- Нет. Никогда. - испугался Саня и дернулся..
- Спокойно сиди, - посоветовал Петраков и сделал знак: Саня понял, что старшина остановил чей-то готовый ему в спину удар. - Ершистый ты очень, Говоров, а сказали, что жмурик. Ну что, к присяге?
- Строптивый он, гад. - проговорил за спиной Заваров. - Себе на уме, я таких чую. Не дошли до него твои слова, старшина.
Петраков внимательно посмотрел на Саню.
- Может быть и так. Присягнет, потом посмотрим.
- Присягу! Присягу! - закричал Раздаков радостно.
Откуда-то издалека донесся вдруг голос Зои Ивановны.
- Ну вы кончите там, наконец, ироды?! Мне же надо на парня формуляр заполнить!
- Успеешь! - погромче ответил Петраков. - Всю ночь тебе для формуляра оставим.
Он слегка приподнялся на койке и приблизил свое лицо к Сане, жутковатые синии глаза с расширенными зрачками казалось пытались в душу впиться. Бешеный, подумал Саня и неожиданно едва не рассмеялся. Но в последнюю секунду понял, что смех ему дорого обойдеться. Но все равно было смешно: компания сумасшедших идиотов, какой-то допрос, во сне такая глупость не померещится.
- Повторяй за мной слова присяги. - уже ясным голосом и строго проговорил Петраков. - Я, сумасшедший, Александр Говоров...
- Я сумасшедший Александр Говоров, - начал Саня.
- Вступая в ряды ООС..
- Вступая в ряды ООС, - Саня запнулся. - А что такое ООС?
- Сокращенно. По первым буквам. Обьединенное Общество Сумасшедших.
- Это аббревиатурой называется! - радостно вспомнил Саня и наткнулся на длинную паузу, которую прервал голос Заварова.
- Ну, что за сволочь строптивая! Я ж говорю, что мы с ним намучаемся!
Петраков остановил Заварова и снова заговорил мерно.
- Повторяй. Вступая в ряды ООС, я торжественно клянусь... Подчиняться приказам старшин, врачей и санитаров.... Принимать все процедуры и лекарства... Не заниматься онанизмом... Соблюдать режим дня.... Вести себя спокойно и послушно.
- Послушно, - закончил Саня.
- Клянусь самой своей жизнью эту присягу соблюдать! - решительно закончил Петраков и Саня повторил.
Петраков вопросительно оглянул своих подчиненных.
- Сколько ему положим на присягу?
- Полную норму! - тут же выпалил Заваров. - Тридцать на тридцать! Уж больно ушлый!
- Много. Он не буйный. - глухо сказал парень, сидевший слева от Петракова. До этого он не трогал Саню, даже не двигался. Он был старше всех, лет около тридцати, мятое, оплывшее лицо и тот же мутный синий взгляд без зрачков.
- Да ты что, Рекалов, не видишь, что это за гад? - закричал Заваров. - Я таких тихонь знаю! Овечью шкуру он на себя надел! Он нам всем ещё нассыт под подушку!
Рекалов ответил ни на кого не глядя.
- Десять на пятнадцать достаточно. Десять "горячих" на пятнадцать "холодных". Не зверей, Заваров.
- Двадцать на двадцать! - решительно сказал Раздаков, а Саня смысла этой торговли продолжал не понимать.
Минуты через три дебатов, Петраков подвел итог.
- Все. Постановили, пятнадцать "горячих", десять "холодных". Ложись, Говоров, поперек койки, подушку в зубы, начнешь орать - порцию удвоим. Кто сегодня палач?
- Можно спросить, старшина? - подал Саня голос.
- Спрашивай.
- А что такое "горячие" и "холодные"?
В кубрике послышался смешок, но Петраков лишь зыркнул, наступила тишина и он терпеливо обьяснил.
- Присягу будешь принимать через тапочки в задницу. То есть, палач возьмет тапочек и влепит тебе в зад твои положенные крепкие "горячие" и для отдыха, легонькие "холодные"
- Тапочком?
- Вот именно. Ложись. Так кто палач?
- Я, я! - захлебнулся от торопливости Раздаков.
- Я! - решительно отодвинул его в сторону Заваров и скинул с ноги тапочек.
Саню разбирало от смеха. Действительно сумасшедший дом, затеяли всю комедию ради присяги в двадцать ударов легким тапочком!! Подлинно дурачье ненормальное. Это же детские игры.
Он улегся поперек койки, зажал, как посоветовали, край подушки зубами и уже после третьего удара по ягодице понял, что жестоко ошибался, когда решил, что присяга дело пустяковое до шутейности. В жесткой руке Заварова кожаный тапочек обрушивался на тело, как стальной хлыст. Он бил в одну точку, бил с хриплым коротким выдохом: "ХА!" под каждый удар. После пятого Саня заскрипел зубами по настоящем потому, что боль была настоящей, нестерпимой, и так неудержимо рвался из горла крик, что голосовые связки перехватило судорогой.
- Смени точку, Завар! - прокричал кто-то. - Бей в другую жопу!
И остаток "горячих" влетел уже в левую ягодицу, но легче не стало.
- Все! "Холодные"! - послышалась команда Петракова.
"Холодные" пошли легкими шлепками, но на последнем ударе Заваров не сдержался и выполнил опять же полновесный "горячий".
- Все! Вставай!
Сильные руки вздернули Саню на ноги, он поднял голову и неожиданно увидел перед собой улыбающиеся, вполне нормальные лица. Кто-то одобрительно похлопал его по плечу, посоветовали покрепче растереть задницу, чтоб не посинела. Петраков серьезно подал руку.
- Теперь познакомимся. Петраков Игнат, старшина.
Остальные тоже по очереди подавали руки, улыбались, представлялись, но Саня имен не запомнил. Раздаков крепко его обнял, сказал, касаясь щеки щекой.
- Не обижайся, да? Так положено, понимаешь? Ты хороший сумасшедший, не орал, не плакал, дружить будем. Я грамотных и образованных люблю. Ты грамотный, сразу видно.
- Теперь иди в свой кубрик. - сказал Петраков. - Теперь все имеют право с тобой разговаривать, ты присягу принял, все путем. Знакомься со всеми ребятами.
- Минутку, - прозвучал низкий голос Рекалова. - Кое-что надо выяснить.
- У тебя вопрос к новичку? - повернулся Петраков.
- Нет. - Рекалов говорил, не шевелясь. - Палач Заваров сработал не по Уставу. Во-первых, бил в одну точку, пока не сказали. Во-вторых, последний "холодный" пробил как "горячий". Это требует наказания. Предлагаю пять на десять.
- Не было лишнего "горячего"! - яростно крикнул Заваров.
- Была, была! - запрыгал от радости Раздаков. - Точно была! Я буду палачом! Я сегодня палач, зачем залез не в свою очередь, Завар?! Десять на десять!
- Тихо! - прикрикнул Петраков. - Говоров, иди в свой кубрик.
Уже покидая командирское логово, Саня услышал, как Петраков закончил.
- Голосуем по работе и наказанию палача...
Саня прошел к своей койке, вытер полотенцем невольные слезы, потер ладонью задницу. Потом услышал из командирского кубрика хлесткие шлепки, будто длинной палкой били в сырую глину. Потом послышался общий смех. Получалось, что Заваров получил свою порцию "тапочек" за плохую работу. И все это, конечно, лишь закрепило ненависть Заварова к нему, Говорову Сане.
- Покурим? - негромко позвал парень с челкой нависшей на лоб.
- Покурим. - согласился Саня.
Они вышли в Кают-компанию, сели на диван.
- Чекалин моя фамилия, - сказал косматый. - Ты, Говоров, извини, что я с тобой не разговаривал до присяги. Не положено.
- Ничего. - ответил Саня.
- Тебе пятнадцать на десять дали? Звереют, гады.
- Черт с ними. - расхрабрился Саня. - А ты откуда прибыл?
Чекалин помолчал.
- Из Черняховска. Из дисбата. Там срок мотал. Но об этом здесь не спрашивают. Скажу вот сейчас старшине, что ты ко мне в душу лезешь и ещё десяток тапочек получишь. - он криво улыбнулся. - Не бойся, не скажу. Я их, гадов, ненавижу. Под блатных рисуются, сявки.
Чекалин рассказал, что когда первые "придурки из Афгана" прибыла сюда, здесь царствовала компания уголовников. Они косили под буйных и тихих, изображали бешеных, кусали друг друга в кровь, пидорасты получали свое наслаждение в туалетах, под койками, на столе в Кают-компании. Ни санитары, ни медсестры, ни врачи справиться с уголовниками не могли. Только главный врач Дьяконов плевать хотел на буйство своих пациентов. Он врывался в кубрики в любое время суток, самолично выдергивал кого надо, хохотал над фокусами симулянтов, никогда рукоприкладством не занимался, но боялись его больше смерти. Судьба любого симулянта и уголовника зависела от него, а на порядок или беспорядок в отделение Дьяконову было попросту наплевать, этим должны были заниматься младшие врачи.
Такие дела прибывшим "афганцам" не понравились. Они презирали шпану, симулянтов и дезертиров, имели опыт боевых действий. Когда афганцы немного пришли в себя, то решили навести среди "блатарей" порядок. К ним быстренько примкнул Петраков, смекнувший на чьей стороне сила. И однажды "афганцы "сделали военный переворот - избили всю шпану в кровь, загнали их под койки и создали ООС.
Добрую неделю уголовники жили под койками, жрать им давали раз в день и уже на третьи сутки они стали, как шелковые. В отделение кончились драки, никто ночами не выл по-волчьи, не размазывал собственное дерьмо по стенам. Дробящие удары "афганских" кулаков в зубы и по ребрам привели в чувство даже тех, кто истинно "соскочил с катушек".
- Теперь от тех "афганцев" осталось только четверо. - закончил Чекалин. - Заваров, Смирницкий, Басмач и Чуй.
- А Петраков?
- Он завхоз из местного Морского госпиталя. Его на бабах перекосило. - Чекалин презрительно усмехнулся. - На весь мир через щель в женской заднице смотрит. И Рекалов тоже со стороны. Он офицер-подводник, на атомной лодке плавал. По алкогольным делам погорел и по знакомству с Дьяконовым сюда попал. Дьяконов великий врач, ты его не обманешь, даже не думай. Он сейчас в Риге, в командировке. Вот наши старшинки и нервничают, как он приедет, так шороху здесь наведет, раскидает, как обещал всех за неделю. Кого куда...
- Отбой! - прокричал Петраков, появляясь в Кают-компании. - Все разговоры отложить на завтра! Кому надо в туалет, сходите и отбой!
Через час всякое движение в ООС прекратилось. Санитар Петрович прилег на диван и захрапел. Горел синий свет. Саня уже засыпал, когда Заваров остановился над ним и сказал.
- Я тебя кожей прочуял, Говоров. И ты у меня ещё получишь "Большой Юбилейный Бокал". И "Большую Юбилейную Закуску" тоже отведаешь.
- Хорошо. - согласился Саня. Лишь на следующий день он узнал от Чекалина, что Большой Юбилейный Бокал означает кружку собственной мочи, а Юбилейная Закуска состояла из той же кружки собственного дерьма, которым предлагалось закусить. Это наказание давали за очень тяжкие проступки. Придумала его ещё уголовная сволочь, но "афганцы" сохранили наказание только для самых подлых случаев.
Так кончился его первый день появления в ООС.
Прошла неделя. Дьяконов не возвращался из командировки и ООСовцы нервничали.
За минувшие дни Саню наказали восемь раз "тапочками". Один раз пятнадцать на двадцать, и остальные - десять на десять. Все наказания - по доносу Заварова. Не там курил, много разговаривает. Отличился басмач Раздаков. Его перевели из командирского Маленького Кубрика в общий, Большой. Раздаков попался на онанизме. Как старшину, его не наказали "тапочкой", а выгнали из Рая Малого Кубрика, поселили в бесправный Большой. Раздаков не унывал, постоянно улыбался. Он был уверен, что победа на фронтах Афганистана не за горами. Еще через неделю он начал лопотать русско-киргизские слова, плакать и ходить под себя. Потом его комиссовали и увезли.
Сегодня, в это тоскливое воскресенье, даже Петраков до того заскучал, что позволил всем с утра, после завтрака, валятся на койках. Под одеяла забрались, но заснул мало кто. Дневной сон в больнице - все же не ночной. Это сон сомнений, переживаний и страхов. Сознание не отключается полностью и продолжает барахтаться в узкой клетке из двух-трех мыслей, общих для всех членов ООС. Когда же наконец решающая медицинская Комиссия? А может я и действительно псих? Что будет дальше - домой, трибунал, дисбат?
Подлинно больных было мало. Большинство просто не выдержало армейского быта. Заметная часть - симулянты, косили от службы. Петраков был в госпитале вольнонаемным завхозом. Он свихнулся по сексуальной части. Дьяконов уложил его в свое отделение, чтобы какой-нибудь химией унять его сексуальные потребности. Впрочем, они были более душевного, несколько абстрактного порядка, нежели биологического.
Вот и в это нудное воскресенье, Петраков после того, как отправил по койкам все ООС, сам лег лицом к стенке и ему мерещились женщины. Именно мерещились, а не снились. Голые, в самых непристойных акробатических позах, различные по возрасту, стати и национальности, а рядом с ними - он, Петраков, тоже голый и могучий. И все эти дела происходили на солнечном берегу пляжа в Солнечногорске, или в его собственной квартире, когда жены и дочери не было дома. А то прямо и здесь, в Маленьком кубрике, на этой узкой койке. Он брал своих партнерш лежа, стоя, сзади, спереди такими приемами, что и циркачи бы не извернулись. А женщины визжали, кричали, задыхались, в то время как он, неутомимый Петраков, менял их одну за другой, трудился до седьмого пота.
Лежа сейчас под одеялом, ощущая мелкую знобкую дрожь в животе и бедрах, Петраков как на яву чувствовал на своих ладонях прохладу женских ягодиц или жар груди, в зависимости от того, какую невероятную позу он нафантазировал на данный сеанс. Он сжимал зубы, стараясь не стонать на яву. Это было невероятно мучительно, но Петраков никогда не онанировал. По той простой причине, что строго говоря, он был попросту импотент. Дьяконов посоветовал ему во время таких видений переключаться на мысли о белом медведе или, скажем, о краснозадой обезьяне, или о том, что когда он вернется домой, то разведется с женой, коли она его не устраивает, но этот прием мало помогал. Последнее видение Петракову было вообще чудовищным ему поморщилось. что темной ночью он собственноручно выкапывает из могилы недавно похороненную официантку из столовой госпиталя. Надя, пышная булочка двадцати трех лет, погибла в автокатастрофе. А Петраков выкапывает её из могилы, срывает с трупа одежды и берет покойную прелестницу, которую весьма желал при жизни. Берет прямо на могиле, между памятников и надгробий. Берет холодную, послушную и скользкую. После этого видения он и побежал к Дьяконову, поскольку подобное явление было уже чересчур, уже очень "слишком"...
Дьяконов предложил ему полежать в отделение с месячишко - другой, авось он в мужском коллективе и придет в себя, да ещё кое-какими препаратами можно надавить на нервы и сознание, которые по неизвестным причинам начали шалить у завхоза госпиталя, доселе человека спокойного и уравновешанного.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59