- Эксперимент... - пропищал Макаронов.
- Эксперимент? Какой? В чем дело? Вы что-нибудь понимаете? - отнесся московский гость к своему спутнику.
- Ровным счетом ничего... - пробормотал совершенно сбитый с толку летописец. - Это странный молодой человек...
Макаронов дрожал и ужимался весь, его била лихорадка, и почти заискивающе, едва ли не дружеским тоном особой интимности, он произнес:
- Ты экспериментируешь, я понял... Нанес мне энергетический удар... Сильно! Только не мучай меня, я прошу... Тебе все удалось, но ты видишь, я едва держусь на ногах, так что не мучай меня и не смейся надо мной...
- Ты заболел?
- И ты еще спрашиваешь? Такая масса энергии вдруг свалилась на меня... как я устоял на ногах? Сам не понимаю. Только не смейся надо мной, ты же видишь, каково мне... Веди игру честно, даже если это злая игра... А игра это злая. Но будь благородным, не поддавайся дурным соблазнам...
- Видишь ли, - сказал Григорий, - у меня и намерения не было наносить тебе удар, вообще причинять тебе какой-нибудь вред... ну, по крайней мере в том роде, как ты это понимаешь. Так что прости, я не могу взять на себя ответственность за то, что с тобой сейчас происходит.
Макаронов, продолжая извиваться от боли, возразил:
- Ты наносишь удары, и все тут. Тебе не обязательно знать об этом. Такой уж ты человек. Ты опасен... Только теперь не смейся надо мной, я просто не был готов, не успел создать защиту... Ты вот что, уходи. Это будет лучше всего. Нечего тебе делать у Сони.
- Я хожу там, где мне хочется, - сурово отпарировал Григорий.
- Ты злой человек, ты разрушитель, страшный эгоист, ты знаешь только себя... а над нами вздумал посмеяться, надо мной и Соней. Но что нам твой смех! У нас своя жизнь, и, поверь, мы даже под страхом смерти не променяем ее на твою. Я даю Соне все, что в состоянии дать... она богата, в духовном смысле, понимаешь? Она ни в чем не нуждается... блестящий человек, одаренная, большая писательница! А ты вздумал над ней смеяться!
Григорий догадался, что Соня успела уже пожаловаться жениху на ту взбучку, которую он, как собрат по перу, задал ей. И еще он понял, что демоническая девушка открыла Макаронову тайну о своих сверхъестественных способностях и тот в простоте душевной решил, что коль ему самому обладание такими способностями не светит, то надо хотя бы порой становиться жертвой тех, кто ими обладает. Между прочим, так ему легче было переносить беспокойный нрав Сони и ее вечные капризы, - с дьяволицей, с чаровницей этой не шибко-то поспоришь, стало быть, только и есть выход, что подчиниться. Презрительная усмешка скользнула по губам Григория. Он сказал Шуткину:
- Пойдемте, Мартын Иванович, мы достаточно послушали этого дурака.
И вдруг до него дошло, что Соня уже давно, спрятавшись за занавеской, наслаждается этой сценой. Кровь бросилась в голову Григорию. Он угрожающе зашевелился под открытым окном, привлекая внимание девушки, еще не думая, что скажет ей. Вечер был теплый, и в окно писательницы входила свежая ласка воздуха, несшая успокоение и хорошие мысли. Все вокруг подтверждало чистоту и непорочность Сони Лубковой, воспевало смелую и светлую ворожбу ее чувств, которая покорила, казалось, даже природу. Григорий шевелился, терся о стену дома, покрякивал, не отступался от своего намерения достойно завершить начатый в заброшенном доме разговор. Наконец она медленно и с испытующим ожиданием выдвинулась из глубины комнаты, ее лицо, размякшее в невыплаканной обиде, было хорошо и таинственно, как персик, слегка побуревший в сиропе. Волнение перехватило горло Григорию, и он тотчас выдохнул самое главное:
- Соня, я и сейчас готов повторить все то, что сказал тебе днем.
- Неужели? - Она с видимым усилием изобразила саркастическое удивление.
- Соня, - построжал Григорий, желая, чтобы девушка сразу поняла, что он не фантазирует, а говорит истинную правду, и действовала уже сообразно этой правде, - ты не ослышалась, я сказал как есть...
- Тебя обманули, - перебила Соня. - Иди ко мне. Кто-то над тобой посмеялся, тебе внушили ложные мысли на мой счет, а ты поверил. Иди ко мне...
Она звала Григория, чтобы рассеять его тяжелые бредни, протянула руки из окна, и он, сам не зная зачем, взялся за них. Он оказался вдруг податливым и повлекся. В его голове мелькнула отчаянная мысль, что в сложившийся на особый манер уклад его жизни у Коптевых вносится ужасная дисгармония, дикий хаос, что больше ему никогда не быть сдержанным и изысканным, слушая тонкие замечания Веры и проникнутые неуместным пафосом тирады Виктора, и отныне на все вокруг ложится толстый и горячий слой пыли, все повергается в тоску и безысходность. Но эта мысль не могла одолеть чары Сони Лубковой и вернуть его в прежний призрачный и все же крепко сбитый мирок.
Когда же он словно завис над землей, близко чувствуя жар ждущей девичьей груди, той груди, что истосковалась в тесноте макароновского жениховства, кто-то схватил его за ногу и потянул вниз. Григорий вскрикнул. Соня засмеялась, потому как тот раскрытый возле ее груди рот, из которого вырвался крик, был удивительно похож на истово разинутый клювик птенца, заприметившего летящую к гнезду с добычей мать. Обернувшись, Григорий увидел - увидел с той неподдельной ясностью, какая бывает только в тихие летние вечера и особенно когда та или иная сценка жизни вдруг приобретает характер суровой, скандальной драмы, - разъяренного Макаронова. Лицо бизнесмена было похоже на кучу пропитанного кровью песка. Григорий инстинктивно ухватился за Соню покрепче и лягнул ногой ее жениха. В короткий миг все негромко переругались: Соня, заузив глаза и медленно, устрашающе поводя головой из стороны в сторону, зашипела на Макаронова, чересчур далеко зашедшего в своей матримониальной бдительности, а тот рычал и грыз соперника, который молча, с холодным и судорожным бешенством отбивался. Жених и невеста тянули Григория в разные стороны, а его положение на узком подоконнике вообще отличалось крайней неустойчивостью, в чем конце концов воспользовалась сила Макаронова, и Григорий полетел вниз, на землю, своей цепкой тяжестью вытаскивая Соню из комнаты и увлекая в общую кучу. Они смешались с пылью и скрылись в карусельном мельтешении горячечной борьбы, за которой наблюдал лишь онемевший от изумления летописец Шуткин.
------------
Крайности любви к ветреной Соне принуждали Макаронова лицедействовать и выставлять себя недоумком перед теми, на кого само волеизъявление девушки указывало ему как на близких к успеху соперников. Случалось ему и совершать поступки, которые человек сдержанный и, разумеется, воспитанный назвал бы непристойными, чтобы не употреблять более крепкого словечка, но они по большей части оставались секретом этой парочки, видимо, из-за их уже совершенно личного характера, что останавливало даже Соню, которая была готова выбалтывать очень многое о своем незадачливом женихе. Намеревалась ли директорская дочка в конце концов выйти за Макаронова или у нее с самого начала только и было в планах что помучить его, поиграть им, взять у него как можно больше денег, а потом прогнать, неизвестно да и не столь уж важно для настоящего повествования. Соня, как бы она ни выпячивала себя, ни бросалась из крайности в крайность и ни воображала себя стоящей неизмеримо высоко над Макароновым, ничего выдающегося собой все равно не представляла. Тот Макаронов, над которым она словно бы вершила суд, неизменно празднуя свой триумф, был всего лишь ничтожным отражением подлинного Макаронова. А может быть, даже еще и отражением отражения, поскольку в высшем смысле Макаронов был даже гораздо глупее, чем это была в состоянии себе представить Соня, тогда как то существо, которое Соня попирала, отражало все-таки нечто солидное, по-своему блестящее и рафинированное, иначе говоря, купца или даже финансового магната, весьма худородного и худосочного, но с внушительным кошельком. Следовательно, эта игра с зеркалами, в большей степени сознательная, чем стихийная и вынужденная, игра, наводящая на мысль, что стоит поискать где-то среди перекрещивающихся отражений и Макаронова насмешливого, с циничной ухмылкой на губах, заслуживает куда более пристального внимания, чем, скажем, поэзия Сони и ее личность.
Еще одной проекцией изменчивого образа Макаронова с изрядной долей условности следует признать его наличие на некоторых рекламных щитах, украшавших улицы города и, разумеется, представлявших парня в самых дурацких, неприемлемых для разумного человека положениях и с отвратительными гримасами на физиономии. Как это ни отрицал сам Макаронов и какие бы доводы против ни приводила действительность, многие из знавших его упорно держались мнения, что он лицедействует и на ниве рекламы, огребая, естественно, немалые барыши. Но это, скорее всего, наветы и к истинным эманациям макароновской сущности отнесено быть не может.
Еще в пору громких митинговых речей Макаронов едва ли не тайком отъезжал за пределы отечества, разживался мелким товаром и, вернувшись в родные палестины, довольно успешно распродавал его на рынке. К тому моменту, когда им овладела охота выступить против новой беловодской власти, он уже не лично завлекал покупателей торговым зовом, а имел небольшой штат реализаторов, и неожиданное произрастание рогов окончательно отвратило его от политики и склонило к коммерции. Оказав кое-какие услуги знаменитому в Беловодске Кащею и получив за них приличное вознаграждение, он стал вполне состоятельным человеком и позволил себе открыть кафе, которое Соня Лобкова только из вредности называла грязной забегаловкой.
Когда бывшие вожди пришли к нему и поведали, что нужда не оставляет им иного выбора, как устроить собственный цирковой номер, Макаронов впал в сентиментальность и долго распространялся о испытанных им в политике страданиях и мытарствах, едва, к примеру сказать, не украсивших его навсегда рогами. Своими выкладками владелец кафе хотел не столько утешить новых работников, сколько сразу привязать их к себе впечатляющим намеком на атмосферу дружбы и взаимопонимания, которая и возможна лишь благодаря душевной щедрости их нового хозяина. А к подпитке благородными, не исключено даже, возвышенными и поэтическими чувствами как нельзя лучше располагало печальное на вид умозаключение, что как вождей нынешняя власть, обрекавшая на нищету и убогое существование весь беловодский народ и каждого в отдельности, сделала бывшими и к тому же еще комическими борцами, так его, некогда первого среди беловодских либералов, заставила играть весьма низкую роль владельца грязного притона. Убогие и униженные понимают друг друга лучше, чем богатые, сытые и беспечные.
Дойдя до этой сентенции, Макаронов сообразил, что, пожалуй, излишне сгустил краски, а то и настроил Мягкотелова с Коршуновым на меланхолический, но с большим оттенком взыскательности лад, в результате чего они пожелают требовать у хозяина чрезмерную мзду за не Бог весть какой усердный труд, ссылаясь при этом на якобы царящую между ними атмосферу взаимопонимания. Почувствовав необходимость внесения в разговор деловой нотки, он встал, шагнул, опираясь на палочку, к новым работникам и стал рисовать радужные перспективы, ожидающие как кафе, так и бывших вождей в случае успеха их трудовой деятельности. Макаронов не удержался от более чем сомнительного при сложившихся обстоятельствах замечания:
- Давно пора было взяться за ум!
Отставные политики тревожно переглянулись: не хочет ли этот легкомысленный и вертлявый тип сказать, что их прежняя служба, их долгое стояние на страже интересов народа не достойны ничего большего, как именоваться недоразумением? А Макаронов уже летел вперед на крыльях своего делового вдохновения, попутно вознося хвалу озарению, посетившему Мягкотелова и Коршунова. Не иначе как сам Господь Бог надоумил их! И разгадать причину этого милосердия Божьего, благодати, снизошедшей на них, не составляет большого труда. Они страдали, и Бог сжалился над ними.
Макаронов, прищурившись, окинул проницательным и придирчивым взором сидевшую перед ним парочку, он искал точное определение их былых, может быть, еще не вполне изжитых страданий. Разговор происходил в небольшой комнате при кафе, которую Макаронов считал своим кабинетом. Он не понимал, что эти бывшие страдают и сейчас, просто оттого, что он болтает и несносен в своем красноречии. Доверившись последнему, он самым задушевным тоном, на какой был способен, объявил источником их страданий непомерную толщину, возникшую из ничего и канувшую в ничто, в общем, Божья кара и Божья милость одновременно, т. е. для Бога, обитающего в вечности, разумеется, действительно только миг, а для преходящего человеческого существования денек-другой бессильных мук с последующим сладким от них избавлением. Леонид Егорович, услышав это, спрятал лицо в ладонях, делая вид, будто стирает с него пот, но явившаяся Макаронову убитая горем фигура не натолкнула того на догадку, что он маленько запутался в своих умозаключениях, в лучшем случае, не совсем удачно каламбурит. Ведь в сидящих перед них выходцах из страдания он видел не живых людей, а людей, осиянных и поглощенных великой коммерческой идеей. Без этой замечательной идеи, подсказанной Всевышним, "Гладкое брюхо" так навсегда и осталось бы заурядным местом потребления пищи и спиртного, теперь же, когда здесь предвидится ежевечерняя, без скидок на усталость или какие-нибудь там недомогания, схватка вождей (бывших ли, нет, не имеет особого значения), посетители наверняка повалят толпами, а факт участия в номере людей высокой образованности и примерного воспитания обусловит скорое превращение забегаловки в очаг подлинной культуры.
В пылу подготовки к сенсации Макаронов даже как-то наспех уверовал, будто он сам и придумал преображение вождей в артистов. Они уже казались ему слишком тупыми и косными, чтобы додуматься до подобного самостоятельно или хотя бы воспринять подсказку извне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73