Виновен ли в действительности Боб Баррайс – дело его совести. Только он один знает, что случилось в тот вечер на автобане или же в Эссене!
– Я подам жалобу председателю Верховного суда! – выкрикнул Хаферкамп после процесса достаточно громко, чтобы доктор Цельтер, выходя, мог услышать его. – Либо немецкий судья объективен, либо же правосудие – чертовски доступная девица!
Во время долгого заседания суда Боб едва ли проронил хоть слово. Он сидел и иронически, почти провокационно улыбался, пока доктор Дорлах не прошептал ему:
– Прекратите ваши идиотские ухмылки! При вынесении приговора важно даже поведение обвиняемого.
– Я что, должен показать раскаяние? В чем? Я ничего не сделал. Но после этого он начал вести себя нейтрально, коротко ответил на несколько вопросов и наконец сказал:
– Высокий суд, я изложил вам все, что мне известно об этом трагическом случае. Больше мне нечего сказать. Аминь.
– От последнего слова вы могли бы и воздержаться, – зло прокомментировал доктор Дорлах.
– Лютер тоже произнес его.
– Но после этого он был подвергнут изгнанию.
– А разве у меня другой случай? Лишен наследства, выкинут, свободен как птица… Мне хватает!
Большой процесс превратился в фарс. В радиорепортаже прямо из зала суда об этом было недвусмысленно сказано. Защита одержала победу.
– Этому Дорлаху цены нет! – заметил и Чокки, сидевший с четырьмя приятелями сзади, в последнем ряду для зрителей. – Без Дорлаха Боб навсегда бы угодил в тюрьму.
Гельмуту Хансену не удалось разыграть свою козырную карту, он не успел через посредников привести в зал суда Эрнста Адамса. Дело Лутца было лишь слегка затронуто, оно было закрыто еще во Франции. Загадка Ренаты Петерс осталась неразгаданной.
Почему женщина бросается ночью с моста на шоссе? Депрессия? Страх перед старением? Психоз? Климактерическая истерия? Кто может осудить женщину в критическом возрасте, если она мертва? Тут не хватит и тысячи объяснений, так сложна женская душа.
Это были ключевые моменты из адвокатской речи Дорлаха в суде. Шедевр риторики. Она просто опрокинула суд.
Раздумывая над тем, чем бы должно и могло быть и является правосудие, Гельмут Хансен поехал не в замок Баррайсов, а сразу в моренные горы, чтобы навестить Эрнста Адамса и рассказать ему о том, как лопнул запланированный ими на второй день процесса момент внезапности.
Когда Хансен открыл дверь в погреб, до него донеслась тихая музыка из транзистора. «Это хорошо, – подумал он. – Адамс слушал процесс по радио. Он слышал, как сражался доктор Дорлах. Редкий фрукт этот человек… Насилует правосудие, и ему еще за это аплодируют».
– Папаша Адамс! – крикнул Гельмут Хансен с лестницы. – Это я! Ну что вы скажете?
Ответа не последовало. Папаша Адамс уже ничего не мог сказать об этом процессе. Эрнст Адамс висел наверху, на железной оконной решетке.
И подтяжки годятся для того, чтобы уйти из этого отвратительного мира. Адамс завязал их узлом вокруг своей шеи и раскачивался, как марионетка. Уже час, как он был мертв… Хансену не пришлось даже подпрыгивать, чтобы снять его.
«Очередная жертва Боба, – безнадежно подумал он. – Как долго это еще будет продолжаться?»
Потом он тихонько вошел в помещение, как будто боясь разбудить старого Адамса, и выключил радио.
Перед ним теперь встала проблема, повергшая его в отчаяние. Эрнст Адамс считался пропавшим без вести. Что же делать с трупом?
11
Победы одерживаются, чтобы их потом праздновать.
Так уж заведено испокон веку и никогда не изменится: завоеванный футбольный кубок переворачивает вверх дном весь город, победа на выборах – достаточный повод для ликования, поскольку доказывает, что из всех предвыборных лживых обещаний самая большая ложь нашла отзвук в сердце народа, а победы на полях сражений попадают в анналы истории, их объявляют ежегодными праздниками, и всем последующим поколениям с малых лет вдалбливается в голову, что это национальная слава. Вся наша жизнь состоит только из побед и поражений – лишь эта альтернатива определяет жизнь. Любая профессия, любая творческая деятельность, любая воля к жизни – не что иное, как борьба за победу. Каким бы жалким и голым ни рождался человек, уже первое его подсознательное нащупывание материнской груди – это вступление в борьбу, воля к победе. Необходимо выжить! День за днем, час за часом продолжать жить, несмотря на поток превратностей, самая большая из которых в том, что мы всегда стремимся к цели, которая с такой же скоростью удаляется от нас.
Боб Баррайс имел все основания отпраздновать свою победу – победу справедливости, как он во всеуслышание цинично объявил еще в зале суда. Он пожал руку доктору Дорлаху, этому гению риторики, и поискал глазами на скамье для свидетелей дядю Теодора Хаферкампа, но тот исчез сразу после краткого обоснования приговора. Почему-то не было и Марион, но Боб не придал этому значения. «Она ждет в коридоре, – подумал он. – Плачет, наверное. Чудесная девочка, как она помогла мне, и вообще чудесные люди вокруг».
Он был явно в покровительственном настроении, весь дышал довольством и ни разу не вспомнил о Ренате Петере, загадочная смерть которой так и осталась нераскрытой.
– Довольны? – спросил доктор Дорлах, когда зрители разошлись, суд давно удалился и в зале витала та напряженная атмосфера, которая всегда бывает там, где оказываются обманутыми чьи-то надежды. В этом случае все рассчитывали увидеть осужденного Баррайса, приговоренного к десяти–пятнадцати годам тюрьмы или даже пожизненно… И вот все были разочарованы и отчетливо шептались об этом: не правосудие сказало свое слово, а баррайсовские миллионы. Свидетели вдруг стали безмозглыми, а Теодор Хаферкамп проявлял явные признаки церебрального склероза с провалами памяти (свидетельство о нарушениях в кровоснабжении представил суду эксперт профессор доктор Нуссеман). Люди в замешательстве спрашивали себя, как большое предприятие с несколькими тысячами забывчивых рабочих и полудряхлым руководителем вообще еще выпускает продукцию. Это было из ряда чудес нашего времени.
Боб Баррайс, элегантный, с улыбкой на лице, которое вполне могло бы одержать победу на конкурсе красоты, забросил ногу на ногу и ждал, пока последние посетители покинут зал.
– Вы были в блестящей форме, доктор, – сказал он. – Мы должны отпраздновать этот день! И какое у вас могло быть беспокойство?
– Вы знаете, какую незаметную предварительную работу мы все проделали? Ваш дядя, ваш друг Гельмут, я?
– И Гельмут тоже? Смотрите-ка! – Улыбка Боба стала слегка кривой. – Большой идеалист. Выживает меня из фирмы, а сам тратит патроны, защищая меня. Его тоже уже засосала баррайсовская губка, которая поглощает все, что посягает на чистоту Баррайсов. Верный вассал дяди Теодора! Пригласим и его.
– Пригласим? Куда?
– Что за вопрос, доктор! Почти полтора столетия празднуют битву народов под Лейпцигом, а сегодня была настоящая битва народов для Баррайсов. Я провозглашу ее семейным праздником и начну праздновать прямо сегодня! Начнем в «Зеро-баре».
– Ваш дядя уехал назад во Вреденхаузен, а у меня встреча в Дуйсбурге…
– Сегодня? – Боб наморщил лоб. – Вечером?
– Деловые переговоры большого масштаба охотнее всего назначают на вечер. Вы бы знали это, если бы обращали больше внимания на деловую жизнь.
– Смотрите-ка, доктор-победитель бьет козырем. – Баррайс поднялся и поправил пиджак. – Теперь в качестве спецгонорара вы позволяете себе дерзости? Или это новая тактика, приказанная полководцем Теодором? «Смешать Боба с дерьмом! Процесс позади, теперь набрасывайтесь все на него и измочальте ему зад!» Со мной этот номер не пройдет, дорогой доктор. Так дело не пойдет! Я обойдусь без вашего сопровождения. Вы выкручивали руки правосудию, мы оба это знаем, и делали это за деньги. Вы ничуть не лучше сутенера.
– Как бы мне хотелось съездить вам по физиономии! – хрипло проговорил доктор Дорлах.
– Сделайте это! Только служитель еще не ушел. Вы сильнее меня, я знаю. Но я предупреждаю вас: я ударю ногой ниже пояса.
Они стояли близко друг к другу: Боб и человек, спасший его. На Дорлахе еще была его просторная черная адвокатская мантия с шелковым блестящим воротником.
– Вы в последний раз пользовались моими услугами, – часто дыша, сказал Дорлах.
– А вы мне и не нужны больше, сожитель параграфов. – Баррайс оттолкнул его, как смердящего нищего. – Чего вам еще надо? Вы всего добились – моего ухода из фирмы, отказа от наследства, моего изгнания, безупречного реноме Баррайсов, спасения чести семьи… Все произошло так, как было запланировано за столом генштаба Баррайсов. Одно вы только не учли: я хочу жить! И я буду жить. Без Баррайсов! Когда я получу свою первую ежемесячную выплату?
– Если хотите – завтра.
– Мою новую машину?
– Выберите себе любую, счет ко мне.
– Квартиру в Каннах?
– Поезжайте туда и представьте нам предварительную смету, которую мы будем проверять.
– Обосранный клочок туалетной бумаги пошлю я вам! – с наслаждением произнес Боб.
– Само собой разумеется, мы примем его к оплате, – столь же иронично ответил доктор Дорлах.
– Ах вы, скользкий негодяй! Слизняк проклятый! Как же я вас всех презираю! Никогда не видеть вас больше – это лучшее, что мог придумать дядя Теодор! Платите – и оставьте меня в покое!
– И у нас то же желание: возьмите деньги и не создавайте нам больше трудностей.
– Кроме одной. Одной, которая будет повторяться и лишит вас рассудка. Я буду делать детей! Наследников Баррайсов, как я уже объявлял! Я пожру Баррайсов через Баррайсов! Гуд ивнинг, сэр!
Боб коснулся пальцами волос и вышел из зала суда. Доктор Дорлах остался один, неприкаянный в своей черной струящейся мантии, с зажатыми под мышкой бумагами. Служащий суда, которому было пора закрывать двери и открывать окна для проветривания, с шумом убирал на председательском столе. Он звенел графином с водой и стаканом, явно призывая уйти.
Доктор Дорлах медленно направился к двери. «Через несколько минут начнется второй акт драмы, – подумал он. – Уже сейчас Боб Баррайс растерян. Но лучше сломить одного человека, чем поставить на карту работу, заработок и благосостояние нескольких тысяч рабочих. Кто хочет разрушать, пусть будет разрушен сам, даже если это Баррайс. Хотя это и отдает средневековьем, но по-прежнему остается лучшей формулой выживания. Ничто не сравнится с уничтожением противника. Полюбовная сделка таит в себе риск ненадежности. Процесс против законности выигран, теперь начинается второй: процесс разложения Боба Баррайса. Почти химическая реакция».
Он покинул зал суда и увидел Боба Баррайса одного, растерянно стоявшего в коридоре. Его первым поползновением было подбежать к доктору Дорлаху и спросить его о чем-то, но он сдержался, это было явственно видно, и отвернулся, когда Дорлах прошел мимо.
Марион не было.
Она не ждала в коридоре, не стояла на лестнице, ее не было и на улице. Боб носился туда и сюда, даже остановил и спросил служащего суда, но у них были другие проблемы, чем наблюдать за молодыми женами. Боб постоял еще четверть часа, потом осмотрел все туалеты и наконец ушел из суда с явными признаками смятения. Оставался еще один вариант, и мысль о нем действовала успокаивающе, почти оглушающе на его взвинченные нервы, охваченные паникой: «Марион поехала вперед. Она поставит шампанское в холодильник, разберет постель и примет меня, как победителя. Как золотой приз, вручит она мне свое тело, и это будет самая блаженная ночь в ее объятьях».
Поскольку все уехали – дядя Теодор на своей тяжелой машине, которая привезла его в суд, доктор Дорлах, Гельмут, Марион, Чокки (Боб видел его в последнем ряду для зрителей), он поймал такси и отправился во Вреденай.
Еще на улице, не выходя из машины, Боб увидел, что окна квартиры Марион не освещены. Он заплатил, поднялся на лифте, открыл квартиру и действительно нашел ее пустой.
В замешательстве он сел в кресло, потом снова вскочил, налил себе в маленьком баре огромную порцию виски и залпом выпил его.
«Этого не может быть, – думал он, не в состоянии ответить ни на один из надвигавшихся вопросов. – Где же Марион? Все это непостижимо». Вдруг его прошиб пот, он судорожно сжал пальцы, так что они хрустнули.
Несчастный случай. Она могла попасть в аварию! По пути домой, счастливая, что все так благополучно кончилось, она могла на секунду стать невнимательной. Только одной секунды было достаточно. Как тогда, в обледенелых Приморских Альпах, когда сгорел Лутц Адамс.
Боб Баррайс застучал зубами. Он схватился за телефон, нашел номер управления полиции, набрал коммутатор и потребовал центральную службу учета несчастных случаев.
Сотрудник выслушал его лепет и сказал потом спокойным голосом: «Марион Баррайс или женщина, соответствующая вашим описаниям, среди жертв несчастных случаев не числится».
Боб повесил трубку. Он сорвал скатерть со стола, вытер ею пот с лица и снова схватился за телефон. Ему стоило неимоверных усилий набрать этот номер, но страх за Марион был сильнее, чем, как корсет, сковавшая его гордость.
Вреденхаузен. Замок Баррайсов.
Изысканный голос слегка в нос произнес:
– Дом Баррайсов, пожалуйста. Дворецкий Джеймс.
– Говорит тоже Баррайс! – закричал Боб. – Джеймс, пожалуйста моего дядю!
– Господин Хаферкамп находится в Дуйсбурге. Доктора Дорлаха!
– Он там же.
«Значит, встреча – не ложь».
– Спасибо! – слабым голосом произнес Боб. – Хорошо, Джеймс. Спокойной ночи.
– Спокойной ночи, господин Баррайс.
Щелчок. Мертвая линия. Мертвая… Боб сжался и едва сдержался, чтобы не заскулить, как ударенный ногой щенок.
Он не знал, что в эту минуту во Вреденхаузене рядом с дворецким Джеймсом стоял Хаферкамп.
– Это у вас хорошо получилось, Джеймс, – похвалил он. – Вот вам сто марок.
Купюра перекочевала в руки Джеймса, за чем последовал глубокий корректный поклон:
– Покорно благодарю, господин Хаферкамп.
Покорность – вот что ввел во Вреденхаузене Хаферкамп. Покорность власти.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49