– Давно?
– Чуть больше года. С тех пор, как она появилась в «Салоне Педро».
– Ты спал с ней?
– Ни разу. Хотя пытался, наверное, раз сорок. Но ее оборона всегда была непробиваемой.
– А другие в клубе?
– Никому не удалось. От силы Фордемберг, но и то, может, просто бахвальство, и вообще, что за допрос?
– С сегодняшнего дня Марион для вас – табу! И для других, скажи им, Чокк. Каждому намылю шею, кто хоть раз до нее дотронется!
– Ты и Марион? – Чокки попытался ухмыльнуться, но быстро передумал, увидев глаза Боба. – Давно?
– Не твое собачье дело. – Баррайс покосился на защищенные стеклом окошки банка. Банкир Эберхард Клотц стоял, полуприкрытый шкафом с актами, и смотрел в их сторону. В стеклянном ящике отдела акций и ценных бумаг торчал господин Кайтель, читал давно знакомые биржевые новости и поглядывал на Боба.
«Как они заволновались, – подумал Боб. – Как наседка о своем цыпленке. Вечером позвонит дядя Теодор и спросит: „Как прошел день?“ А мама подойдет к телефону и скажет господину Кайтелю: „А мальчик надевает теплый костюм? На улице ведь страшно холодно…“
Он похлопал Чокки по плечу, громко засмеялся, хотя повода для этого не было, и не спеша пошел назад к двери, ведущей вниз, в подвал архива, к старым актам и машине, измельчающей бумагу. Гарантированное уничтожение до нечитаемости.
Уничтожение!
Какое слово. Какое сладострастие в одном-единственном слове.
У-нич-то-же-ни-е.
Боб Баррайс спускался, посвистывая, в подвал.
– Вы знаете этого молодого человека? – спросил банкир Клотц главного кассира, когда Чокки покинул кассовый зал.
– Это сын господина Альбина Чокки.
– Что вы говорите! – Клотц быстро отошел от кассы и направился к окошку ценных бумаг, где банкир Кайтель делал вид, что обнаружил нечто незнакомое. Увидев своего партнера, он вышел из стеклянной кабины. – Вы знаете, с кем сейчас разговаривал господин Баррайс? – бросился ему сразу наперерез Клотц.
– Нет.
– С единственным сыном Чокки.
Кайтель и Клотц вспомнили текущий счет Альбина Чокки и посмотрели друг на друга. Мысли их были одни и те же.
– Это успокаивает, – произнес с удовлетворением Кайтель и поискал в карманах сигарету. – Это успокоит и Хаферкампа. Семейство Чокки пользуется прекрасной репутацией…
В пятницу Боб Баррайс в последний раз появился в Банкирском доме Кайтель и K°. Но он не исчез в архиве, а отправился к своим шефам. После вежливого поклона, на который банкиры едва ответили, он положил бумажку на широкий стол красного дерева. Кайтель сразу увидел, что это медицинский бланк.
– Медицинское заключение? – спросил Клотц, еще прежде, чем Кайтелю удалось справиться со своим удивлением. – Вы чувствуете себя больным, господин Баррайс?
– Я действительно болен.
– Температура?
– Совсем необязательно иметь температуру, чтобы быть больным. – Боб Баррайс, как бы сожалея, пожал плечами: ничем, мол, не могу вам помочь, господа, – ни температурой, ни насморком, ни набухшими миндалинами. Не могу на вас даже покашлять. – Если кто-то сломает ногу, у него тоже нет температуры.
– Вы сломали ногу? – спросил Кайтель и перегнулся через стол, чтобы получше рассмотреть ноги Боба. Тем временем банкир Клотц взял со стола медицинское свидетельство и прочел его. Уже фамилия врача отметала все сомнения.
Профессор доктор Шнэтц. Если Шнэтц подписывал заключение, больной был действительно болен. Кроме того, Шнэтц был домашним врачом семейства Чокки. Владел ли он в действительности акциями сталелитейных заводов, об этом знали только его консультант по налоговым делам и финансовое управление.
– Весьма прискорбно, – сказал Клотц, прежде чем Кайтель успел удивиться, что сломанная нога не в гипсе. – Четыре недели щадящего режима… конечно, они необходимы, как это предписывает профессор Шнэтц. Давно вы заметили эту болезнь?
– С момента аварии, – жестко ответил Боб. – Я очень сожалею, работа в вашем банке была для меня большой радостью. Но господин профессор Шнэтц считает…
– Диагноз господина профессора ясен. Желаю вам скорейшего выздоровления. – Банкир Клотц передал медицинское заключение Кайтелю, который вынул из нагрудного кармана свои очки и держал их сложенными перед глазами. – Поедете в санаторий?
– Да. В Южную Италию.
– Превосходно. В это время года еще вполне приемлемо. – Банкир Кайтель протянул Бобу Баррайсу руку: – Наилучшие пожелания скорейшего выздоровления. Само собой разумеется, мы сохраним за вами ваше рабочее место.
Через десять минут Боб Баррайс был снова на улице. Там его ожидал Чокки в серебристой спортивной машине.
– Все в порядке? – спросил он через опущенное стекло.
– Да! Они проглотили.
– Логично! Еще бы, заключение Шнэтца! Садись! Куда теперь?
– В какую-нибудь пивнушку выпить пива. – Боб Баррайс опустился рядом с Чокки на глубокое кожаное сиденье и вытянул ноги. В этих современных плоских гоночных машинах не столько сидишь, сколько лежишь. – Потом заберем мои вещи у вдовы Чирновской. В качестве компенсации заплачу ей за полгода вперед…
В понедельник вечером Теодор Хаферкамп позвонил в банк и узнал, что его племянник болен. Когда же Клотц завел речь о четырех неделях щадящего режима, для дяди Тео все окончательно прояснилось.
– Будьте добры, зачитайте мне медицинское заключение, – попросил он и откинулся в своем рабочем кресле. Банкир Кайтель приступил к чтению.
– Заключение выдано господином профессором доктором Шнэтцем и гласит: «Господин Роберт Баррайс страдает перевозбудимостью, развившейся как следствие нервного истощения на фоне врожденной нервозности. Рекомендую четыре недели щадящего режима». Вот и весь текст.
Когда Кайтель закончил чтение, Тео Хаферкамп громко расхохотался, потом, однако, стал очень серьезен и ударил кулаком по столу. Кайтель и Клотц отчетливо услышали по телефону звук удара.
– Кто этот профессор Шнэтц? – спросил Хаферкамп.
– Медицинское светило, господин Хаферкамп. – У банкира Клотца, который сам был пациентом Шнэтца, даже покраснели мочки ушей, когда он снова услышал смех Хаферкампа. – Профессор Шнэтц пользуется мировой славой, и его заключение не вызывает никаких сомнений. Если профессор Шнэтц находит у вашего племянника эту болезнь, то…
– Где сейчас Боб? – прервал Хаферкамп дифирамбы Шнэтцу.
– Сфера наших интересов ограничивается дверями банка, – сухо произнес Кайтель.
– К Бобу приходил посетитель в банк?
– Да, господин Чокки-младший.
– Со сталелитейных заводов?
– Совершенно справедливо.
– Благодарю вас, господа!
Теодор Хаферкамп был не из тех, кто долго занимается самоанализом, он был человеком действия, чем и заслужил и добрую и дурную славу. Когда два года назад забастовали его рабочие, Хаферкамп взял транспарант и один беспрепятственно прошел по фабричным дворам и цехам. На транспаранте было написано: «В 1946 г. – нас демонтировали, в 1948 г. – мы из своего кармана купили новые станки, 521 семья была тогда спасена от голода. Сегодня их несколько тысяч! А теперь идите и все разрушьте!»
Забастовка длилась два часа – ровно столько, сколько понадобилось Хаферкампу, чтобы со своим транспарантом обойти всю фабрику!
На очередном конверте с зарплатой был тогда напечатан следующий афоризм: «Большая глотка хороша лишь при еде – можно поперек спаржу засовывать».
Никто во Вреденхаузене на это не обиделся. Разве только председатель профсоюза, но ему за это и платят…
Хаферкамп позвонил в Эссен, в дом Чокки. Ответил дворецкий, который говорил так, будто у него прищепкой был зажат нос.
– Я бы хотел поговорить с господином Чокки-младшим, – сказал Хаферкамп. Поскольку этот звонок был лишь проверкой, он подавил в себе сильное желание позлить дворецкого.
– Господин Чокки уехал, – прогнусавил голос из Эссена.
– А куда?
– Объяснять это не входит в мои обязанности. Кто вы вообще такой?
Хаферкамп, пожав плечами, повесил трубку.
Уехали. Боб и молодой Чокки. В Америке тридцатых годов это бы означало, что под угрозой госбезопасность. Хаферкамп позвонил адвокату доктору Дорлаху. Адвокат не сразу снял трубку.
– Я лежал в ванне, – сказал Дорлах, узнав голос Хаферкампа. – Что случилось? Подо мной уже лужа на ковре.
– Еще многое может пойти ко дну, доктор! – Голос Хаферкампа звучал очень озабоченно. – Боб пропал из Эссена. Получил заключение медицинского светила, что у него нервное истощение…
– Если бы мне не приходилось сейчас мерзнуть в мокром халате, я бы посмеялся… – сказал Дорлах.
– Ко всему прочему еще четыре недели щадящего режима… и вот он пропал! Куда – никто не знает. Забрал вещи у госпожи Чирновской и внес плату за полгода вперед. Я только что говорил с ней. Второй участник – молодой Чокки. Вы его знаете?
– Отца.
– Такой же простофиля, как мы все, позволяющие молодому поколению садиться нам на шею. Он строит империю, а его сын гадит ему в каждом углу. Он наживает себе инфаркт, а плод с собственного дерева – красиво сказано, а, доктор? – готов набить купюрами первое попавшееся, раскрывшееся ему женское лоно! В любом случае… Боб и этот шалопай Чокки находятся в пути. Ваша задача, доктор, выяснить, куда они подались.
– Очень прискорбно.
– Что?
– Что мне еще пятнадцать лет до пенсии. Но семейство Баррайсов доконает меня раньше, это точно. А если я узнаю, где находится молодой господин?
– Тогда я снова пошлю к нему Гельмута Хансена. Сейчас же позвоню ему.
– Вы должны подарить ему красную машину.
– Гельмуту? Почему это?
– Как пожарной команде семьи Баррайсов.
– Похоже, купание в ванне повышает ваше остроумие. – Хаферкамп постукивал карандашом по крышке стола. Доктору Дорлаху это было знакомо, это означало: мозг Хаферкампа заработал. Хотя он вошел в семью благодаря женитьбе, он самый настоящий Баррайс. Вся семья занята только тем, что устраивает друг другу ад на земле. – А как вы думаете – это чисто риторический вопрос, – что они могли бы предпринять?
– Сладкая жизнь на Ривьере, в Южной Италии, в Греции, в Северной Африке, а если уж очень шикарно – в Акапулько или на Багамах.
– У Боба нет денег.
– Зато у Чокки – хоть отбавляй. Поговаривают, что Чокки один и бесконтрольно распоряжается тридцатью миллионами из материнской части наследства. В свои двадцать пять лет он мог бы уже жить на проценты с капитала. Точно так же, как Боб, если он наймет себе хорошего адвоката и подаст иск на свою часть наследства. С помощью разных юридических уловок эмбарго покойного Баррайса можно было бы представить как противоречащее обычаям…
Хаферкамп перестал стучать карандашом:
– Боб уже высказывал что-нибудь в этом роде?
– Пока еще нет. Он не занимался вопросами наследства, пока у него было достаточно денег. Но я опасаюсь, что дружба с Чокки…
– Бога ради, доктор! – Хаферкамп вскочил и протащил телефон через весь стол. – Мы должны выследить Боба! Сейчас это более важно, чем когда-либо. Поезжайте скорее в Эссен и наведите справки. Мы еще надолго запомним этот день. Что у нас, кстати, сегодня?
– Понедельник, пятое мая. – Похоже, купание в ванне действительно привело доктора Дорлаха в веселое расположение духа. – «Май пришел… распускаются листья…» – запел он.
Хаферкамп с грохотом бросил трубку и уставился на обшитый панелями потолок.
«Что же делать? – думал он. – Почему мы стали так беспомощны? Почему новое поколение ускользает от нас? Всегда ли мы были такими нерешительными? Мы вынесли инфляцию после первой мировой войны, дикие двадцатые годы, потом стали „партайгеноссен“, выбрасывали вперед правую руку и маршировали, куда нам указывали – прошли подготовку к войне, вторую мировую… Польша, Франция, Россия, Африка, от Ледовитого океана почти до Нила, мы все время были в строю, пока все не разлетелось вдребезги, и тогда мы поплевали на руки, расчистили руины, восстановили города, мы пробились, а потом вокруг заговорили об экономическом чуде, наши тела и души обросли жиром, мы потягивались и икали от сытости соседям в лицо. Мы с гордостью показывали нашим подросшим наследникам дело своих рук и не понимали, почему молодые стучали себя пальцем по лбу и сочувственно улыбались нам. Может, здесь наша ошибка? В амбициях поколения, которое сначала все превратило в руины, а потом все построило заново? В этой шизофрении нашего века, который сначала сжигает людей напалмом, а потом ждет оваций, когда сожженным дарят мешочек риса? Может, все наше поколение – это одна большая ошибка?»
Хаферкамп сел, неотрывно глядя на телефон. Наследство Баррайсов давило на него, он это чувствовал, но больше всего давил наследник. Боб Баррайс. Плейбой по воспитанию и из принципа. Закоренелый мот и транжира. И кроме того, – это Хаферкамп с ужасом подозревал – Боб Баррайс был психопатом. Безудержный потребитель. Душевнобольной – как продукт сверхозабоченности матери Матильды Баррайс и денег папаши Баррайса. Человек из золотой реторты.
А в итоге: опасный человек!
Тео Хаферкамп позвонил в Аахен. Гельмут Хансен оказался дома, в своей студенческой каморке.
– Приезжай, – усталым голосом произнес Хаферкамп и провел ладонью по глазам. – Боб пропал. Все мы знаем, что это значит…
Меццана – жалкая деревушка в горах к югу от Валлелунджо. Люди, отчаянное мужество которых жить здесь кажется непостижимым, вырубили на горном склоне свои дома, крытые камнем. Над крышами в низкое небо упирается большая круглая вершина Монте-Кристо, напоминающая лысую голову. Солнце выжигает все живое на белых камнях, и тот, кто три дня подряд смотрит на скалу, на четвертый день слепнет. И тем не менее на протяжении веков в Меццане живут около ста двадцати человек – иногда больше, иногда меньше, но всегда свыше ста. Это семьи Бенаджио, ди Лавоньо, Кадамена, Лапарези, Дудуччи, Джованнони, Ферапонте и еще несколько других. А кроме того, больше шестидесяти собак, триста тощих коз, море кур и священник дон Эмилио. Каждый вечер он преклоняет колена в своей маленькой каменной церквушке перед алтарем, вырезанным из корней дерева, и вопрошает Господа: «Почему сотворение мира остановилось в Меццане?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49