Деньги словно сами потекли в руки, что способно было бы поколебать выдержку и менее жадного до них человека. У Макаронова был вид незадачливого праведника, возведшего очи горе в поисках истины и заработавшего шишку от градины размером с голубиное яйцо, ему, ошарашенному, как в дурном сне снились перепавшие артистам чаевые, и в этом сне он метался по холлу кафе в своем шутовском балахоне и колпаке, обдумывая, как, под каким благовидным предлогом заставить их поделиться с ним. И голова его шла кругом. С улицы медленно и величаво, как преисполненные непобедимой мощи ледоколы, вплыли писатель Шишигин и вдова Ознобкина.
- Прошу прощения, мы закрываемся... - начал Макаронов. Он провел ладонью по лицу, стараясь сбросить наваждение, которое, представлялось ему, опутало его как паутина, и узнать этих неурочных посетителей, чьи лица казались ему смутно знакомыми.
Но тут вперед выскочила сияющая Соня Лубкова. Она преобразилась до неузнаваемости, от уныния и скуки, охвативших ее во время представления, не осталось и следа. Ее глаза изливали на писателя потоки любви и восхищения. Вот воистину великий человек, вот кому следует завидовать и подражать!
- Неужели это правда? Я вижу перед собой гения? Живьем? Это вы? Это возможно? Сказка становится былью? Ах, вы меня не знаете, - затараторила она. - А возможно, и видели мельком, в нашем тесном городке возможно, знаете ли, все... Я поэтесса, ну и вообще писательница. Я иногда выступаю на литературных вечерах, читаю и декламирую, да, по особым и настоятельным просьбам присутствующих... Вы человек у нас новый и сразу воссиявший! Что бы такое отчебучить? Чем бы вас поразить? Боже мой, эти ваши волосы... всегда зачесанные назад и всегда влажные... сколько в них экспрессии, сколько вызова общественному мнению! Откройте секрет, чем вы их смазываете? Кой-какой жирок, который еще можно выжать из попавших в ад душ, а? О, вы такой дьявол, такой вельзевул и люцифер! Эта ваша неизменная улыбочка... Утащите меня в ад, господин Шишигин! Не хотите ли послушать мое последнее сочинение? - И, не дожидаясь ответа, Соня принялась декламировать:
Я написала стих о том,
что мне совсем не скучно ночью,
и отнесла редактору журнальному его,
который в дедушки годился мне.
Шишигин, подбоченившись, прервал декламацию грубым хохотом. Однако его глаза не смеялись, в них застыла вечная, не зависящая от смен настроения презрительная улыбка. Он презирал людей, восхищавшихся его творчеством, девушек, стряпавших бойкие вирши, и древних мастодонтов, сидевших в редакциях журналов. Он был велик тем, что, хохоча как глупый мальчик, в то же время смотрел на Соню взглядом опытного палача, смотрел как на жертву, которой недолго осталось бегать от застенка, где он царь и бог. Но все это не смутило поэтессу.
- Правду ли говорят люди, - закричала она, - что вы публично пустили ветерок прямо под нос бедному писателю Греховникову? Что это значит? И как это было? Какую, наконец, цель вы преследовали? Я нарываюсь, о, я понимаю! Но что я могу поделать? С собой? Ровным счетом ничего! Я уже не принадлежу себе!
За ее спиной Макаронов оттого, что она заставляла его мучительно ревновать, и что не выдумывался предлог заставить артистов поделиться с ним чаевыми, и что он за один вечер страшно разбогател, пустился в пляс. Он, окрыленный, ужасно помолодевший, воздушный, как бы и не расстающийся теперь с клоунским нарядом, в котором познал головокружительный успех, в своих огромных лакированных ботинках как на коньках скользил и танцевал на воображаемом льду.
- Эй ты! - крикнула ему Соня. - Гости хотят посмотреть на твоих дрессированных зверушек... немедленно организуй! Отговорки не принимаются! Понял? А я, - Соня повернулась к Шишигину и состроила печальную гримаску, к сожалению, должна покинуть вас, дела, знаете ли, суета сует... Но мы еще увидимся, верно?
Макаронов провел Шишигина с его спутницей в зал и усадил за столик, а сам отправился в угол к артистам предупредить их, что им предстоит еще одно выступление. Они заартачились, и Макаронов пришел в ярость.
- Вы хотите, чтобы я поднял вопрос о чаевых? Вопрос о справедливости? о справедливом распределении доходов? Чаевые достались только вам! Это, по-вашему, справедливо? - злобно зашипел он. - Я ведь тоже был на сцене, но не получил ни гроша!
Борцы не остались в долгу, Леонид Егорович, возмущенный до глубины души наглостью дельца, пробурчал:
- Мы же не спрашиваем, сколько вы заработали за вечер на нас...
Антон Петрович добавил:
- А следовало бы!
- Я вижу, вы все-таки нарываетесь на скандал! Так и ждете, чтобы я поднял вопрос о чаевых! - вошел в некое как бы умоисступление в своем стремлении добраться до индивидуальной выручки борцов Макаронов. - Молчать! Этих людей надо развлечь. Я не знаю, кто они, но Соня от них в восторге!
- Ну вот что! - решил Красный Гигант. - Мы выйдем на сцену, но при условии, что вы больше никогда не заговорите о наших чаевых. У нас тоже есть, знаете ли, гордость! И должен быть свой маленький приработок.
- Согласен, но при условии, что чаевые, которые даст этот прилизанный хмырь, достанутся мне, - отстоял свои интересы Макаронов.
- Пополам, - пошел на сговор Голубой Карлик. - Половина нам, половина вам.
Ударили по рукам, но остались друг другом недовольны. Финансовые недоразумения, а тем более распри еще никого не доводили до добра, и этими людьми в преддверии их золотого века овладела меланхолия.
Сидя в центре пустого зала, Шишигин и его спутница ужинали. Вдова, немного напуганная приемом, который оказала писателю Соня, более или менее искусно напускала на себя шаловливость и сидела на стуле как тяжеленький амурчик, соскочивший с барочной картины. После перерыва, вызванного нашествием на ее дом Кики Моровой, она возобновила свои культурные вечера, и среди приглашенных оказался Шишигин, но вышло так, что он один и пришел, а все остальные под разными предлогами отказались. Они поужинали, а затем Шишигин пригласил хорошенькую хозяйку особняка поужинать еще раз, но уже в "Гладком брюхе", а заодно и посмотреть на объявленный там нынче аттракцион.
Вдова не понимала, почему ее "созыв" лучших умов на интеллектуальные посиделки проигнорировали все, кроме этого Шишигина, человека, о которым до этого вечера она имела весьма смутное представление. Само приглашение он получил случайно, из вторых рук. Катюша, правда, слышала о нем немало лестных отзывов - выдающийся писатель, которого хвалит сама Москва, -но известно ей было и то, как Шишигин обошелся в писательском ресторане с Питиримом Николаевичем, и этого было достаточно, чтобы она не числила его среди своих друзей, хотя бы только предполагаемых.
Но стоило им поговорить с глазу на глаз четверть часа, как вдова уже была захвачена, почти околдована обаянием этого необыкновенного человека. Шишигинские литературные достижения интересовали ее мало, а вот его фокус со змеей, наводивший на подозрения о существующей между писателем и секретаршей градоначальника связи, взволновал ее воображения, хотя она и уверяла себя, что покончила со всяким ребячеством и больше не помышляет о мести за учиненный Кики Моровой погром.
Катюше не понравилось выступление борцов. Чтобы не огорчать Шишигина да и не обижать артистов, она старательно изображала удивление, восхищение, удовольствие, но в действительности ее смущало то обстоятельство, что приходится развлекаться каким-то непотребным образом, глядя на возню людей, еще недавно потрясавших Беловодск своим интеллектом. К тому же у нее не было даже оснований слишком уж задаваться недоуменным вопросом, как случилось, что эти двое докатились до такого унижения. Ей ли не знать, что их падение началось в ее доме? И потому она смутно ощущала ответственность за тех, кто теперь стал Красным Гигантом и Голубым Карликом. Другой вопрос, могла ли она что-то сделать для них, оказать им реальную помощь. Едва ли, решило ее сердце.
- Я вижу, вам не по душе этот балаган, - сказал вдруг Шишигин и, повернув лицо к сцене, крикнул бегавшему по ней судье: - Человек! Не позорьтесь, уйдите и уберите своих геркулесов, от вашей возни рябит в глазах. Клянусь, более тоскливого зрелища мне не приходилось наблюдать!
Заслышав это, Макаронов рассвирепел. Мало того что эта парочка припозднилась, а артисты все же пошли им навстречу и согласились выступить вне программы, специально для них, так они еще насмешничают! В ярости грохнув шутовским колпаком оземь, он подбежал к Шишигину и, глядя на него воспаленными глазами, тихо, но с ужасающей членораздельностью, попутно с которой из его перекошенного рта полился какой-то зловещий, разбойничий свист, выговорил:
- Артисты требуют чаевых. Я жду!
- Чаевых? - откликнулся писатель беспечно. - Пожалуйста!
И он, неизвестно как, когда и откуда извлекши купюру, с размаху, звонким шлепком, приклеил ее ко лбу клоуна. Ему не пришлось для этого даже вставать, он просто протянул руку, и его рука оказалась в аккурат нужной длины. Словно молния ударила Макаронову в узкую полоску белой кожи, которая скорее символизировала лоб, чем в самом деле была им. В немалом замешательстве, крича от боли, которая пронзила его плоть сверху донизу и вместе с тем вовсе не ощущалась с достаточной явственностью, он подался прочь. Ему казалось, что смех Шишигина преследует его. Очнулся Макаронов в туалете, боль ушла, в голове все было цело и ясно, и он стоял перед зеркалом, торопясь рассмотреть, как можно отодрать купюру без ущерба ей и какого, между прочим, она достоинства. Но не успел он осуществить и половины задуманного, как его настигли борцы. Красный Гигант открыл дверь в туалет ударом ноги.
- Огрубел, большевичок! Интерьер портишь! - бешено крикнул Макаронов.
Борцов, как и их руководителя, неприятно поразила хула, прозвучавшая из уст странного посетителя. Кроме того, у них было подозрение, что на критику этого типа подвигла вдова, их бывшая приятельница. Но сорвать зло они могли лишь на Макаронове, да и то в пределах договора, заключенного перед этим сверхурочным выступлением.
Они налетели на владельца кафе и директора труппы, требуя дележа чаевых. Макаронов указал им на неотделимость, с какой купюра обосновалась над его бровями, как бы в одном ряду с его стоявшими ежиком волосами. Директор выглядел коронованным, и Голубой Карлик едва не засмеялся, увидев, как у него при этом плутовато и мелко бегают глазки. Борцы не унимались, ведь они срывали зло, да еще на человеке, который в первый же, дебютный вечер вздумал попирать социальную справедливость. Они, пыхтя от злости, отклеивали и сдирали довольно-таки фантастическую купюру странного господина, и в итоге у них в руках оказались всего лишь бесполезные клочки, да и те в мгновение ока исчезли, рассеялись, как дым.
Красный Гигант, словно он схватил что-то нечистое или ядовитое, долго тряс руками, тер их друг о дружку, рассматривал и снова принимался отмывать от зла, коснувшегося их в виде фальшивой банкноты. Затем он поднял измученные глаза на коллегу и глухо произнес, подбородком показывая на присевшего справить нужду Макаронова:
- Ты своими криками о свободе и демократии расчищал путь этому торгашу, Антон Петрович, а я его выносить не могу!
- Ты же видишь, я с тобой, а не с ним, - возразил Голубой Карлик.
Шишигин в зале, совершенно не взволнованный разыгравшейся по его вине драмой, спокойно выпивал и закусывал. Вдове же есть после того неприятного впечатления, которое произвело на нее выступление борцов, не хотелось, кусок не шел в горло. Она сознательно вытесняла это впечатление интересом к личности Шишигина, и в самом деле таинственной и любопытной, но, пораженная силой и авторитетом писателя, не побоявшегося обойтись с владельцем кафе на глазах его охранников как с каким-нибудь уличным торговцем, оробевшая, не знала, как выразить этот интерес, и потому уже скорее инстинктивно, чем осознанно, строила ему глазки.
- Забавный городок этот Беловодск, - сказал писатель, манерно отставил в сторону пустой бокал и вытер салфеткой губы.
- А вы разве не местный, не наш? - удивилась женщина, которую шишигинское небрежение ее кокетством побудило заподозрить в его словах антипатриотическую направленность; и вдруг у нее вырвалось: - Как вы вообще живете? Где и с кем? Что вас занимает?
- Местный или нет... вопрос, конечно... А живу... живу, с вашей точки зрения, ужасно. Холост, одинок, неухожен... - отвлеченно отозвался Шишигин и внезапно перекинулся на другое: - Думаю выставить свою кандидатуру на предстоящих выборах, авось пройду в думу и стану депутатом. Не угодно ли вам прикинуть мои шансы?
- В думу? В нашу? А в Беловодске есть дума?
Шишигин внимательно и задумчиво посмотрел на Катюшу. Затем его лицо озарила задушевная улыбка, строго говоря, улыбка с покушением на задушевность, и это покушение оставило на его желтой и мягкой, словно восковой коже отвратительные вмятины и еще долго потом выпрямлявшиеся складки.
- Допустим, - сказал он, помещая согнутую в локте руку на столе и оплетая длинными тонкими пальцами округлый и расплывчатый, как у бульдога, подбородок, - вам это неизвестно. Однако допустимо и предположение, что мне это известно еще в меньшей степени. И все-таки, мы вправе высказать догадку, что такая дума, местная, беловодская, существует, а раз так, то остается лишь один шаг до рассуждения, что мои шансы на избрание в нее не менее, если не более, предпочтительны, чем шансы прочих кандидатов. Я известный человек, знаменитость, вы наверняка читали мой нашумевший роман...
- А о чем он? - торопливо перебила Катюша и нахмурилась как бы от усердия, с каким копалась в памяти.
- Не утруждайте себя, - благосклонно разрешил Шишигин, - та книжка не стоит того, чтобы вы из-за нее напрягали свою память. Я сейчас готовлю новую, и уверен, что она произведет впечатление разорвавшейся бомбы. Как все, что бросается прямо в глаза, взрывается как фейерверк, проносится мимо подобно метеору, оглушает как известие, что у вас рак... да, современным читателям нужны именно такие книжки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73