На вершине, где зной уже не торжествовал, лихо заверчивалось живое колесо вокруг храма и могилы поэта, там желтели улыбающиеся лица, смягчая однозначную пепельную серость серьезных. Люди, многие из которых знали секрет здешнего ландшафта, головокружительно подбегали к краю обрыва и затаив дыхание смотрели на жутковатый наплыв беловодского кремля, особенно хорошо различимого в этот ясный день. Невероятно, но факт: видны по отдельности кирпичики кремлевской стены! Наиболее впечатлительным скреплявшие эту стену острые башни вонзались в глазное яблоко. Слабонервные заглядывали в отделявшую их от города пропасть и были готовы покориться более или менее свободному падению вниз, к людям, жившим в маленьких домиках на ее дне. Кто-то даже утверждал, будто узнает и другие городские строения, поменьше кремля, например мэрию с развевающимся на ее уродливом куполе флагом. Видимо, мэра все-таки ждали, и любопытство к этому человеку, вызванное прежде всего циркулирующими по городу слухами о странных проявлениях его власти, обостряло зрение самых нетерпеливых.
Благородное стремление воздать должное памяти поэта в конечном счете вынуждало задыхающихся в густом запахе пота и оглушенных резкими выкриками и всплесками смеха людей тесно прижиматься друг к другу. Женщины удивленно приподнимали брови, ощущая за своей спиной налегающее присутствие чужих мужчин. Одна из дам, одолев подъем до середины, долго сидела на траве чуть в стороне от шествия, вытянув и раскидав опухшие ноги. Она обильно посыпала солью сваренные дома яички, уплетала их и громко жаловалась, что все нехорошо, неорганизованно, душно и воняет. Но Григорий понимал, что действительно нехорошо бывает не тогда, когда, увы, никчемнейший из никчемных, почесав утром затылок и в паху, решает, что сегодня ему непременно надо быть среди людей, на светлом празднике, идет на этот праздник и, разумеется, омрачает его, портит всем настроение своим неприглядным обликом. По-настоящему нехорошо становится, когда праздновать приходит в голову всем, люди сбиваются в кучу и даже лучшие из лучших начинают делать что-то не то, хотя утром, чистя зубы и принимая легкий завтрак, они точно знали, как и что необходимо делать для благороднейшего отклика на замечательную дату. То же самое грозит и ему, Григорию, слова, поведанные на холме его внутренним возвышенным гневом на людское несовершенство, вполне могут обратиться во зло гораздо худшее, чем неумение людей достойно держаться на массовых сборищах. Вот седоглавый апостол мировой гармонии, этики и эстетики, потрясающий кулаком в сторону присевшей отдохнуть и покушать дамы: женщина, вы ведете себя неприлично! - не раз и не два повторил он в ярости. Знал ли он, с достоинством направляясь в Кормленщиково, что будет едва ли не над могилой своего кумира предаваться столь суетному вздору? А может быть, его обвинение, не опечалившее, а грубо рассердившее даму, еще покажется ей справедливым и убьет ее? И с ним, Григорием, далеко не все в порядке. Где гарантия, что оброненное им вскользь, сказанное Виктору больше для патетики, чем потому, что он действительно так думает, не обернется в будущем ужасом несправедливых и жестоких казней?
Он возвеличил себя, сказав слово о падении человечества, а теперь шел, скрываясь от Виктора, среди потенциальных жертв своего словоблудия, толкался среди людей, вдыхая их запахи, и чувствовал, как тупость медленно и неумолимо завладевает им. Это была общая тупость, она витала в воздухе, захлестывала лес, белевший от рубах и платьев, она громко и самодовольно заявляла о своем незнании поэта, хотя зачем-то и пришла к его могиле, и от нее не было избавления. Мир пошел совсем не тем чистым и солнечным путем, на который призывал его Фаталист, и даже если сознавал это, то вовсе не сожалел, что не потянулся за вдохновением поэта и его вдохновенными строками, а активнее, чем когда-либо, проявил тягу к деньгам, к нелепым и пошлым увеселениям, мечтает лишь о комфортабельном жилье и удобных средствах передвижения, хочет только газет и пива, футбола и скандальных новостей. Но не в обществе велеречивого Виктора, а здесь, в бессмысленно гудящей толпе, изрыгать проклятия и хулу на мир было бы так же глупо, как в цирке ругать дрессированных львов и моржей за то, что они подчиняются какому-то развязному субъекту с хлыстом в руках. Кому еще ты принадлежишь в толпе, как не самой толпе?
Весело зазывали торговцы, и чем только не торговали они с расставленных повсюду лотков! Григорий и сам удивлялся, что зрелище этого изобилия не захватывает его. Иные из лучших умов оплакивали в эмиграции утраченное Россией богатство, лечили своих выброшенных из родных гнезд соплеменников воспоминаниями о тучности и щедрости московской или нижегородской торговли. И он, Григорий Чудов, жившей в наведенном потомками желябовых и перовских убожестве, не понимал даже всей целебной силы перечисления неизвестных ему колбасных сортов и мясных видов, конфетного разнообразия и фруктового рая, он шел к этим яствам прошлого не с разинутым ртом, а указующим перстом, вещая современникам: вот чем мы обладали и что потеряли! Не имея возможности лечить людей добрым и сытным питанием, он лечил их идеей возвращения на прилавки былого изобилия, радикальной отмены очень типичной для того времени, скорее собирательной и обобщающей, чем питательной, вообще малосъедобной колбасы и сомнительного, едва ли свежего мяса. А теперь он, полноправный член общества потребления, равнодушно смотрел на пестрые пакетики из заморских стран и менее всего на свете стремился узнать, что в них содержится, ему хватало щей и пельменей. Только бы не сказать слова, которое отзовется в будущем кровавым эхом!
Отвратителен запах пота, пятна которого уродливо расплываются на рубахах и платьях, но еще хуже лезущие в уши, проникающие в мозг обрывки разговоров. Диву даешься, как простодушно и беспечно раскрываются люди, повествуя о своих насущных нуждах. Что может быть хуже нужд ближнего, когда он говорит о них вслух! И вместе с обрывками в голову лезет безответственная мысль, что подобная гадость возможна только здесь, а в столице все было бы куда как чище и параднее, и это уже идея, идея превосходства Москвы, холодный и жестокий, расчетливый и страшный империализм. Может быть, и там, на холме, было сказано слово, которое по странной причуде истории еще будет овеяно легендами, а в чьей-нибудь блестящей обработке так даже и превратится в философию, в лозунг, в призыв к общему делу, революции и террору. Чего только не бывает! Совсем не те, не те мысли были в его голове, когда он выбрался из лужи, совсем не к тому устремилась душа, и менее всего следовало ожидать тогда, что после удивительной ночи и выводов из нее наступит день, когда он взойдет на холм и станет произносить выспренние слова, не задумываясь об их истинном смысле и возможных последствиях.
Нужно быть осторожнее. Как можно отравиться грибом, съеденным просто потому, что он вырос в столь полюбившемся тебе и показавшемся таким надежным, таким родным лесу, так можно вырыть себе могилу ненароком вырвавшимся словом. Мир довольно опасен сам по себе, но еще опаснее те смутные предчувствия беды, которые бродят по душе и жаждут облечься в слова. Не отодвинул ли он, Григорий, свое бессмертие в туманные дали, сказав ненужное, злое, необдуманное слово?
9.НЕПРАВДА, ЧТО РУКОПИСИ ПОТЕРЯНЫ
Катюша изнемогала от жары. Она сказала Руслану, что надо было сидеть дома и пить холодный квас, а не тащиться в Кормленщиково. Сдались им эти торжества!
Она присмотрела в лесу спасительную густоту тени, там было на вид свежо, туда манило. Сойдя с тропинки и забредя в эту тень, вдова со стоном опрокинулась спиной на траву, задрала юбку, обнажив могучие ляжки, и подложила руки под голову. Руслан присел рядом с ее смело расставленными ногами и окунул взор в таинственный проход, ведущий к едва прикрытому белыми трусиками лону.
- Я пышнотелая, и такую жару мне труднее переносить, чем тебе! яростно выкрикнула вдова, перехватив его взгляд. - О чем ты думаешь?
Ее пышнотелость уже была Руслану хорошо знакома. Но сейчас, когда она обливалась потом и ее члены были охвачены огнем, а мощная плоть согнутых в коленях и широко расставленных ног зависала как окорока в мясной лавке, он сознавал, что еще недостаточно проник в великолепное художество ее тела и готов, конечно же, готов принести повинную за свои упущения.
- По правде говоря, - Руслан отвел взгляд от искушающего пути к вдовьим прелестям и принял задумчивый, чуточку рассеянный вид, - раз уж мы здесь, я думаю о той части наследия Фаталиста, которую считают утраченной. Я ведь чуть было не стал студентом, может, еще и стану им, а студенты вечно мечтают доделать и исправить то, что не успели или испортили предки. Поэтому я верю, что эти якобы утраченные рукописи в действительности не утрачены...
- А что в них может быть? - перебила вдова.
- Все что угодно. Возможно, он, предчувствуя такой день, как нынешний, заблаговременно высмеял всех нас.
- Сатира? И мы ее персонажи? Мне жарко, да, и я просто старая толстая баба, источающая запах пота, но что в этом смешного? Не стоит и искать те рукописи, не играй, малыш, в такие двусмысленные игры, это все равно что смеяться над самим собой. А кто же это любит?
- Народ, который не любит и не умеет смеяться над самим собой, обречен на скотское существование, и это чаще всего народ, который пакостит и вредит другим, - глубокомысленно изрек Руслан.
- А если тебе так хочется найти эти рукописи, - сказала вдова, по-прежнему глядя в небо, а не на своего дружка, - почему же ты не ищешь? Тебе нужны для этого деньги? Мои деньги?
Руслан потер переносицу, зайчонкой скрывая за быстрым мельтешением рук свой испуг и смущение.
- Когда ты так говоришь, я становлюсь в тупик. И говоришь ты это только для того, чтобы помучить меня... Мне нужна ты, а не твои деньги, закончил юноша серьезно.
- Значит, меня ты предпочел бы этим потерянным рукописям?
- Безусловно! Какие могут быть разговоры!
- Сбегай за водой! - приказала Катюша.
Руслан вскочил на ноги. Бросился исполнять приказ.
Только он пересек тропинку, убегая к средоточиям торговли, как на ней возникли Греховников и его издатель. Толстяк, взрастивший урожай банкнот на удобренной потом и кровью литературных поденщиков почве, приехал в Кормленщиково на собственной машине и был доволен всем на свете, а писателя здорово помяли в рейсовом автобусе, и он громко выражал свое недовольство.
- Что за люди! Толкаются, вопят, гогочут... Можно подумать, что стекаются они не помянуть поэта, а на гульбище. Где их мозги?
- А зачем им мозги? - возразил Лев Исаевич, самодовольно ухмыляясь. У них есть книжки, которые я издаю.
- Послушайте, когда-нибудь я вас убью за такие слова! - вспылил Греховников. - Вы не имеете права!
Он повернул к Плинтусу бледное, больное лицо и, не останавливаясь, ожесточенно выбросил перед собой сжатые кулаки.
- Не имею права? - истерически завопил Плинтус. - Именно я? Объясните получше, Питирим Николаевич, почему это вы именно меня считаете лишенным права на такие рассуждения?
- Вы отравляете души людей, так по крайней мере не кичитесь этим!
У Питирима Николаевича были еще мысли относительно предполагаемого им бесправия Плинтуса в некоторых вопросах, однако он не высказал их, ставшим от душевного смятения необыкновенно зорким глазом высмотрев белевшие в тени деревьев женские ноги. Ему не надо было объяснять, кому эти ноги принадлежат, он узнал бы их среди тысяч других. Писатель едва не задохнулся от счастливого волнения. После злополучного ужина в особняке на Кузнечной он осаждал вдову телефонными звонками, умоляя о встрече, но она каждый раз отказывала ему, ссылаясь на занятость. А теперь она лежала под деревом, и не было преград на пути к ней.
- Я пойду к ней, а вы идите своим путем, - сказал Питирим Николаевич своему спутнику.
- К ней? К кому? - Плинтус с любопытством завертел головой. - Кого вы себе присмотрели? - спросил он с намеком на сладострастие и снизу вверх сильно провел ладонью по своему невиданному брюху, как бы пытаясь придать ему более аккуратный вид.
- Проваливайте! - сказал Греховников угрюмо.
Еще свежи были в памяти Плинтуса пережитые в обществе писателя страхи, и он, сообразив, что в том снова забурлила злоба, поспешил убраться прочь. А Греховников зашуршал в траве, приближаясь к отдыхающей вдове.
- Катя... - позвал он.
Ознобкина приподнялась на локтях и пасмурно посмотрела на него. Перед ней стоял издерганный, взвинченный, недужный человек в разорванной на плече по шву и с оторванными пуговицами рубахе. Ничего не сказав, она откинула голову и снова уставилась в высокое небо.
- Катя, я звонил вам... - зачастил Питирим Николаевич, - звонил... я искал встречи с вами... нам нужно поговорить...
- Говорите скорее, а то я послала своего мальчика за водичкой, он сейчас вернется и прогонит вас.
- Какой мальчик! Какой мальчик прогонит меня? - крикнул Греховников, и его впалая грудь заходила ходуном, скудно играя мускулами. - Вы шутите? Вы совсем меня не уважаете? Но почему? Я же бывал у вас в гостях и мы отлично проводили время. Все это время я думал о вас... ну, после того, что мы пережили... Неужели вы не чувствуете, что такое моя жизнь? Катя, сядьте, прошу вас, смотрите на меня!
- А вы собираетесь не только рассказывать о своей жизни, но и показывать живые картины?
Женщина глухо засмеялась. Однако она села, обхватив колени руками и устремив насмешливый взгляд на Греховникова.
- Может, и показывать, может быть, - пробормотал он. - Я сейчас шел с Плинтусом, и он смеялся над людьми, высокомерно отзывался о них... Я чуть не убил подлеца, я и пригрозил ему... Но завтра я снова стану работать на него, разбазаривать свой талант... И все из-за денег! Мне же надо кормить старую мать и дурака брата, этого гада! Я пытался найти понимание в Москве, но и там ничего не вышло. Мне сказали, что мои романы устарели, не годятся для нового времени.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73