Так и не увидел своими глазами ни конца реки, ни начала. Слышал только, что течет она до самого Днепра, а начало берет где-то далеко, в России.
И когда теперь становился в тупик перед какой-нибудь загадкою или ломал голову над сложным заданием, пытаясь уразуметь тайный смысл деяний человеческих - и добрых, и недобрых, - казалось ему, что поднимается он вверх по своей Ворскле сквозь нетронутый девственный лес и ищет, как в детстве, таинственное начало ее: откуда она и откуда все берется в этой жизни - и добро, и зло.
В детские годы мечтал: вырастет, будет у него огромная лодка, поплывет на ней по Ворскле, а дальше - по могучему Днепру - к самому синему морю.
Не сбылась голубая мечта. Ничего не осталось, кроме маленькой долбленки. Но, быть может, это и к лучшему. Ведь долбленка - не мертвая машина вроде речного трамвая или катера, это - живое существо с живою душой.
Вот она быстро и бесшумно скользит по реке. Пристроишься поудобнее и легкими взмахами весла гонишь свой челнок вперед и вперед. Вот ты - на середине реки и словно сливаешься с ней воедино, чуешь волглый запах ее и дыханье широкой груди. Ты здесь свой, не чужой, даже рыба - и та не боится тебя. Замрешь в камышах, а вокруг серебристо поблескивает мелюзга, выпрыгивающая из воды прямо под твой челнок, чтобы не попасться в зубы прожорливой щуке, а подальше - плотвички и красноперки, играют окуньки, и глубже, прямо под тобою, в прозрачной до самого дна реке, копошатся солидные налимы и важный, чопорный сом.
Нет, не забыть Дмитрию Ивановичу Ковалю своего детства! И, отбросив все мелкое, случайное, он вспоминает о невозвратной и неповторимой поре, как о самой светлой, которая, собственно, и помогла ему выбрать дорогу в жизни. А с годами ему даже начинает казаться, что он не удаляется, а снова приближается к детству. И это отнюдь не старческая сентиментальность, а нечто высокое, окрыляющее и праздничное.
Плывет флотилия долбленок вверх по Ворскле, против течения. На Серебряный берег, притаившийся в лесу, держит курс, и остается за нею на воде бриллиантово сверкающая пенная стежка.
По обоим берегам Ворсклы - лес. От местечка до Серебряного берега, до Колодезных круч, и еще дальше, до самой Полтавы; говорят, что и за Полтавой покрыты берега ее густым лесом. На правом, высоком, у самого местечка, - холм, окруженный осиновой рощею, нареченной Колосниковой. Могучие, высоченные, под самые облака уходят осины, пережившие не одно поколение людей, с черными вороньими гнездами в зеленовато-белых кронах, глядят не наглядятся на себя в зеркало вод. Тишина. Только изредка подует ветерок, затрепещет под ним, заиграет листва, обломится веточка, упадет в воду, нарушит всплеском лесную тишину, встревожит рыбу - и снова тихо.
На том же высоком берегу, у дороги, - развалины старинного замка. Кое-где сохранились еще террасы, опоясывающие холм и нисходящие через напоенную сонным шепотом осин рощу едва ли не к самой реке. Никто сюда не приходит, к этим развалинам, разве только ребята, пасшие овец и не боящиеся гадюк, которые водятся в бывшем дворянском гнезде. На противоположном низком берегу лес не такой густой, но за лугами тянется кажущаяся издали синей полоса дремучего бора, раскинувшего на дальних песках бескрайний шатер.
В свое время ходила среди местных жителей молва:
"Будут строить у нас кирпичный завод. Все для этого есть: и песок, и глина, и вода".
"А железная дорога? Далеко!" - возражали маловеры.
"Все равно построят! - уверяли энтузиасты. - Песок как золото, вода хрусталь, а глина - желток!"
Из года в год все ждали, что будет завод. Молодежи, которая уезжала учиться в большие города, говорили родители: "Окончите ученье возвращайтесь. Завод будем строить". Но только после войны начали строить этот завод.
А тем временем... Плывут долбленки, завороженные тишиной, к которой и сам лес прислушивается, сдвинув над рекою косматые брови свои, девушки забывают о песнях, а парни стремительно, без плеска гонят челноки. Каждый из них норовит обогнать товарища, вырваться вперед. Чаще других первым бывает Коваль - то ли благодаря своим бицепсам, то ли потому, что лукаво щурится, опершись на локоть и глядя на него глазами-виноградинами, Зина.
Стрелами промчались мимо вишневого сада рыбацкой усадьбы, уперлись в берег, под которым словно и вовсе не было дна и с которого свисали ветвистые руки старого леса. И - запели. Куда только девалась хмурая тишь глухой заводи! Пулей вылетели из гнезд и тревожно взвились над головой перепуганные стрижи. Потом - купанье. Выбрались на берег не скоро. Мокрые, посиневшие от холода, бросились на теплый песок.
И пошли нескончаемые разговоры о мире, который они как можно скорее хотели познать: ведь в их возрасте все прямо и непосредственно касалось каждого. Размышляя о своем месте в жизни, рассуждали, что смогут делать в будущем, потому что еще не знали о нем, а очень хотели знать.
- Я уеду из Кобеляк. В Харьков, - говорил долговязый Саша Хоменко. Конечно, есть еще и Москва, Ленинград, Киев, но Харьков - он рядом. Только Харьков. Там техникумов - сколько хочешь. А заводы? Паровозный, электромеханический, тракторный построили. Мне хочется тракторы делать.
- Я тоже поеду в большой город, - сказала белокурая девушка. - Так люблю театры, трамваи, общество! Весело, интересно!
- А нашего общества тебе мало? - грубовато спросил Митя Коваль. И поднял голову, чтобы посмотреть в зеленоватые глаза Зины, которых она не сводила с него.
Зина, казалось, только и ждала этого и приветливо улыбнулась. Чудесная девушка эта Зина!
Над Ворсклою, над обрывом, на самом-самом краю, стоит ее маленькая старенькая мазанка. Вокруг нее все словно волшебное, словно из сказки. Пройдешь по околице в конец улочки - и сразу за белой Зининой хаткой откроется взгляду небо над просторной поймой Ворсклы и глубокий яр, такой глубокий, что старые тополя со дна его не дотягиваются вершинами до твоих ног. А за яром, где синей лентою вьется Ворскла и убегает за холмы белая Колесникова роща, небо вроде бы совсем близко, так и кажется: протяни руку - и коснешься шелковистых облаков. А под вечер видно отсюда, как плывут над рекою сотканные из тучек ковры-самолеты, как темнеет вдали полоска соснового бора и как долго падают августовские звезды.
В этом волшебном краю живет девочка из восьмого "А", имеющая обыкновение смотреть Мите Ковалю прямо в глаза и улыбаться при этом так, что у него кружится голова.
А однажды Зина позвала его к себе, чтобы вместе готовиться к экзаменам. Митя подошел к мазанке, постучал. Дубовая дверь отворилась, на пороге стояла Зина. А Мите показалось, что открылась музыкальная шкатулка и послышалась чудесная музыка.
Они говорили о чем угодно, только не о предмете, который предстояло сдавать. Митя рассматривал обстановку в казавшемся ему сказочном жилище, освященном дыханием Зины. Он был счастлив и не заметил, как неожиданно надвинулась гроза. Зина поднялась и сказала, что будет готовиться к экзамену одна.
"Зачем же ты меня звала?" Она только засмеялась в ответ.
Рассердившись на себя за то, что наивно обрадовался приглашению Зины, которая вздумала над ним пошутить, он стремглав выбежал вон, хлопнув дубовою дверью.
В детстве мечтал он о море.
Сколько раз снилось ему, как убегает он из родного дома и становится матросом на настоящем корабле. А потом - обветренный морскими ветрами, в синих расклешенных брюках и полосатой тельняшке, широко расставляя ноги, снова появляется на своей улице, вызывая зависть у ребят и слезы радости у матери, которая давно простила его. Кто из нас не мечтал в свое время о чем-то подобном?!
Или так: он убегает из дому, но капитан не берет его в плаванье. Тогда он тайком пробирается в трюм, совершает героический поступок, например тушит пожар, и возвращается домой опять-таки моряком.
Не знал Митя, что никогда не станет моряком, а всю жизнь будет иметь дело с подводными рифами в море житейском, будет заглядывать в души человеческие, которые гораздо глубже любых морских глубин.
...В тот день друзья долго купались, оглашая берега Ворсклы и луга веселым смехом. И только когда солнце село на лесные вершины, стали собираться обратно.
Возвращались домой усталые, голодные, но теперь уже плыли по течению и вскоре были у Колесниковой рощи.
Вытащив на берег челноки с огромными букетами цветов, пошли по тропинке, которая вела через овраг в родное местечко. И вдруг сверху прямо-таки скатился на них бегущий во весь опор соседский мальчишка. Он остановился перед Митей и, тяжело дыша, уставился на него так, словно увидел впервые.
- Ты что, Гриша?
- Беги скорей домой, Митька! Ой-ё-ёй! - И сразу же помчался назад, словно боясь, как бы не начали его расспрашивать. И только уже издали крикнул: - Твоего батьку трактор переехал! Совсем!
И все кругом для Мити вдруг замерло: и повисшее над головой красное солнце, и листва, и люди с округлившимися глазами и открытыми ртами, словно в немом кино. Потом все закачалось и поплыло.
- Я сам, - сказал Митя, когда друзья бросились к нему.
Даже Зине не позволил к себе прикоснуться.
Сделал несколько неуверенных шагов.
А потом ему снова стало плохо, потемнело в глазах, захотелось опуститься на землю. Мысли словно улетучились из его мигом опустевшей головы. Он посмотрел на друзей и не увидел их, хотя они стояли рядом.
Неожиданно услышал тихий плеск речной волны, шелест высоких крон, многоголосый шум вечерней рощи, и показалось, что остался он здесь один на один с могучей природой, и стало страшно.
Попытался представить себе отца - и не смог.
Его пронзило острое ощущение беспомощности и одиночества, и он почувствовал, что ушло из жизни самое значительное, ушло и не вернется.
Собрал последние силы и побежал.
Так началась взрослая жизнь Дмитрия Коваля.
...Забыть детство? Ворсклу? Это значит забыть самого себя.
От воспоминаний детства оторвал Коваля знакомый звук - скрипнула калитка. Потом легко прошелестели босоножки по утрамбованной тропинке. Наташка! Коваль оглянулся. Только сейчас заметил, что уже полночь, и, потирая онемевшую от долгого сидения на скамье ногу, заковылял в дом.
Воспоминания, словно ветром развеянные тучи после дождя, все еще не покидали его. Подумал о Наташе: а будут ли у нее такие вот минуты возвращения в детство и куда она воротится - к асфальту улиц, бегущих между каменными коробками высотных домов?
Наташа соскучилась по отцу, поцеловала его. От нее повеяло сосною, выгоревшими на солнце волосами, травами. Ну вот, а он почему-то об асфальте...
- Наташенька, хочешь, поедем на Ворсклу? Такого нигде не увидишь. Кстати, там твои родители босиком бегали.
- Ха! - засмеялась девушка. - Это неинтересно, Дик!
- А что ты вспомнишь потом из своего детства?
- Что вспомню? У тебя с мамой была Ворскла, а у меня - прекрасный город, его площади, парки, дворцы, широкие бульвары. А наш садик? А Днепр?!
- Ну ладно, ладно, сдаюсь, - сказал Коваль, поняв, что говорят они с дочерью о разных вещах: она - о красоте как таковой, а он - о душе красоты, о живой душе вербы, о черных глазах терпкого терновника, о щеголихе калине, о влюбленных ежевике и боярышнике, нежный шепот которых слышен только в безлюдных местах...
12
Ивану Платоновичу Козубу тоже не спалось в эту ночь. Встреча с подполковником Ковалем взволновала его. Он тоже вспоминал о своей первой любви.
Словно пал на глаза Ивана Платоновича туман, а когда рассеялся, увидел себя старый юрисконсульт молодым человеком, вчерашним "реалистом", на фуражке которого вместо кокарды появился вырезанный из жести черно-белый знак - череп и кости, а на поясе - самодельная бомба. Увидел и весь анархистский отряд во главе с кудрявым матросом - "полоумным Христом", речи которого состояли из одной-двух фраз о боге и о революции и неизменно сопровождались стрельбой из маузера.
А потом молодой Козуб передумал и пошел работать в ревком, чтобы вылавливать своих бывших друзей.
Вспоминались ему ночные бои, неожиданные налеты, берега Ворсклы и шепот ночного леса. И Ярмарковая площадь, и на полпути до станции выселок Колония, где жила Марийка, дочь телеграфиста Триверстова.
Эх, Марийка, Марийка! Из далеких туманов являешься ты, чтобы напомнить о себе, о молодости и о любви, о том неповторимом времени. С каждым годом, с каждым десятилетием все больше забываются черты твоего лица, тает блеск твоих глаз, все глуше слышится твой голос, и ты становишься не просто прекрасной девушкой, не просто первой любовью, а символом молодости.
В памяти Козуба встают нарядные деревянные домики, построенные железнодорожной компанией на крутом берегу Ворсклы, прямые дорожки между ними, посыпанные чистым речным песком и окаймленные выбеленными камешками. Жили в этой дачной колонии конечно же не стрелочники и не паровозные кочегары, а железнодорожные чины, долго служившие компании и вышедшие на пенсию. И, кроме них, лишь несколько инвалидов вроде Марийкиного отца, который потерял обе ноги, спасая от аварии поезд.
Попав в водоворот нового времени, молодой Козуб не забывал также о себе. В глубине души был уверен, что революция совершена и для него, чтобы и он, сын сельского фельдшера, мог сполна познать радости жизни. Революция началась в пору его возмужания, и он чуть не плакал от счастья, что все произошло так своевременно. Это чувство не покидало его ни тогда, когда он был с анархистами, ни когда от них сбежал.
И любовь красавицы Марийки тоже была для сына фельдшера одним из подарков судьбы.
Почти каждую ночь бывал он у своей любимой. Бывшие, как он острил, "одночерепники" не могли простить ему предательства. Наголову разгромленные и превратившиеся в кучку бандитов, они боялись сунуться в местечко и грабили окрестные села и хутора. Ревкомовец Козуб хорошо знал, как опасно ему выезжать в Колонию.
Однажды бандиты застали его там. Окружили домик, выбили окна, ворвались в комнаты. Иван Козуб и Марийка спали. Один из налетчиков первым же выстрелом убил Марийку, а сам "полоумный Христос" с маузером на взводе приблизился к Козубу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36