Чокки сиял, как будто по крайней мере убил своего отца, которого страшно ненавидел.
– Чем занимался все это время? – спросил Чокки, когда им принесли заказанные напитки и они остались вдвоем.
– Ничем!
– Типичный баррайсовский ответ. Разумеется, ты что-то делал. Твой дядя Теодор знает о нашем деле?
– Лишь приблизительно.
– Но тем не менее этого хватило, чтобы наслать на моего старика вашего адвоката, этого Дорлаха. Я вчера вечером позвонил домой… Там воняет, как на пожарище. – Чокки наклонился вперед: – Что ты, собственно, разболтал?
– О Господи, всего лишь намеки. – Боб Баррайс скривил лицо. В глазах появилась злость, – Ты что, приехал допрашивать меня? Спасибо, я пас! Еще неделю назад ты хотел шокировать весь мир своей торговлей трупами, а теперь уходишь в подполье… Тогда тебе больше подходит фирма для кающихся грешников.
Чокки медленно потягивал свой ледяной коктейль и поверх бокала наблюдал за своим новым другом. «Боб Баррайс – слабак, – подумал он. – Великий Боб, герой тысячи ночей, как он сам любит себя называть, – на самом деле маленькая, противная, скользкая медуза. Раздутый гигант, от которого останется горстка резины, если его проткнуть. И в то же время он опасен. Именно самовлюбленные ничтожества – прирожденные тираны».
– Я открыл новый рынок, – сказал Чокки, не пускаясь в дальнейшие дискуссии.
– По продаже иконок в местах паломничества?
– Кончай строить из себя обиженную кинозвезду. – Чокки поставил бокал. – Заказчик в Германии. Платит за каждый труп две тысячи марок наличными на руки.
– Безумный!
– Никакого риска. Наш новый партнер – директор частной клиники в Мюнхене. Это известный, превосходный врач, но с одним заскоком: считает себя великим исследователем. Хочет разработать новые методы операций в случаях, которые считаются неоперируемыми. Глубокие опухоли мозга, рак печени, рак поджелудочной железы, пересадка костного мозга для борьбы с лейкемией и масса других вещей. Для этого ему нужны трупы. Чтобы тренироваться, чтобы стать художником скальпеля, как он любит выражаться. К сожалению, его пациенты относятся к высшему обществу и не продают своих покойников для научных целей, а предпочитают класть их в резные гробы из красного дерева. Просто бедственное положение с наукой, и мы этому горю можем помочь. Я обязался поставлять ежемесячно по четыре трупа. Славный доктор подпрыгнул от радости почти до потолка.
Боб Баррайс обхватил свой ледяной бокал обеими руками. Несколько дней в Каннах опять испортили его. Солнце, девочки, море, тихая музыка, аромат камелий, пальмы, шелест ветра – перед этим волшебным миром он не мог устоять, он не мог жить без него, как без утреннего туалета, он был рожден частью этого беспечного мира из книжки с картинками. Перевозки трупов через всю Европу не вписывались в эту красивую, сверкающую огнями жизнь.
– Я выхожу из игры, Чокки, – сказал Боб. – Еще один рейс, это я обещал, а потом – конец. Я верну тебе твои деньги – и оставь меня в покое.
– Страх? – Чокки выстрелил это слово, как будто нанес хук в челюсть. Он знал, что попал в самое уязвимое место. Голова Баррайса дернулась.
– Я не знаю страха!
– Тебя что, перекормили недавно похлебкой из морали?
– У меня другие планы, Чокки.
– В ралли я на твоем месте не торопился бы снова участвовать, – произнес язвительно Чокки.
Боб пропустил эту колкость мимо ушей:
– Я хочу добиться, чтобы мне выплатили часть отцовского наследства, и открою сеть салонов «бутик». Десять магазинов с самым модным барахлом, какое только можно достать. А Марион возьму управляющей.
– О Господи! Еще скажи, что ты ее действительно любишь.
– Я люблю ее, черт подери!
– По-настоящему, романтично, с фатой и венцом?
Чокки засмеялся. Боб неодобрительно посмотрел на него. Маленькая девочка Марион Цимбал не отпускала его больше от себя. Дамочка из бара с волнующей фигурой и грустными глазами, Марион, первая и единственная из всех женщин, которыми он обладал, сказала ему: ты другой на самом деле. Это звучало глупо, но в душе Боба остался след, как ветеринарный штамп: не заражен трихинами. Для Баррайса это означало: свободен от комплексов. Это было чувство, не сравнимое ни с чем другим.
– Когда отправляемся? – спросил Боб, положив тем самым конец всем дискуссиям с Марион Цимбал.
– Завтра. Я, кстати, переконструировал ящик для перевозки. Теперь низкая температура в нем поддерживается с помощью аккумулятора. Беготня с пакетами была ужасной. – Чокки ожидал похвалы, это было видно по его требующим глазам. И Боб покорно сказал:
– Ты действительно здорово потрудился, Чокки. А когда ты хочешь взорвать свою шок-бомбу?
– После десятой поездки. Я представлю прессе фотоальбом, какого еще никто не видывал. Самый большой эффект произведет анонимность. Вопрос, кто это сделал, будет неделями занимать миллионы людей! Будут образованы спецкомиссии, подключатся Интерпол, ФБР, шпионы преступного мира. Все с ног собьются, потому что не будет никаких следов!
– Ты думаешь? А дон Эмилио в Меццане?
– Он получит новую колокольню.
– А Этторе Лапарези?
– Я ему построю новый дом. Мое удовольствие мне дорого обойдется, Боб! Зато чувство, что ты заставил поволноваться целый мир…
Чокки мечтательно уставился в свой бокал. Мысли его уносились все дальше и дальше.
Эссен. Старый Чокки, генеральный директор, председатель шести наблюдательных советов акционерных обществ, член шести других наблюдательных советов, награжденный за заслуги федеральным крестом первой степени, миллионер, представитель общества благосостояния, пример экономического чуда, ведь в 1945 году он стоял посреди разрушенного Эссена с картонной коробкой и оплакивал масштабы немецкого краха. Старый Чокки, мумифицированный собственными деньгами, яркий образец предпринимательства, частый гость в домах боннских министров, свой человек в министерстве экономики, самый ярый лоббист в ведомстве канцлера, известный в Нью-Йорке, Париже, Лондоне и Риме не меньше, чем Лиз Тейлор или Джеки Кеннеди… Эта крупная звезда на экономическом небосводе, с которого сыплются золотые талеры, сидел бы маленьким и бледным, с трясущимися ногами в своем кожаном кресле и смотрел бы в ужасе на своего сына, обращающегося к нему:
– Фирма «Анатомическое торговое общество» – это я! Впервые он увидел бы своего отца жалким и слабым. И ради этого стоит продавать трупы, как дыни.
– Не завтра, – раздался в тишине голос Боба. Чокки вздрогнул, увлеченный своими бунтарскими фантазиями. – Отодвинем на недельку. Я хотел бы сначала еще съездить в Эссен.
– К Марион.
– Да.
– Бог ты мой, неужели здесь недостаточно смазливых девиц?
– Тебе этого не понять, Чокк! – Боб встал. Чокки с оскорбленным видом тоже поднялся. – Встретимся в следующую субботу в Катании на аэродроме. Согласен?
– Весьма неохотно.
Они вышли из бара и прошлись по залитой солнцем Круазет, фешенебельной каннской улице. В кронах пальм шелестел морской ветер, врывался под навесы пестрых тентов и развевал волосы девушек, сидящих за белыми ажурными столиками перед кафе и благосклонно взирающих на фланирующее мимо сладкое ничегонеделание. Основной сезон еще не начался, наплыв отдыхающих из Германии, Голландии и Бельгии на Средиземноморское побережье ожидался лишь в июле – августе. А сейчас, в мае, солнце и морской прибой, элегантность и страстное желание забвения принадлежали французам, нескольким английским туристам и четырем группам из Швеции. И разумеется, американцам. Они были повсюду, с широкими улыбками, уверенные в себе, как апостол Петр во время рыбной ловли. Их дочери в обтягивающих шортах сидели на бульваре на стульях и влюбленными глазами глядели на каждого кудрявого брюнета.
– Сколько грудей распирает от желания, а тебе приспичило в Эссен! – саркастически произнес Чокки.
Боб Баррайс покачал головой:
– Я ведь уже сказал: тебе этого не понять.
– Но ты разрешишь мне здесь немного попастись?
– Пожалуйста.
Чокки звонко засмеялся, хлопнул Боба по плечу и отошел в сторону. Перед кафе сидела элегантная дама с большим бюстом, в белой шляпе с огромными полями и ела фисташковое мороженое. Высоко поднятая юбка обнажала гладкие загорелые ляжки. Длинные, стройные ноги, бриллианты на пальцах, нитка жемчуга на шее.
Чокки полез в карман своего пиджака и вытащил оттуда пакетик. Время от времени он позволял себе зрелую красавицу, называя это «сочный бифштекс к молодой зелени».
С непринужденной мальчишеской улыбкой Чокки подошел к столу и протянул свой пакетик.
– Могу я вам предложить кисленьких леденцов, милостивая государыня? – сказал он.
Это был беспроигрышный трюк Боба, который всегда срабатывал. Не было еще ни одного существа женского пола, которое бы резко отвергло этот невинный дар. Дама с фисташковым мороженым тоже озадаченно улыбнулась, протянула руку и взяла конфетку.
Чокки присел. Ворота крепости были взорваны…
Вечером, до того как Чокки начал зажаривать свой «сочный бифштекс», Боб одолжил у него денег и последним рейсом вылетел в Эссен.
В 23 часа 19 минут он звонил в дверь Марион Цимбал, удивившись своей забывчивости – ведь Марион в это время стояла за стойкой бара. Он порылся в карманах, нашел ключ и вошел в маленькую квартирку.
Потом Боб открыл холодильник в поисках напитков – нашлась только бутылка пива, – разделся и лег в постель.
Странное чувство испытал он при этом: ему казалось, что это его дом, а эта постель – логово бродячего волка.
Боб проснулся, когда Марион отпирала дверь в прихожую. Он лежал, притворившись спящим, и сквозь ресницы наблюдал за Марион, ожидая ее реакции. Если голый мужчина в ее постели незаурядное явление, она должна испугаться.
Но Марион не испугалась. Еще в прихожей на вешалке она увидела легкий плащ Боба и, не заходя в комнату, знала, кто ее ожидает. Поэтому она не стала зажигать яркий свет, а лишь включила настольную лампу и присела на край кровати. Молча смотрела она на Боба, и ему стоило большого труда изображать спящего. Но роль эта была ему не по плечу, веки дрогнули и выдали его.
– Сколько у тебя времени? – спросила она без вступления. Боб открыл глаза:
– Целая неделя.
– А потом?
– Я еще сам не знаю. Куда-нибудь поеду…
– Я возьму неделю отпуска. Мне полагаются еще десять дней за прошлый год.
Она встала, сняла через голову платье для бара с глубоким вырезом, расстегнула бюстгальтер и сняла трусики. Обнаженной, как будто между ними это было обычным делом, она ходила по комнате, унесла на кухню бутылку и стакан, потом встала в прозрачной кабине под душ, выпорхнула мокрой, вытащила из шкафа новое махровое полотенце и вытерлась.
Боб наблюдал за ней. Впервые это не имело непристойного привкуса, не отдавало проституцией, не было похотливой демонстрацией форм, которые завлекали и предлагали себя. Она просто ходила голой по квартире, поскольку это было нормально, она не стеснялась, так как мужчина в постели принадлежал ей и был частью ее жизни.
– Выпьем чаю? – спросила она, завернувшись в большую махровую простыню. Мокрые волосы облепили ее миниатюрную голову и придавали ей что-то обезоруживающе детское. Боб кивнул, не отводя от нее глаз.
Марион пошла на кухню, поставила чайник со свистком, сбросила потом простыню и расчесала свои мокрые волосы строго назад. Потом повязала полотенцем голову и вернулась к кровати.
Боб протянул к ней руки и положил их на ее бедра. Потом он притянул ее к себе, поцеловал в живот и дотянулся до ее грудей. Он почувствовал, как соски затвердели в его ладонях.
Она легла, поцеловала и начала ласкать его тело, от шеи до бедер, по внутренней стороне ног рука ее скользнула к его половым органам, задержалась там и согнутыми пальцами, как домиком, накрыла их. Марион приподняла голову и придвинулась к его плечу.
– Ты устал? – спросила она.
Он покачал головой и отвернулся от нее, дыхание его стало глубоким и шумным. Неожиданно он резко вскочил, подмял ее под себя со звериной жестокостью, схватил за горло и начал трясти ее голову из стороны в сторону.
– Кричи! – прохрипел он. – Кричи, ради Бога! Представь, что я хочу тебя убить… Ну делай же что-нибудь, черт подери! Защищайся, дерись, царапайся, кусайся! – Он тяжело дышал, пот заливал его горящие глаза, бедра содрогались, но не в ритме слияния, а сотрясались, как от безутешных рыданий. – Делай же что-нибудь! – заорал он на нее. – Дерись! Вырывайся! Кричи же… кричи…
Она смотрела на него в недоумении, но без страха, и в то время, как его пальцы смыкались на ее горле, пока, весь залитый потом, он метался на ней, она гладила его влажные волосы и обнимала его ходящую ходуном голову.
Потом она закричала… не в полную силу, а увидев, что в его глазах появился блеск, громче… Она отбивалась, дралась, кулаками била его в грудь.
Наконец он вздохнул, вцепился в ее руки, прижал ее голову к кровати и, застонав от вожделения, овладел ею, почти бесчувственной, почти умирающей.
Издавая нечленораздельные, гортанные звуки, он взял ее, и сила его в этот момент была так велика, что она действительно почти лишилась чувств и лежала как труп, давно забыв о желании, в то время как он, сгусток обнаженной, потной плоти, отстал от нее, лишь услышав свисток чайника на кухне.
Потом она, как ребенка, поила его чаем. Прислонив его к изголовью кровати, она подносила чашку к его губам.
– А теперь… Теперь выкинь меня вон… – сказал он. – Теперь ты все знаешь. Великий Баррайс – всего лишь жалкая, извращенная скотина…
Он опустился, зарыл лицо между грудей Марион и начал рыдать. Она держала его, обвив руками его вздрагивающее тело, и прижимала его к себе.
– Мой бедный, любимый, – нежно приговаривала она. – Если хочешь, я буду и днем и ночью играть умирающую. Ты должен быть счастлив.
– И ты не боишься, что я действительно могу как-нибудь убить тебя?
– Я люблю тебя, Боб…
Рано утром он опять набросился на нее, душил и любил, плакал и вымаливал прощение. Но он был счастлив.
«У меня есть дом», – думал он, когда Марион варила кофе и запах его разносился по комнате.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49