А в конце от них останется выжженная оболочка, в которой будет достаточно места, чтобы наполнить ее смертельной ненавистью.
– Это была Норма Шелли, сладкий зайчик из Шеффилда, до сегодняшнего дня принадлежавшая Лундтхайму, – произнес страшно любезный и вежливый голос Боба. – А теперь я обращаюсь к Чокки, моему дорогому другу. Слушай хорошенько. Не думаю, что ты ее сразу узнаешь – в моей постели они все меняют голос, суть, характер и взгляды. Я, подобно землетрясению, меняю их душевный ландшафт. Сегодня пятница, без четверти час. Ты, дорогой Чокк, лежишь на пляже, в полной уверенности, что она в парикмахерской, сохнет под колпаком. Послушай, что разгорячило ее на самом деле…
Судорожно сжав пальцы, Чокки слушал магнитофон, и ему казалось, что он прожил двадцать минут в чреве вулкана, в кипящей лаве. И под конец – имя девушки, точно объявленное, как время по радио.
Гонг. Следующая передача.
На очереди был Александр Вилькес, сын судовладельца, всегда улыбающийся, добродушный гигант, не мужчина, а медведь в золотистой шкуре.
– Я убью его… – пробормотал Вилькес, когда раскаленные стрелы Боба разорвали и его сердце. – Клянусь Богом, я это дослушаю, а потом разделаю эту свинью на куски в его квартире!
Но под конец «передачи, посвященной Вилькесу», как с тонкой иронией резюмировал Боб, тот, как и другие, был не в состоянии сдвинуться с места. Услышанное парализовало его… Тело мужчины можно изрешетить пулями, ему можно ампутировать ноги и руки, выколоть глаза и вырвать язык, намотать на кол его внутренности или выбить мозги – он все вытерпит. Но одного он никогда не вынесет: быть смешным в глазах женщины. А все они, сидящие вокруг замолкнувшего магнитофона, были превращены в клоунов, в жалких, дешевых, бесталанных, хилых, пошлых, убогих подмастерьев любви. Они многократно услышали это – в блаженном до жестокости лепете, в выкриках, стонах и вздохах. Женщины, обладание которыми составляло их гордость, выносили им смертный приговор как мужчинам в тот момент, когда другой распахивал перед ними небо, затянутое раньше тучами.
Это было поражение, настолько полное, что даже стервятники не коснулись бы своих трупов – потому что они тоже смеялись.
– Мы должны убить его! – сказал Чокки после долгого молчания. Это прозвучало как заклинание о воде человека, долго плутавшего по пустыне. – Нам просто ничего другого не остается… мы должны это сделать! Он погубит нас всех. Я его хорошо знаю, лучше, чем вы, это монстр… Все, к чему он прикасается, засыхает. Он пройдет по всем Каннам и оставит везде свой опустошительный след. Потом это будет Монте-Карло, Ницца, Сан-Ремо, Алассио – у него много времени. Он может разрушить весь мир. Мы должны убить его!
– Я проломлю ему череп! – глухо сказал богатырь Вилькес. Он продемонстрировал свой сжатый кулак размером с молот из древнескандинавской саги.
– Не так, Алекс. – Чокки покачал головой. – Даже тогда он одержит верх над нами… Ты убьешь его, попадешь в тюрьму и навсегда погибнешь для нас. Убийца в светском обществе? Душегуб – зять старого Хернунга?
– Как ты собираешься уничтожить его, не становясь убийцей? – спросил Шуман. Он лишился голоса. Двух его подружек разоблачила пленка, и больше того – дважды он услышал, что он слабак и потный болтун. Это звучало по-вагнеровски жутко.
– Через Эрвина… – произнес Чокки, сделав глубокий вдох. Внутреннее давление, этот страшный паралич и онемение начинали ослабевать. Голова Лундтхайма дернулась.
– Я? – вскрикнул он. – Почему я? Хорошо, я дам ему в морду, но убивать? Мне предстоит управлять химическими заводами…
– Вот именно! – Чокки мечтательно улыбнулся. – Мы должны больше опираться на разум. Начинается тест на интеллигентность. Боб – полный идиот. Его капитал – это глаза, волосы, губы, голос, руки, мужская мощь…
– Это компенсирует миллионы! – почти с апатией сказал Шуман. – С этим мужчина никогда не пропадет.
– Но мозги у него не больше сморщенного яблока! Это его уязвимое место. – Чокки снял кассету и зашвырнул ее в угол. Этим он как бы рвал с прошлым, о котором не желал больше вспоминать. – Эрвин…
– Выпусти меня из игры, Чокк! – воскликнул Лундтхайм.
– Ты полетишь завтра домой и посмотришь в ваших лабораториях… Лундтхайм ошалело уставился на Чокки:
– Ты совсем спятил?
– Мы убьем Боба Баррайса самым элегантным способом из всех существующих: через него самого. Судьба на нас не обидится, если мы создадим для этого предпосылки. Всего лишь предпосылки, друзья мои… Все остальное Боб сделает сам. Я знаю его.
– Ты это уже говорил. Это становится скучным! – сказал Вилькес. – Что значит предпосылки? Свинью нужно заколоть.
– А можно заставить ее напороться на нож, а самим рыдать рядом, видя, как она истекает кровью. Мы ей даже поможем, но, увы, будет уже поздно. Понимаете?
– Нет! – крикнул за всех Шуман. – Нет! Нет! – Он явно выходил из себя – вскочил, начал топтать кассеты и вел себя крайне истерично: – Все только слова, слова! А каждый из нас знает, что он будет продолжать свое дело, будет уводить у нас девочек, а мы ничего не сможем поделать, превратимся в марионеток, в барахтающихся паяцев! Мы должны убить его, мы, все четверо…
– Мы это и сделаем, но чужими руками. – Чокки с улыбкой откинулся назад. – Мы подождем…
– Чего? – закричал Вилькес.
– Клодетт.
– Кто это Клодетт?
– Маленькая, бедная, глупая, сладкая, очаровательная шлюшка.
– Ой-ой… Она больна сифилисом и должна заразить Боба. Если это так, то я надорву себе живот от смеха! Чокк, это ты идиот, а не Боб!
– Она чистенькая проститутка, но килограммами жрет героин, гашиш, опиум, мескалин, ЛСД и морфий, если ей удается их достать. Я познакомился с Клодетт в прошлом году, она не хотела брать сто франков, а хотела только «дозу». Я достал ей шесть ампул, и с тех пор я для нее настоящий бог.
– И Боб не знает такую?
– Как ни странно, нет. Мы подсунем ему Клодетт в трусы.
– Ну а потом? – Шуман от непонимания даже затряс головой. Он все еще был в оцепенении, после того как растоптал кассеты. Теперь он стоял опутанный, как змеями, обрывками коричневой пленки, и казалось, что они медленно высасывают из него последние силы. Из всех он оказался самым впечатлительным, потому что был твердо уверен в своей мужской непогрешимости. Развенчав, Боб Баррайс почти уничтожил его.
– Потом? – Чокки вскочил так неожиданно, что все вздрогнули. – Мы увидим, как водоворот засосет Боба, но его крик о помощи уже никто не услышит.
В тот же день Эрвин Лундтхайм вылетел в Германию.
Боб Баррайс сидел в своей квартире в высотном доме Фиори. Он тоже выжидал. Было исключено, чтобы Чокки и его друзья приняли пленки без ответного удара. Они должны были прийти, и он был готов к этому.
Но ничего не произошло.
Ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра. Всю неделю. Ничего.
Боб Баррайс напрасно пытался объяснить это себе. Поведение Чокки противоречило всякой логике.
На восьмой день Боб Баррайс присоединился к гостям на балу вотеле «Англетер». Он видел Чокки, а тот видел его. Один раз они в танце даже прошли со своими партнершами мимо друг друга, но Чокки смотрел сквозь Боба, как будто тот был из стекла. Ни взгляда, ни слова, ни жеста.
Боб Баррайс столкнулся с загадкой. Потом он стряхнул с себя все вопросы этой ночи, как мокрый пес капли воды, и взял на мушку девушку, которая уже давно бросилась ему в глаза. На ней было золотое вечернее платье, а на ее обнаженные плечи и полуобнаженные полные груди низвергался водопад длинных, блестящих, черных волос. Слегка раскосые глаза выделялись на изящном лице.
Боб Баррайс начал тяжело дышать. Он встретил женщину-идеал, предел мечтаний любого мужчины: евразийку.
Ее звали просто – Клодетт…
В первый же вечер между ними разгорелась романтическая, невероятная любовь. Боб Баррайс ничего не мог с собой поделать, он сопротивлялся всеми силами и пытался заставить себя видеть в Клодетт, как в других девушках, всего лишь податливое тело, гладкую, покрытую крошечными волосками, словно бархатом, кожу, трепещущий в неге кусок плоти с выступившими капельками пота, лепечущую что-то дурочку, вызывающую наутро брезгливость, которую он выставлял за дверь, как собаку, нагадившую на ковер. Он отчаянно противился тому, чтобы прекрасный, чистый, ангельский образ Марион, который он носил в своем сердце и который все время побуждал его атаковать окружающий мир, был вытеснен хищной евразийской натурой Клодетт. Но это ему не удавалось… Уже через час, взявшись за руки, они бродили по парку отеля «Англетер», целовались в пальмовой рощице, смотрели на Луну и болтали несусветную чушь, как все влюбленные.
– Откуда ты? – спросил Боб. Он поцеловал ложбинку между ее грудей, а она погрузила тонкие пальцы в его кудри и прижала его к себе.
– Я родилась в Фаброне, маленькой горной деревушке за Ниццей. Мы жили как полевые мыши. Мама ткала на небольшом ткацком станке покрывала и материю и продавала их на Английском бульваре – тайком, прячась за пальмами, потому что это было запрещено. Бедная женщина с картонкой, торгующая самодельными вещами, могла бросить тень на элегантное лицо Ниццы. Порой ей не удавалось продать ни единой тряпки, но зато не раз – саму себя. Мама была красивой женщиной. Грязь консервирует, говорила она всегда. Может, это правда… она не старела, и когда она умерла (она попала под машину, ее задавил пьяный англичанин), она и мертвая выглядела как девочка.
– Твой отец был из Азии?
– Не знаю. Я его не видела, мама никогда о нем не рассказывала.
– Но каждый раз, когда ты смотришься в зеркало, ты же не можешь этого не видеть?
– Наверное, он был азиатом, может быть потомком Чингисхана! – Она засмеялась, каскады ее смеха переливались, как пенящаяся вода из чаши в чашу в римском колодце. Смех этот проник в душу Боба Баррайса и зажег там огонь. Он снова поцеловал Клодетт, приклеившись к ее губам, как мотылек к нитям паутины, и наслаждался близостью ее тела, пульсировавшего в его руках.
– На что ты живешь? – спросил он, переведя дух.
– И ты об этом спрашиваешь? – Ни капли стыда не было в ее словах, в ее глазах и движениях. – Я продаю свое тело.
Это прозвучало так же естественно, как если бы она сказала: я продаю фрукты, или цветы, или красивые дорогие платья. Боб Баррайс вновь удивился сам себе. О проституток он раньше всегда вытирал ноги. Они были для него чем-то вроде половика: если была нужда, он вытирался и шел дальше, оставляя грязь за собой. И вот Клодетт, женщина легкого поведения с восточным шармом, говорила ему об этом, а он внимал ее словам в неведомом экстазе.
– Хочешь остаться у меня? – спросил он.
– Я думала, это само собой разумеется, Боб.
– Не только на эту ночь. Навсегда.
– Навсегда? Что значит навсегда? У мужчин это время, которое им нужно, чтобы насытиться вдосталь. Я знаю.
– Где ты живешь?
– Ты хочешь прийти ко мне? – Она в недоумении посмотрела на него. – Разве у тебя нет красивого номера в отеле? У меня затхлый, спертый воздух, пахнет жареной рыбой и картошкой во фритюре из старого масла. Если выглянуть из окна, внизу вонючий двор, заставленный ящиками из-под овощей, в которых гниют непроданные капуста и салат. Ты знаешь Рю де Маркони?
– Нет.
– А мадам Буснар?
– Нет.
– У нее семь кошек, которые сидят на гниющих ящиках и воют. Хоть ты закрой окна, хоть даже заклей их – кошек слышно всегда, и вонь проникает сквозь стены. Ты там хочешь любить меня? Ты что, извращенец?
– Пойдем ко мне, Клодетт. – Боб Баррайс положил руку на ее узкое плечо. – У меня квартира в доме Фиори.
– Так шикарно?
– На самом верху, с чудным видом на море и прямо на небо.
– И при этом ты толкуешь о «навсегда»?
– Да. Ты не поймешь этого…
– Конечно, нет. Я всего лишь бедная проститутка. То есть я могла бы быть богатой, если бы верила в обещания мужчин. Но я никогда не была так глупа. Только с тобой… – Она помедлила, посмотрела на него своими миндалевидными, раскосыми глазами и убрала со лба длинную прядь черных волос. Этот взгляд окончательно вытеснил образ Марион из сердца Боба. В последний раз он всплыл ненадолго в памяти, потом воспоминание полностью затмилось, а настоящее и будущее засверкали в сто жарких, ослепительных солнц. – Только с тобой я впервые не совсем уверена… – произнесла она тихо. – Но что говорить, «навсегда» не существует! Я проститутка!
– Ты волшебное создание, Клодетт, – сказал Боб Баррайс. – С тобой жизнь могла бы стать не такой тошнотворной.
– Пока ты не начнешь блевать мною…
– Значит, и со мной тогда все будет кончено. – Он прижал ее к себе, это было слегка пошло и сентиментально – любовные завывания с похмелья, но он был абсолютно искренен в этот момент и мог бы поклясться в этом.
– Хочешь, вместе умрем?
– Умрем? Ты болен? Неизлечимо?
– О Боже, нет, я абсолютно здоров. Я хочу дожить до ста лет. Хотя бы для того, чтобы еще семьдесят четыре года обременять состояние Баррайсов. Одна эта мысль не даст мне стариться. А ты должна быть со мной…
– Семьдесят четыре года?
– Да.
– Ну и чудак ты, мой дорогой! Через десять лет я буду выглядеть как гномик из теста! Поверь мне. Но эти десять лет я буду жить с шумом и треском, с музыкой! Так что рассчитывай только на десять лет, сокровище. – Она пожала плечами: – А может, это будут только десять дней. Я дорогая.
– Если бы это было так, у тебя уже была бы вилла на острове Жуан-ле-Пин.
– Мне все деньги нужны для другого.
Она сказала это между делом, и Боб не придал этому значения. Он подумал о платьях, украшениях, дорогих ресторанах, балах, прогулках по морю, поездках в места, где дышать воздухом – уже роскошь.
– У меня достаточно денег, – сказал он. – Если их не хватит, я начну торги с дядей Теодором. Чтобы одному править во Вреденхаузене, он бы и черту хвост позолотил.
– Я не знаю ни дядю Теодора, ни этот твой Вреденхаузен. – Клодетт взяла его под руку. Теплый ветер с моря гулял по парку «Англетера», донося дыхание Африки, вздох Сахары. – Я хочу видеть твою квартиру под небом, Боб.
Он кивнул, его распирало от неописуемого ощущения счастья, способного изменить мир, и он увлек ее за собой к своей машине, оставленной на улице Круазет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49