Поле колосилось внутри тех разделенных во времени пространств, где он, сновидец, был некогда и снова был теперь верховным, но само оно не было пространством, тем более что колосья по мере приближения к ним меняли форму, и Волховитов видел уже, что это живые люди, толпа людей, собравшихся совершить требу, но и спросить его за сделанное им после избрания градоначальником.
Он повернулся к этим сбившимся в беспокойную кучу людям. Их лица различить было невозможно, даже тех, что стояли совсем близко, они слились в сплошную желтую полосу. Но когда он интересовался лицами людей, приходивших к нему с просьбами или требованиями? Он чувствовал их нетерпение, а еще странные переделки за своей спиной, даже видел, как будто у него выросли глаза на затылке, он видел, что темный фон сзади, пока он стоял перед охваченной не то ужасом, не то яростью толпой, постоянно меняется, переделываясь из обычной, ничем не примечательной стены его кабинета в длинный ряд деревянных фигурок. Или наоборот. Установить последовательность этих перемен не удавалось, скорее всего они происходили одновременно, совмещаясь и накладываясь друг на друга с фантастической прихотливостью. Стена вдруг распадалась на отдельные куски, между которыми клубилась тьма, и те куски были идолами; но в своей совокупности они оставались стеной. Он не знал, какую роль играет перед собравшейся толпой, чего от него ждут или требуют, равно как и того, какое из его имен подошло бы к данному случаю. Впрочем, он всегда, при любых обстоятельствах, был прежде всего Волхвом.
Люди возвысили голос. Сцепившись друг с другом и раскрыв кричащие рты, они потекли как темные быстрые волны, одна за другой, и волна приносила страстный шепот, горячую мольбу об урожае, о хлебе насущном, а следующая за ней дико ревела: ты нас ограбил! Волхв удивлялся только, что эти стремительные волны не накрывают его и даже самые страшные, огромные, негодующие угасают, не причинив ему ни малейшего вреда. Он смотрел на это как на диво. Волны неслись прямо на него, и вдруг словно проваливались сквозь землю. Все вокруг было сумеречно и пронизано свирепыми молниями, а вместе с тем на удивление безопасно - наверное потому, что волны повторялись, шептали и кричали одно и то же и к этому можно было быстро привыкнуть, и в конце концов это были не настоящие волны, а те, что играющий ветер поднял в поле, готовом к жатве.
Волхв понял, что мольбы и проклятия относятся не к нему. Жизнь этих людских волн была слишком коротка, чтобы мельтешащие в них, жадно цепляющиеся друг за друга существа связывали какие-то надежды с ним. Среди смятенных стихий, где он оказался случайным гостем, сновидец внезапно различил горящий, полный тоски и странной, болезненной пылкости глаз, взгляд которого был устремлен поверх его головы, и обернулся, чтобы получше рассмотреть, что делается за его спиной. Серая мгла подступила совсем близко, поглотив и стену, и идолов, она заняла весь горизонт и приближалась, и в том, что видел теперь Волхв, не было никакой перспективы. Необъятное и непроглядное марево было даже ближе, чем он в состоянии был себе это представить. Как бы не веря собственным глазам, Волхв протянул руку, и она ткнулась в мягкую преграду, податливую, как поверхность плохо накачанного газом шара, и отвратительную.
Он вложил в руки всю свою силу, чтобы остановить продвижение мглы, и она не сдвинула его с места, но сама продолжала неуклонное шествие, исполненное жизни и смертоносного торжества, а там, где его руки все глубже уходили в податливое полотно, из невидимых разрезов и трещин полилась черная кровь. Сначала это были тоненькие струйки, но чем отчаяннее, упорнее и тупее в своем упорстве становился Волхв, тем сильнее изливалась она, тем причудливее неслись и кипели ее потоки, огибая одинокую фигуру безнадежного борца, захватывая ее в черные кольца, в странно взблескивающие черной рябью водовороты.
Волховитов проснулся в холодном поту. Испарина, черт возьми, - это было до того по-человечески, что мэр невольно усмехнулся. Он находился дома, близ мэрии, в своем одиноком жилище, на кровати, по которой разметал свое большое тело, но ему казалось, что ветер, поднявшийся где-то в глубинах его затемненного, так и не освободившегося до конца от оков векового сна сознания, со свистом выталкивает его в пустоту, в безвоздушную космическую бездну. Он, кого неисчислимо долгая жизнь давно уже научила бесстрашию, поддался панике. И ему неважно стало, в чем его отличие от других живущих, от камней, растений, зверей и людей. В нем то же существование, что и в далекой звезде, ибо он видит эту звезду, а она видит его, и он вернулся, чтобы пожить в свое удовольствие, прикрываясь именем и чином первого человека города, но разве не с той же целью приходят в этот мир и другие? Только не всегда им есть чем прикрыться. Даже если всех пригласят к застолью и всем хватит места за столом, найдутся такие, которым нечем будет прикрыть свою наготу и они задрожат от холода, когда более удачливые гости крикнут жаркую песню, и даже вино не согреет их. А чего еще желать в этом мире, если не застолья, общего веселого пития и пения? Разве чего-то иного вымаливает и требует жизнь? Она стремительно несется и исчезает, возобновляется и вновь летит к своему концу всегда лишь с тем, чтобы без устали повторять одно и то же требования тепла, участия и веселья, она почти неукротима в своем стремлении достичь заветного берега, где ее ждет пиршественный стол, она готова в исступлении, с пеной у рта возмущаться бесконечным произволом и лукавством судьбы, отнимающей у нее законное право на миг благоденствия.
На одном заводе, где работа велась как бы впустую, а люди не получали зарплату и жили неизвестно как, забастовавшие рабочие наотрез отказались вести переговоры с заводской администрацией, которой больше не верили, и потребовали мэра. Это было обыкновением всех митингующих, они хотели видеть градоначальника для отчета в текущих делах, если таковые были вообще, и выпечки некоторых быстрых, молниеносных прожектов, чтобы у них хоть чуточку вскружились головы всякими надеждами и упованиями. Все заранее знали, что мэр не приедет, да и мэрия никак не откликнется на их требования, и выдвигали одним из своих условий непременное прибытие Волховитова только для пафоса, для придания себе веса и кое-какой величавости в борьбе с власть имущими.
Но на этот упомянутый завод мэр, притихший после пророческого сна, заметно сникший, не пивший и не танцевавший больше в своей мэрии, приехал. Он нагрянул столь неожиданно, что заводские начальники буквально потеряли голову. Начался страшный переполох. Все, облеченные хоть какой-то властью на этом производстве ширпотреба, никому не нужных безделушек, ужасно струсили, припоминая самый первый случай расправы нового мэра с вором, когда тот, а именно его предшественник, добровольно просился под суд, и последующие, пусть не такие нравоучительные, но оттого не менее устрашающие. С директором в его кабинете сделался приступ, и пришлось пустить в ход кислородную подушку и прочие эффективные средства, чтобы продлить его дни, а начальник отдела кадров бежал по мрачной заводской территории с ковровой дорожкой под мышкой, чтобы метнуть ее под ноги высокому гостю и сопровождающим его лицам. Но социальное возмущение рабочих, забывших о почтительном отношении к земным и небесным богам, метнуло самого начальника. Труженики встретили мэра недружелюбно.
Это не значит, что они его не любили и звали лишь затем, чтобы устроить ему знатный разнос. Отнюдь! Их ясное пролетарское сознание никоим образом не помрачилось. Они знали, что мэр стоит неизмеримо выше их, что их жизнь находится в его руках и что если кому-то под силу повести их вперед, к просветам и разрывам в тучах, к свету в конце тоннеля, то только ему. И сердились они в сущности не на него, а вообще на жизнь, на то, что родились в Беловодске, а не в каком-нибудь благословенном краю, на своих непосредственных начальников, на жен и соседей, чуточку даже и на себя, и верили, что мэр поймет их возмущение, их нервозность и будет нервничать и беспокоиться вместе с ними. Они хотели услышать от него, что начальники их сволочи, разгильдяи и воры, соседи дерьмо, а жен надо приструнить и подправить, да и самим им нужно чуточку подтянуться, взяться за дело засучив рукава, и в конце концов они перестанут завидовать неким загорелым загадочным незнакомцам, картинным персонажам, якобы обитающим в благословенных краях, ибо на земле не станет края лучше, чем их собственный.
Однако мэр развеял надежды на эту, казалось бы, неотвратимую идиллию внезапным, без предисловий, обращением к весьма конкретным вещам. Правда, он не пообещал зарплаты, ни увольнения нерадивых начальников, и заговорил он, собственно, о чем-то неожиданном, далеком и разве что ввиду этой отдаленности ярком и заманчивом. Ударив кулаком по самодельной трибуне, на которую его вознесла масса тружеников, он громко и убедительно возвестил, что даже бедная церковная мышь мечтает о счастье, ищет сочувствия и любви. Толпа ответила жидкими, неуверенными хлопками. Мэр кого-то сравнил с мышью... Вряд ли их, носителей рабочей чести, стало быть начальников, они чего-то подобного и заслуживают. Но их бедность... это они-то бедны?! Как бы не так! Эти господа вволю набили карманы народным добром! Все в недоумении, тревожно переглядывались.
Но это было только начало, вступление. Мэр, явно разгорячившись, объявил праздник города, наметил день, когда этот праздник состоится первое число августа - и тут же посулил отвалить из городской казны кругленькую сумму на его устройство. Митингующие были заметно смущены этим проектом, а их вожаки в задумчивости скрестили руки на груди и нахмурили высокие лбы, прикидывая, как в новой ситуации решать проблему невыплат, нищеты и безысходности. Но "кругленькая сумма" уже весьма настойчиво маячила перед мысленным взором по-своему сплоченного заводского коллектива, идея праздника последовательно и, можно сказать, жутко внедрялась, вгрызалась в коллективный мозг. Начальникам, которых в гораздо меньшей степени обременяли материальные заботы, это было на руку, и они встретили инициативу мэра бурными аплодисментами.
Но для мэра это вовсе не было инициативой, это было началом конца его правления, и он знал, что делает. Ему хотелось оставить в народе светлую память о себе, ознаменовать свой уход настоящим карнавалом, и он не вкладывал в свою затею никакой скорбной нотки, - ведь он успел пожить в свое удовольствие и не слишком-то боялся неведомого будущего. Сон нагнал на него именно тот страх, что он может уйти незаметно, исчезнуть без следа, как былинка в поле. Карнавалом он мечтал прославить жизнь, воздать почести ей, а не смерти, которой все живое так или иначе обречено. И он пустился в рассуждения о смысле предстоящего события. Оно произойдет, но это не будет только происшествием, хотя бы и незабываемым, это будет прежде всего мгновением в вечности, которое они, собравшиеся здесь, а с ними и весь город, проживут вместе, торжество жизни, прожитой, пусть и чересчур, на иной взгляд, скоротечно, в совместности, плечом к плечу, в единении, в делании одного дела. Это будет событие, которое они сделают совместным бытием, и он призывает всех оставить дома первого августа свои мелкие, корыстные, эгоистические замашки и вожделения, забыть невзгоды, очистить в душе местечко для радости и выйти на улицу свободными, веселыми, окрыленными людьми.
Люди не очень-то уловили глубокий смысл призыва прожить первое августа так, как им хотелось бы прожить всю жизнь, т. е. поняли, конечно, но оставили в стороне, как бесплодную грезу и обычное в подобных случаях украшение речи. Внешняя же и, на их взгляд, главная сторона обещания праздник и кругленькая сумма на его устройство - была схвачена верно, и прокатившаяся по Беловодску волна приготовлений и предвкушений напрочь смяла трезвомыслящих, всяких скептиков и зануд, ворчавших, что готовится пир во время чумы.
Наименьшее одобрение затея получила в самой мэрии, среди подчиненных Волховитова. Его внезапная и громкая слава народного заступника и благодетеля в стенах этого строгого учреждения подверглась жесточайшей критике, и ее эхо вызвало на холеных лицах чиновников кислую и презрительную гримасу. Они организовали что-то вроде собственного митинга, протестуя против расточительства градоначальника, якобы ущемлявшего их интересы; они сочли методы, которые мэр, не посоветовавшись с ними, взял на вооружение, популистскими и с аристократическим раздражением заявили, что он пошел на поводу у смутьянов, у подонков общества. Этот стихийный митинг, самую видную роль в котором играла непоседливая Кики Морова, начался в коридорах и докатился до кабинета Радегаста Славеновича, куда толпа его распалившихся помощников ввалилась с грубостью народного бунта, попирающего все нормы и этикеты, сметающего на своем пути социальные перегородки, еще вчера казавшиеся вечными и незыблемыми. Волна гнева подхватила даже дряблого старика Баюнкова, оторвала от его бесконечной канцелярской писанины, вытащила из подвала и привела в главный кабинет, где мэр взглянул на него с немалым удивлением, поскольку, честно говоря, забыл о его существовании.
Итак, аристократизм, наметившийся в этом выступлении, пока его участники бушевали в коридоре, вылился в натуральную вакханалию, едва они очутились пред лицом своего начальника. Все кричали, перебивая друг друга, и размахивали руками, а хмельной Петя Чур даже призывал взяться за оружие. Первейшим мотивом возмущения всей этой нечисти было утверждение, что Волховитов, отдавая городу кругленькую сумму, обирает до нитки своих верных друзей и соратников. Кики Морову выразила эту гиперболическую мысль со всей свойственной ей прямотой, не выказывая и тени уважения к тому, у кого по-прежнему находилась в подчинении. Те, кто с мэром в горе и в радости, кричала она, выпячивая свою змеиную сущность, - вот они, здесь, перед очами его, а что такое город, который ему вздумалось облагодетельствовать и распотешить?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73