пять, а он так и не вырос. Он не нравится мне, потому что у него чувство юмора как у ребенка, порочность и злость как у ребенка, но в нем нет детской невинности.
— Уверены ли вы, что не он совершил эти преступления?
Черные глаза сверкнули.
— Нет, не уверен. Это факт. Но я не уверен, что он их совершил. Это тоже факт.
— Вы упомянули о детской порочности. Что вы имеете в виду — склонность к злым проказам?
— Я имею в виду жестокость. Вы слышали вопрос, который он задал сегодня. Он спросил, где спит Лора. Он задал этот вопрос не для того, чтобы задеть Лору. Он это сделал, чтобы задеть меня — при всех. Дети могут быть жестокими, потому что, будучи детьми, они чувствуют себя обделенными: им кажется, что их обделили любовью, что кого-то любят больше, что им нарочно не купили мороженое, когда они этого просили. Ребенок жестоко мучает какого-нибудь зверька, потому что он недостаточно большой, чтобы мучить взрослых, которых он на самом деле ненавидит. В сорок пять лет с этим уже поздно бороться даже психиатрам.
— Почему вы его терпите?
— Он муж Лоры.
— Она его тоже ненавидит, — заметил я. — Почему вы и она его терпите?
— Вам не кажется, что ваши вопросы становятся чересчур личными, Геррик?
— У него есть что-то против вас?
Я ожидал, что Марч или рассмеется, или швырнет мне в лицо табак. Он не сделал ни того ни другого. Он просто уставился на меня.
— Он вас шантажирует?
Черные глаза превратились в узенькие щелки.
— Все мы в некотором роде шантажисты, Геррик. Любезность за любезность: я куплю вам выпить, вы мне купите выпить. Все люди, которые долго живут вместе, понемножку шантажируют друг друга.
— Вы уходите от ответа, — сказал я. — Он вас шантажирует?
— Нет, черт вас побери! — От его зычного голоса, казалось, содрогнулись стены.
— Полегче, Геррик, — вмешался Келли.
Я пропустил его предупреждение мимо ушей:
— Семь или восемь лет назад, Марч, ваш зять устроил человеку по имени Шон О'Фаррелл такую основательную трепку, что тот оказался в больнице. Причина, как мне сказали, заключалась в том, что О'Фаррелл, которому было под шестьдесят, стал заигрывать с вашей приемной внучкой Пенни, которой едва исполнилось четырнадцать. Это так?
— Да. — Вся ярость Марча улеглась.
— Почему после этого вы разрешили О'Фарреллу остаться в колонии?
Художник долго колебался, и, когда он наконец заговорил, его ответ изумил и удивил меня.
— Потому что я не был уверен, что это правда, — объяснил он.
— Но вы только что сказали…
— Пол приводил именно ту причину, которую вы назвали, — продолжал Марч. — Пенни это отрицала, а Пенни мне ни разу не соврала за всю свою жизнь. Шон отрицал это — и не отрицал. Он признался, что испытывал некое противоестественное влечение к ребенку, но старался не проявлять этого. Он еще сказал, — старческий голос дрогнул, — что просто заявил Пенни, что больше не сможет с ней видеться, и Пенни говорила то же, хотя она ничего не поняла. Шон говорил, что, прогнав Пенни, он начал кататься по траве возле дома, плача и повторяя ее имя. Пенни, уходя, поцеловала его на прощанье — в щеку. Это было больше, чем он мог вынести.
Внезапно из леса выскочил Пол, обвинил его в совращении ребенка, а потом избил его до полусмерти. Пол не сомневался в своей правоте. Я не был уверен до конца, и Шон остался здесь.
У этого человека есть врожденное чувство справедливости, подумал я. Я мог понять, почему его любили и почитали молодые художники, приезжавшие в Нью-Маверик. Он не осуждал заранее: косвенных доказательств для него было недостаточно. Мне очень не хотелось продолжать, но пришлось.
— В ту ночь, когда был убит Джон Уиллард, мистер Марч, ваша дочь провела вечер в обществе мужчины в костюме Черного Монаха. Об этом мне рассказал капитан Келли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22