- А этот ваш недостойный поступок... он не помешает нашему делу, то есть в нравственном смысле и вообще? - спросил Шуткин подозрительно. Расскажите мне все...
- Я вам ничего не скажу, - отрезал Григорий.
- Ничего? Господи!.. И вы не собираетесь никак действовать? - спросил старик быстро и растерянно.
Неопределенная улыбка тронула уголки рта Григория.
- Скорее, не собирался в прошлый раз, - возразил он, - хотя вам могло показаться, что я уже действую. Да, я, можно сказать, вводил вас тогда в заблуждение. Вспомните, разве я не постарался перевести вашу тревогу в план отвлеченной философии? Я высказал мнение, что коль над нами властвует непостижимая тайна нашего происхождения и нашего пути, то следует признать и права за такой властью, как нынешняя беловодская. Признать хотя бы потому, что мы в этом случае почти так же бессильны, как и в первом, когда имеем дело с непостижимостью Творца. Но с тех пор мое отношение к этой проблеме претерпело значительные изменения, да, именно так, значительные изменения, и я больше не смотрю на нее как на отвлеченную.
- Значит, мы будем бороться? - обрадовался старик. Он хотел забежать вперед и пожать Григорию руку, с торжеством глядя ему в глаза.
Однако Григорий жестом остановил его.
- Нет, - сказал он.
- Нет? Но почему?
- На этот раз я не буду вводить вас в заблуждение. И хочу, чтобы вы сразу поняли мою мысль. Она довольно проста. Вы должны понять, что невозможны никакие наши совместные действия.
- А я как раз этого не понимаю! - вспыхнул летописец и пожевал губами, устраняя брызнувшую на них слюну.
Григорий невозмутимо разъяснил:
- Для того, чтобы человек мог действовать, ему нужна определенная свобода действий. И я в этом смысле не исключение. Но я не хочу делить свободу на двоих. Свою или вашу, не знаю, как тут определить... скорее всего, свободу как таковую... Ведь мы даже, если уж на то пошло, не единомышленники, скажу больше, трудно найти других таких разных людей, как мы с вами. Поправьте меня, если я, по-вашему, не прав. Но сколько бы вы не доказывали мне обратное, я все равно буду видеть огромную разницу между нами, эту темную пропасть. И чтобы я мог согласовать свои действия с вашими понятиями, я должен был бы сначала признать и усвоить какую-то необходимость такого согласия. А в чем другом она может заключаться, если не в простейшей и глупейшей уравниловке? Вот теперь подумайте и скажите: ради чего я стану строгать, обрабатывать, сглаживать острые углы, заниматься нивелировкой, подгонять себя под вас? Только ради того, чтобы мы с вами испытали чувство, довольно сомнительное, единения, а затем вместе выступили против власти? Результат, согласитесь, не ахти какой, не слишком-то заманчивый. И что нам останется в случае поражения? Вот то самое пресловутое единство? Им сыт не будешь! Я не имею ничего лично против вас, наоборот, я отношусь к вам, к вашему труду и к вашим сединам с громадным уважением. Но я действительно решу выступить против власти или против чего-то не менее серьезного и опасного лишь тогда, когда увижу, что готов сделать это сам, никак и ничем не ограничивая свою свободу.
- Но таком случае вам гарантировано поражение... - Старик с сожалением, как на обреченного, посмотрел на Григория.
- А подумайте, к чему привела бы наша совместная победа, - перебил тот. - К дележу трофеев. Этим кончается всякая революция. Она, как известно, любит пожирать собственных детей.
- Но как же вы думаете избежать общей участи? - вскричал Мартын Иванович, пораженный несговорчивостью друга.
- Какой общей участи? - Григорий иронически хмыкнул. - Если вы о смерти, то я не собираюсь ее избегать. Я могу смотреть на нее как на проблему, которую должен и хочу решить по-своему, но было бы смешно, если бы я думал, что не бывать моему путешествию на кладбище в деревянном ящике. Если же вы под общей участью подразумеваете еще что-то, более узкое, а то и вовсе смысл и содержание нашей цивилизации... то я ведь от такой участи не бегаю, а равно и не ищу с ней сближения, я... просто живу!
------------
Блуждая по поселку и беседуя, они случайно оказались возле дома, на первом этаже которого располагалась квартира директора Лубкова. И там путь им преградил Макаронов. Но прежде, чем это случилось, Мартын Иванович все же успел высказать свое мнение об услышанном из уст его молодого оппонента. Старика задели за живое не столько истины, которыми тот думал опровергнуть и свести в ничто его выстраданную "святую простоту", сколько высокомерный и самодовольный тон Григория.
- Поймите! - горячо воскликнул летописец, как в быстром полете птица клювом резавший сумерки своим чудовищным носом. - Вы говорите так потому, что молоды, полны сил и мните, что такое ваше состояние продлится еще Бог знает как долго. А может быть, до сих пор сохранили детскую веру, что уж вы-то точно не умрете! Вот вы и извлекли из всего, что можно понять в нашем мире, какую-то часть и решили, что она составит ваши убеждения и что этих убеждений вы отныне будете придерживаться всегда, до самого конца. Но до самого конца... это невозможно, поверьте! Наступит момент, когда вы уже не сможете быть твердым и суровым, самонадеянным, и всякая твердость покажется вам смешной... Да, да! Дело даже не в убеждениях, они сами по себе могут быть прекрасными, а в том, что и наилучшие убеждения когда-нибудь да отпадут сами собой, перестанут волновать, забудутся...
- Вы слишком просто рассуждаете, очень физиологически, - заявил Григорий с плохо скрытым раздражением. - Не стоит и жить, когда считаешь неизбежным положение вещей, о котором вы говорите.
- А вот и стоит, стоит! - выкрикнул Мартын Иванович запальчиво. Жизнь по-настоящему только и начинается, когда проходит время всяких иллюзий... Одним словом, я вам скажу, наступит старость, и вы поймете, что готовиться к смерти, имея в запасе только какую-то часть мира, будто бы принадлежащую вам, это все равно что прыгать в пропасть в уверенности, что какой-то невидимый слуга уже приготовил вам на ее дне для приземления смягчающие удар перины. Ах, простите мне эту аллегорию! эту высокопарность! - закричал Шуткин. - Я неточен, вы, может быть, и не понимаете мою мысль... Но я так хочу вас предупредить, я должен вас предостеречь! Не заблуждайтесь, не обольщайтесь... Наступит день, когда вы уже не сможете удовлетворяться какими-то узкими принципами, как бы достойно они не выглядели. Не сможете просто потому, что по старческой немощи не в состоянии будете их отстаивать и защищать. И как только вы почувствуете эту свою уязвимость, вами овладеет озабоченность ... а так оно и будет, не сомневайтесь... озабоченность самого общего характера, как ни смешно это звучит... Даже если вы будете злым, раздражительным, желчным стариком, ваша злость будет проистекать именно из тревоги за судьбы всего мира, не больше и не меньше. А о всех тех явлениях и идеях, которые вы когда-то сочли близкими себе, вы напрочь забудете! Знаете, в чем будет состоять ваше опасение? В мысли, что вы вот скоро умрете, а мир и дальше будет существовать, - но как, как же он будет существовать без вас? все ли будет в нем правильно? успели ли вы сделать все зависящее от вас, чтобы в нем было все правильно? О, это бесплодная тревога, я понимаю, это мечтания! Но вы от нее не отвертитесь, и я вам скажу, что вы будете делать! Вы уже не пройдете по земле не глядя себе под ноги, потому что станете бояться, что наступите на безобидного дождевого червя или раздавите цветок, какую-нибудь травинку, былинку... Вы обойдете стороной дождевого червя, улыбаясь ему, и в голове у вас при этом будут такие вроде бы маленькие, слабые мыслишки, но в действительности такие необъятные и несокрушимые! Все это глупо с точки зрения сильного, уверенного в себе человека, но это и есть та правда, которая и для него со временем станет единственно доступной. И кто знает, не выше ли эта правда всякой другой!
Утомленный длинной и чересчур пылкой речью, Мартын Иванович шумно перевел дух и стер пот со лба, а затем сгорбился, безвольно свесил руки и поболтал ими в воздухе, сбрасывая напряжение.
- Зачем же вам в таком случае горячиться из-за тех, в мэрии? высокомерно усмехнулся Григорий. - Они не черви, их не обойдешь стороной, а улыбаться им, как я понимаю, у вас нет ни малейшего желания. Столкновение с ними приведет не к маленьким или большим мыслям, а к обыкновенной боли... к той ужасной боли одиночества и страха, какая бывает у человека, умирающего в больнице...
Мартын Иванович покачал головой, выставил вперед сухие черные ладони, умоляя Григория не говорить того, что он по молодости и легкомыслию знать не мог.
- Я хочу разобраться, во всем... вообще... Понять и дать оценку...
Развить мысль Шуткину не удалось, ибо Макаронов преградил заговорщикам путь. Собственно, он лишь оказался у них на пути, и он заметил их, когда они были еще далеко, они же долго и не то чтобы упорно, а просто по-настоящему не замечали его. Это особенно насторожило и ожесточило коммерсанта, и он твердо решил не уступать этим двоим дорогу, даже если они, что называется, пойдут на него грудью. Макаронов стоял под окном лубковской квартиры, опираясь на палочку, поскольку его нога еще не вполне пришла в норму. Мартына Ивановича он не знал, но Григория Чудова знал, как ему представлялось, даже слишком хорошо, иными словами, знал как своего самого изощренного и злого врага в борьбе за обладание директорской дочкой. Как ни крепился Макаронов, накопляя мужество и решимость перед неизбежным столкновением, в последний момент он все же дрогнул, не сумел встретить соперника во всеоружии грозного и многозначительного молчания.
- Куда вы? - завопил он по-бабьи, как это нередко с ним случалось. - К ней? Нельзя! Ее нет дома! И нечего вам тут делать! Это нечестно!
Обвинение в бесчестности, брошенное в лицо Григорию, который всего лишь по чистой случайности оказался под окнами Сони Лубковой, должно было остаться на совести Макаронова и уж в любом случае без серьезных последствий, как необоснованное, однако оно произвело на Григория весьма сильное впечатление. Ведь за всякими гордыми и, что греха таить, жестокими словами, которые он говорил Мартыну Ивановичу, стоял страстный шепот, отдаваемый им вечернему ветерку: я хочу быть честным. Это переливалось в некую клятву, и не его вина была в том, что ветерок по какой-то своей стихийной прихоти нес его к дому Сони, а между тем Макаронов обвинил его именно в бесчестности - словно обрушил на его голову проклятие!
Григорий нахмурился и огляделся по сторонам, как бы высматривая подмогу в той неравной борьбы, которая предстояла ему с Макароновым. Возможно, так оно и было, Григорий искал помощи, а схватка действительно предстояла неравная, ведь он, Григорий, был умен, а Макаронов глуп. Глупость могущественна тем, что, ничтожная и жалкая в отдельном человека, она неистребима как явление; как массовое явление она гораздо страшнее, чем свойство драконьих голов множиться на месте каждой срубленной. Поэтому Григорий сразу увидел перед собой не одного Макаронова с палочкой, защищавшего свою маленькую правду, свое право на Соню, которое Григорий и не собирался отнимать у него, а макароновых как вид, как класс, как колоссальное всемирное братство.
Внимание Григория привлекло грандиозное облако, словно нарисованное на вечернем небе. Оно неподвижно и низко стояло над лесом. Формы оно было самой необыкновенной, причудливой - жуткая гармония и пышный распад, все в нем нагромождалось, тучно наворачивалось одно на другое, давало тусклые, унылые извивы, вдруг переливалось живыми красками, исчезало и вновь вывертывалось из бездны, скрытой в этом разнузданном творении природы, и, словно выпотрошенное или вывороченное наизнанку, не имело, казалось, ни начала, ни конца, ни смысла. Это было олицетворение бездушия и слепоты природы и в то же время могло быть живой, непосредственной, какой-то счастливой и светлой душой мира. Глядя на него, Григорий невесело прикидывал свои шансы на отыскание той области мироздания, где возникают и откуда приходят макароновы, отечества, которому они обязаны своим несносным, ужасным существованием. Человек мал и слаб перед таким облаком, перед непостижимым, перед сном, порождающим чудовищ, и по внутреннему своему состоянию Григорий сейчас всего лишь безуспешно, бездарно метался на узком пространстве поселка, который в это мгновение предстал перед ним декорациями дешевого фарса. Однако тайным знанием он знал, что возможна победа, если будет установлена область зарождения макароновых, разгадана тайна их происхождения; во всяком случае, не стыдно и погибнуть, сражаясь с их темным и злым царством.
Григорий все медлил с ответом, и его молчание постепенно приобретало характер поучительной мудрости, которую совсем необязательно высказывать вслух. Но Макаронов был недостаточно прозорлив, а в учении и вовсе мало изощрен, чтобы просто и с достоинством принять этот урок, и молчание противника, который то устремлял взор на небо, то с какой-то скрытой насмешкой пялил глаза на него, он истолковал как вызов и оскорбление. Он отступил на шаг от Григория, почти задохнулся от гнева, сжал руками горло и возвел очи горе. Да, вызов, заключавшийся в молчании врага, потряс его. Но даже если он и не предвидел такой выпад со стороны Григория, то всегда был готов к сцене, демонстрирующей его самые сильные стороны, а именно умение изумляться и впадать в особого рода аффектацию. И он безупречно все разыграл. В его трагической позе чувствовалась школа.
Макаронов вдруг как будто озяб, несмотря на душный вечер. Затравленно озираясь, он стоял в двух шагах от Григория и Мартына Ивановича, несчастный и всеми покинутый в сгустившихся над его головой сумерках; извивался, курился, как дымок, кутаясь в тощую рубашонку, блекло повисшую на нем, и стискивал тоненькие кулачки на своей впалой груди. Палочку он отбросил, и она валялась у его ног.
- Что случилось? - засмеялся Григорий. - Вы же обеспеченный, состоятельный господин, хозяин жизни... что это за облик вы приняли?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73