Как-то в дружеской беседе комиссар сказал ему: "Нет, Дмитрий Иванович, начальник управления - это не старший сотрудник, не просто начальство - это уже политический деятель. Он своими действиями и решениями влияет на ход государственных дел. А вам нужно думать о делах практических".
Коваль не мог с этим согласиться, потому что считал, что каждый работник милиции, от рядового и до комиссара, является представителем государства и в силу этого делает политику, но возражать не стал, понимая, что комиссар хочет поставить его на место.
На этот раз снова зашла речь о политике, и начальник управления заметил, что убийством репатрианта интересуется общественность и что уже вроде бы за границей все стало известно, и поэтому от него, Коваля, ждут результатов в кратчайший срок.
Сидя у Козуба, подполковник на несколько секунд смежил веки, как бы отгоняя неприятное воспоминание.
- К сожалению, Иван Платонович, ничего утешительного.
- Тогда, может быть, отложим разговор. Вид у вас утомленный.
Подполковник отрицательно покачал головой.
- Малость подзаправитесь?
- Спасибо, нет. Так что у вас за новость?
- Одну минуточку. Диву даюсь, как только сохранилось... - Козуб принялся рыться в старых папках. - У меня свой архив, персональный - и вдруг... глазам не поверил!.. - И юрисконсульт протянул подполковнику листок папиросной бумаги, на котором расплылись жирные буквы типографского шрифта.
Это была листовка партии социалистов-революционеров, где, в частности, говорилось, что из Резервного банка бывшего Кредитного общества большевики вывезли все ценности.
- М-да-а, - протянул Коваль, прочитав листовку и выбирая глазами место на столе, куда можно было бы ее положить, будто боялся запачкать полированную поверхность. У него даже появилось желание вымыть руки. Он достал носовой платок и обтер им пальцы - словно после прикосновения к трупу.
Юрисконсульт внимательно следил за каждым его движением.
- Время было чрезвычайно сложное, - сказал Козуб. - Без объединения рабочих и крестьян, а также всех республик невозможно было создать надежную экономику, избавиться от разрухи и голода, оградить себя от притязаний мировой буржуазии. Помню популярную тогда притчу об отце, который перед смертью созвал своих сыновей и предложил им сломать веник. Когда никто из них не смог этого сделать, отец посоветовал развязать веник и каждый прутик сломать отдельно. Словом: союз серпа и молота и союз республик. А врагам все это, естественно, не нравилось.
- Как эта листовка у вас сохранилась?
- Можно сказать, чудом. Затесалась между бумагами, попала под скрепку и пролежала столько лет! И так же случайно нашлась. Словно специально ждала своего часа, - улыбнулся Козуб.
- А почему же к делу об ограблении банка ее не приобщили? Это ведь не единственный экземпляр.
- Конечно, не единственный. Таких листовок эсеры напечатали много.
- Странно, странно... - продолжал Коваль. - Этот документ придает делу совершенно иной оборот.
Козуб воспринял эти слова подполковника как обращенный к нему вопрос.
- Почему не приобщили? Мне сейчас трудно сказать - почему. В то время я, наверно, не все еще понимал. Во всяком случае, в большой политике не очень-то разбирался. А сейчас подробностей вспомнить не могу - как и почему. Кажется, какое-то начальство не захотело придавать этой истории такого значения, а решило ограничиться розыском банковских ценностей. Ну, а ценностей, как вы знаете, мы не нашли, потому что либо погибли, либо эмигрировали все участники преступления. Вот и закрыли дело. И сейчас, боюсь, вы ничего не найдете. Во всяком случае, мне лично так кажется. Деньги эти давно уже пущены по ветру во всяких Канадах.
Вечерело, но еще жаркое солнце заглядывало в кабинет, и юрисконсульт пригласил гостя на просторную веранду, заросшую диким виноградом.
Коваля листовка озадачила. Когда новое событие, новый факт или предмет хоть немного изменяют установившийся ход мыслей, к которому человек привык, необходимо какое-то время для переоценки ценностей, и в голове происходит увязка старых и новых представлений. Что-то в этом роде ощутил и Коваль, хотя листовка и не перечеркнула его предыдущих умозаключений, а лишь придала им более определенное и точное направление.
Представил себе свою схему, над которой засиживался вечерами. Листовка не уменьшала число неизвестных. Наоборот. Но она пробуждала новые вопросы, которые могли натолкнуть на решение главной задачи: кто и зачем убил Андрея Гущака.
В голове подполковника вопросы эти выстраивались и систематизировались, и он чувствовал, что разгадка словно витает в воздухе. О чем бы он ни думал: о том, почему так внезапно сошел с ума Апостолов, или почему банда Гущака была уничтожена полностью, кто навел на нее милицию, или о том, почему инспектора Решетняка не отдали под трибунал за связь с врагом - это было бы вполне естественно, время-то было суровое, и такое не прощалось никому, особенно когда речь шла об интересах государства! - ответы, казалось, бабочками порхали перед глазами: только руку протяни - и хоть одну, а непременно поймаешь или она сама, в конце концов, опустится на твою ладонь. Но стоило подполковнику попытаться положить ключ от тайны в карман, как тут же выяснялось, что ключа-то и нет, а есть только мираж, фата-моргана.
Козуб вежливо молчал, давая Ковалю возможность углубиться в себя.
"Но чего-то не хватает, чего же, чего же, чего?.." - думал подполковник.
- Иван Платонович, - заговорил он наконец, - вы хорошо помните год двадцать второй?
- Да.
- Я знаю то время только по литературе и кино.
- В жизни бывают нюансы, которые при отображении теряются. Никакое произведение не передаст полностью аромата времени хотя бы потому, что это всего-навсего произведение. Во всяком, если можно так выразиться, сотворенном творении есть заданность и искусственность. Ни запаха, ни вкуса не пересказать. Помню дух подъема и экзальтации, царивший в те годы. С одной стороны - холод, голод, развалины, сыпняк, смерть; с другой просветленные лица, вера, благодаря которой черный сухарь кажется белым караваем, а раны, полученные в боях с классовым врагом, почетны, как ордена. Много было создано знаменитых песен: "Варшавянка", "Марсельеза", "Наш паровоз", "Смело, товарищи, в ногу!" - в этой песне есть слова, которые очень точно передают настроение тех лет: "Смело мы в бой пойдем за власть Советов и как один умрем в борьбе за это!" Фанатизм был такой, что даже смерть за идеалы воспринималась как награда. "И как один умрем в борьбе за это!" Для кого же тогда "новый мир строить", если все умрут? Алогично? Но именно в этой алогичности и заключалась вся логика!
- Ограбление банка Апостолова произошло перед Всеукраинским съездом Советов. Листовка распространялась в эти же дни?
- Да.
- А вы во время съезда где были?
- О! Тоже на съезде. Конечно, не делегатом, а в охране. Но имел доступ в зал.
Глаза Коваля говорили о том, что усталости он совсем уже не ощущает. И о чем-то еще. Но Козуб не мог понять, о чем именно.
- Поделитесь, Иван Платонович, своими впечатлениями.
- Гм. - Козуб протянул руку и сорвал виноградный лист. - Молодой, глупый был, Дмитрий Иванович, не понимал, что нахожусь на высоком гребне истории. - Юрисконсульт смял лист и выбросил его за окно. Помолчал. - Зима была неустойчивой - то мороз, то оттепель, то метель. Около театра, где должен был проходить съезд, несмотря на холод, с самого раннего утра толпились люди. Много пришло представителей рабочих собраний, бедняцких союзов. Одни пожимали делегатам руки, другие провожали их восторженными взглядами. Делегаты держались с достоинством, но просто. В зале не было пышных украшений. Обстановка была деловая. Открыл съезд председатель ВУЦИКа Григорий Иванович Петровский. Потом стоя пели делегаты "Интернационал" и "Завещание" Шевченко. Доклад о деятельности правительства УССР сделал Михаил Васильевич Фрунзе. Я стоял за сценой, почти что рядом с президиумом, и хорошо видел его энергичное лицо. Некоторые цифры меня поразили - до сих пор помню: в двадцать первом году голодало на Украине пять губерний, тридцать восемь уездов, а уже в двадцать втором году голод пошел на убыль. Запомнилось из доклада уполномоченного наркомфина, что экономика республики крепнет, в октябре этого года Украина получила от РСФСР помощь в размере двадцати четырех триллионов рублей. А вот в этой гнусной листовке, - он приподнял листок и снова бросил его на стол, - говорилось, что не мы получаем помощь из РСФСР, а наоборот... Вот и все. Больше по этому делу добавить не могу ничего.
- Записано с ваших слов верно, - произнес подполковник фразу, которой обычно заканчивается протокол допроса, и оба рассмеялись.
- Вы все-таки устали, - сказал Козуб, - а я вас политикой пичкаю. Давайте немного отдохнем. Вспомним нечто другое. Я, знаете ли, познакомившись с вами, как-то особенно остро ощутил, что значит землячество. Ночь не спал - все вспоминал и вспоминал. И обидно стало, что так незаметно, уйдя в дела, ни разу не оглянулся на свое детство, на молодость. Сейчас уже нет ничего для меня на Ворскле: родители умерли, в доме нашем чужие люди живут, друзей разбросало по белу свету. Только и всего, что прочтешь родное название где-нибудь в книге или в газете. Ох, и взволновали же вы мою душу, Дмитрий Иванович, - продолжал юрисконсульт, всколыхнули во мне множество воспоминаний. Даже песни слышатся. Помните: "Ворскла - рiчка невеличка, тече здавна, дуже славна, не водою, а вiїною, де швед полiг головою". - Козуб вздохнул. Помолчав, добавил: - Но все воспоминания обрываются на гражданской войне, на нэпе... Примерно до двадцать шестого я хоть раз в год домой ездил. А с того времени не был совсем. Говорят, немцы сильно разрушили наше местечко, захирело оно.
- Процветает, - возразил Коваль. - Теперь это не только сельскохозяйственный район, но и промышленный. За Ворсклой кирпичный завод построили. Нефть нашли. Новостройки. Вот только Колесникову рощу в войну на дрова порубили. Жаль.
- Вспоминаются некоторые фамилии. Как сквозь сон. Был такой аптекарь Краснокутский. Учителя из бывшего уездного коммерческого училища Пузыренко, муж и жена, он химию преподавал, а она - язык и литературу. Потом темноволосый, высокий, завшколой, фамилии не помню...
- Терен, - сказал подполковник. - Хотите, расскажу вам о его сыне Ярославе, танкисте?
- Сына не знал. Помню, что жил этот завшколой недалеко от моих родителей, у Красных казарм. А сына не припоминаю.
- Я с ним в одном классе учился, - сказал Коваль. - Это был близкий мой друг.
- Был?
Подполковник Коваль рассказал историю Ярослава Терена, который погиб, освобождая от фашистов родное местечко. Солнце тем временем спряталось за дома, и на веранде сплелись, перепутались тени.
- Дмитрий Иванович, - торжественно произнес Козуб, - уж коли земляки мы с вами и одними тропинками сызмалу ходили, рассчитывайте на меня. Особенно в этом деле. Если что нужно, чем смогу - помогу.
Коваль внимательно посмотрел на него.
- Что ж, спасибо, - сказал он. И, немного подумав, добавил: - Если вы не возражаете, давайте соберем у вас всех причастных к этому делу. И поговорим откровенно. Пожалуй, пришло уже для этого время.
- А потом вырвемся наконец и махнем на Ворсклу. На недельку хотя бы.
Коваль только вздохнул, и это можно было понимать по-разному.
24
Алексей Решетняк возвращался из губернского управления уголовного розыска в хорошем настроении. На прошлой неделе ему посчастливилось поймать атамана банды "Черная рука", которая терроризировала окраины города, а сегодня начальник отделения зачитал перед строем приказ главмилиции об объявлении ему благодарности.
В воздухе висела холодная мгла: и дождь не дождь, и снег не снег, только завеса из мелких капель, смешанных со снегом, похожая на белесый туман. До чего противная изморось - походишь целый день под нею, длинная шинель так намокнет, что висит на плечах пудовым одеялом и сырость пронимает до костей. Но Решетняк словно и не замечал этого - на душе у красного милиционера было солнечно.
В горькую окружающую жизнь вернуло его знакомое зрелище: на крыльце какого-то каменного здания увидел он груду грязных лохмотьев. Когда проходил мимо, лохмотья зашевелились, и выглянуло из-под них замурзанное мальчишечье лицо. Не по-детски печальным взглядом скользнул мальчонка вокруг и снова спрятался в свое тряпье. Беспризорный, один из тех, кого голод лишил родителей и выбросил на улицу.
Радостное настроение исчезло. Подумалось о голоде, душившем молодую республику, о том, что в южных губерниях снова неурожай. Алексей Решетняк и сам хорошо знал вкус голода - по нескольку месяцев не платили зарплату, а пайковой осьмушкой не наешься. И все же сегодня на собрании решили каждый милиционер пожертвует голодающим свой однодневный паек. Что еще мог сделать он, Алексей Решетняк? Хотя бы для этого одного осиротевшего мальчонки на каменном крыльце? Не говоря уж о сотнях таких же, как он.
Решетняк еще раз посмотрел на кучу лохмотьев и, горько махнув рукою, пошел прочь.
На следующий день под вечер он возвращался домой тем же путем. Уже не висела в воздухе белая мгла. Похолодало. С самого утра шел снег. Седые холодные сумерки сгустились, на улицах стало темно, старая ветхая электростанция задыхалась, как женщина с больным сердцем; не хватало угля, фонари включались редко и на короткое время.
По своему обыкновению, Решетняк смотрел по сторонам, удерживая в сознании все, что замечали глаза и схватывали уши, в том числе молчаливые, наглухо закрытые окна, темные подворотни, прохожих, которые спешили спрятаться в домах, торопливый стук женских каблуков, нервный цокот подков загнанного извозчиком рысака и шелестенье резиновых шин.
Но вот взгляд его остановился на знакомой куче тряпья. Оттуда слышался плач.
- Ты что, здесь и живешь?
- Здесь. - Лицо мальчика высунулось из-под лохмотьев. В полутьме оно было плохо видно. Только тлели, как угольки в пепле, заплаканные глаза.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36