Но кто мог тогда такое предположить? Пока он наблюдал за мной, как удав за кроликом, я лежал с горничными в постели или восхищался тетей Эллен, когда она незадолго до климакса начала трубить, как охрипший олень. Замечал ли все это старик? Почему он ничего не говорил? Но он отомстил своему Единственному сыну, посадив на трон Баррайсов дядю Теодора, а для меня оставив в запасе горшочек, на который меня сажали в детстве. „Делай хорошенько пи-пи…“ Какое дурацкое лицо было у фрейлейн Ханнелоры – она уволилась, потому что я бил ее ногой по берцовой кости, как только она попадала в пределы досягаемости. А потом была фрейлейн Эрика, дипломированная сестра-воспитательница: „Ты уже сделал а-а, малыш?“ Она ушла через полгода, потому что я – мне тогда было три года – повсюду воровал ножи и разрезал ее платья.
Так оно и осталось до сегодняшнего дня. «Будь послушным, делай хорошенько пи-пи… Ты уже сделал а-а?» Дядя Теодор, мама Матильда, адвокат доктор Дорлах, Гельмут Хансен, этот отвратительный моралист-онанист… А миллионы лежат кругом в фабричных зданиях и станках, машинах и готовой продукции, земельных участках и договорах, заказах клиентов и на банковских счетах… Миллионы, которые принадлежат мне и которые дядя Теодор прячет от меня за несколькими фразами, сочиненными старым Баррайсом перед смертью».
– Так дело не пойдет! – произнес Боб вполголоса. – Нет, дядечка. Мы еще к этому вернемся…
Поезд на Вреденхаузен был полупустым. Мало кто из местных жителей работал в Эссене и возвращался домой после конца смены. Баррайсовские фабрики поглотили всю рабочую силу Вреденхаузена, без них он был бы жалким захолустьем. Баррайс… Это имя звучало как Господь Бог. Нет, выше… Бог обещал лишь блаженство, а Баррайс поддерживал жизнь, наполнял конверты деньгами, гарантировал полную тарелку. Сначала шел Баррайс, а потом уж Всевышний. Похоже, так думал даже священник Вреденхаузена. Когда они собирались играть в скат, он соглашался с дядей Теодором во всех вопросах – как политических, так и экономических – и никогда не критиковал его. Благодарностью были новая колокольня и новый балдахин для процессии в праздник тела Христова.
«Он всем манипулирует, – размышлял Боб Баррайс. – Вреденхаузен – это суверенное „королевство Баррайс“. Какую жизнь я мог бы вести, если бы между мной и всеми возможностями не стоял дядя Теодор. Но он существует. Толстый, обходительный, жестокий, обворожительный, сильный, остроумный, ядовитый – на любой вкус. Даже убивать его не имеет смысла… Он и дух старого Баррайса навсегда поймали меня в свои сети!»
Уже стемнело, когда Боб вышел из здания вокзала во Вреденхаузене. Единственное одинокое такси ожидало под тусклым фонарем. Такси здесь были не нужны, у каждого был свой маленький автомобиль. Предприятия Баррайсов предоставляли особый кредит покупателям машин. И здесь правило монопольное мнение Теодора Хаферкампа: «Человек с автомобилем – такая же неотъемлемая часть нового облика человечества, как вода в кране. Кроме того, в машине освобождаются от агрессивности. Мои рабочие – самые мирные в Рурской области…»
Таксист высунул голову в открытое окно:
– Вы, господин Баррайс? – В голосе было столько удивления, как будто кто-то в церкви вместо «Аминь!» провозгласил «Ваше здоровье!».
– Да. – Боб подошел к черной машине. – А, это вы, Клеммер. Отвезите меня домой.
– А где же ваша гоночная, если позволите спросить? Боб сел в машину:
– Позволю. Стоит в Каннах.
– Опять авария?
– Абсолютно в порядке. Захотелось прокатиться по железной дороге. Сумасшедшие ощущения, скажу я вам. – Боб вымученно засмеялся. – Смотришь из окна и думаешь: жми на газ! А что делает поезд? Он останавливается.
Таксист Норберт Клеммер поостерегся поддерживать этот разговор. «Он же навеселе, – подумал он. – Хоть ничем и не пахнет, но так безумно может говорить только тот, кто под градусом. Удивительно, как прямо этот Баррайс держится, даже когда подвыпьет».
Когда они остановились у ворот, перед ним предстал ярко освещенный замок Баррайсов. В большом зале, обставленном в стиле ренессанс с легким налетом английского благородства, с камином, напоминающим портал древнегреческого храма, за задвинутыми шторами двигалось множество силуэтов. Места для парковки возле широкой наружной лестницы были переполнены. Ни одна дорогая марка не была забыта, даже три «роллс-ройса» с их консервативными угловатыми радиаторами стояли, как на параде, среди сверкающих лаком машин. В одноэтажной пристройке вокруг длинного стола сидели шоферы и пили соки, кока-колу и чай. Боб заметил их через открытые окна.
Дядя Теодор давал прием Не из любви к общественной жизни, а для реализации новых сделок. После салата из омаров, устриц в шабли, куропаток в мадере с трюфелями и сморчками, картофеля и спаржи в сливках и мокко по-арабски господа удалялись в курительный салон, брались за гаванские сигары – «портагас» или «Ромео и Джульетта», утопали в глубоких кожаных креслах и были готовы совместно с Теодором Хаферкампом углублять экономическое чудо. После таких встреч в газеты направлялись сообщения о том, что заказы якобы сокращаются, будущее внушает опасения и новые переговоры о заработной плате неминуемо привели бы к серьезному кризису. На лестнице, у входа с колоннами, появился дворецкий Джеймс. Его, собственно, звали Эгон, но это имя было бы осквернением должности дворецкого. Теодор Хаферкамп переименовал его в Джеймса, поскольку хороший слуга должен носить именно это имя, заказал ему оригинальный старинный английский костюм дворецкого и использовал его в таких случаях, как этот прием. Все остальное время Эгон-Джеймс был садовником на холостяцкой вилле Хаферкампа в идиллических моренных горах под Вреденхаузеном.
– Молодой господин! – растянуто произнес Джеймс. На приемах он предпочитал даже английский выговор. – Мы не ожидали сегодня молодого господина.
– Меня что, должны ожидать в собственном доме? – грубо ответил Боб Баррайс. – Эгон, – провокационно назвал он его, – дайте Норберту Клеммеру двадцать марок. Он хороший водитель. – Боб остановился перед широкой двустворчатой дверью, через забранное решетками из кованого железа стекло которой был виден холл с зеркальными стенами и мраморными консолями, на которых стояли подлинные вазы из раскопок и римская голова без носа. – Я пойду в библиотеку, Эгон. Скажите моему дяде, что я его там жду. А то среди такого количества мумий я не могу справиться с зевотой.
Джеймс ничего не ответил. Полный достоинства, он исчез в одной из дверей холла. Боб пошел направо, бросился в библиотеке в кресло, закурил сигарету, закинул ногу на ногу и стал придумывать эффектное приветствие для дяди Теодора.
Через двадцать минут – старинные английские часы над камином тикали тактично, но достаточно громко – отворилась наконец обитая кожей дверь. Долгое ожидание разъярило Боба. «Он обращается со мной, как с просителем, особая честь – поговорить с господином Хаферкампом». Поэтому он остался сидеть и продолжал курить, когда дядя Теодор прошел к камину, обогнув кресло, как будто Боб испускал ядовитые пары.
– Итак, ты здесь, – произнес Хаферкамп воинственно.
– Да, это не мой дух…
– Это было бы и невозможно, духовный мир тебе недоступен.
– Спасибо, дядечка. Ты неисправим. «Наследовать достоин только тот, кто может к жизни приложить наследство».
– В Каннах идет дождь?
Боб был доволен. Алиби работало четко.
– Ты хочешь сказать, что я приехал из Канн. Это верно – моя машина все еще стоит перед клубом «Медитерране». Я приехал поездом.
– Гельмут мне рассказал, как ты поступил с ним и его невестой. Как последняя скотина…
«Это хорошо, – подумал Боб. – Гельмут покажет, что я был в Каннах, Ева Коттман это подтвердит. Так что он останется один, наш славный Чокки, если его возьмут за горло. Ему придется раздобыть солидных свидетелей, которые подтвердят, что он был на Зильте».
Боб Баррайс широко улыбнулся.
– Не будем дискутировать о поведении, дядечка. Ты даешь прием? Кто из больших лоббистов на старте? Выстрел! Вперед, в Бонн! Опять госзаказы?
– Что тебе надо? – спросил в лоб Хаферкамп. В интонацию он вложил все мыслимое пренебрежение.
– Денег.
– Ни пфеннига. Работай.
– Это уже говорил фараон своим рабам.
– Каждый токарь, каждый мотальщик, каждый упаковщик на моей фабрике должен отрабатывать свои деньги…
Боб Баррайс кивнул. Губы его сомкнулись в узкую полоску.
– Ты оговорился, дядечка. Это моя фабрика! Я – Баррайс. Единственный и последний.
– Надеюсь, что последний. Ты разорвал последнюю волю своего отца… – слава Богу, это была лишь копия, оригинал находился в сейфе банка – и объявил своей матери, что ты этим убил отца. Теперь отцеубийца требует денег из состояния убитого. Я ожидал от тебя, несмотря на все слабости и коварство, больше вкуса.
– Тот, кто сидит на миллионах, может бросаться пфеннигами. Доктор Дорлах здесь?
– Да.
– Я хотел бы с ним поговорить.
– Новое свинство в Каннах? Говори сразу. Карточные долги?
– Нет.
– Аборт?
– О нет! Я всегда сначала спрашиваю о таблетках, а если она их не принимает, ей приходится довольствоваться прерванным актом… – Боб довольно ухмыльнулся. У Теодора Хаферкампа покраснели уши – верный признак того, что внутри он кипел. – Спрашивай дальше, дядечка.
– Опять новую машину?
– Не отгадал.
– Что же тогда?
– Я хотел бы поговорить с доктором Дорлахом, вот и все. И один.
Хаферкамп помедлил. «Что скрывается за этим? – размышлял он. – Почему он приехал на поезде?» Еще не был забыт скандал с Лутцем Адамсом; хотя никто не упоминал больше о нем, но доброжелатели (такие находятся всегда и повсюду, готовые за рукопожатие шефа с радостью и в штаны помочиться) рассказывали ему, что старый Адамс все еще бегал по округе и просил помочь ему уличить убийцу Боба Баррайса. Пора действительно направить его в какое-нибудь заведение, не в психушку, а в приличный частный санаторий с прекрасным обслуживанием. Фабрики Баррайсов это бы оплатили по статье социальных расходов. И финансовый отдел принял бы в этом участие. – Речь идет об имени нашей семьи? – спросил Хаферкамп.
– Твоя самая большая забота, не так ли?
– Разумеется. Имя Баррайсов было, есть и будет незапятнанным.
– И тут приходит такой паршивый пес, как я, и обгаживает его. Ты мученик, дядечка.
Хаферкамп покинул библиотеку, и вместо него весьма поспешно, уже через две минуты, как установил Боб по часам, вошел доктор Дорлах.
«Ага, теперь они зашевелились, – радостно подумал Боб. – Я открыл бьющий родник: белоснежная семейная честь».
– Вы хотели поговорить со мной, Боб? – Доктор Дорлах прислонился к камину в том же месте, где только что стоял Хаферкамп. Между Дорлах и Бобом установился дружеский тон – они слишком много знали друг о друге, чтобы позволить себе враждебность.
– Я хотел попросить вас связаться с доктором Самсоном. Вы знаете Самсона?
– Если вы имеете в виду того, который работает на Чокки…
– Да, его. Он будет представлять интересы Чокки в одном деликатном деле.
– В котором вы замешаны?
– Нет. Я был в Каннах. Это вам известно. И вы должны сказать доктору Самсону, как бы ни развивались события, что я был в Каннах, и нигде больше.
– А что произошло в действительности? – Доктор Дорлах наклонился, взял сигару из ящичка кедрового дерева и закурил ее. Этим он дал Бобу время подумать, окупится ли доверие. Сквозь дым первой большой затяжки он посмотрел на молодого Баррайса: – Ну? Какое оружие мне выбрать. Деньги или параграфы?
– Ни то, ни другое. Ложь, опровержения, угрозы подать иск за клевету. – Боб Баррайс наслаждался растерянностью доктора Дорлаха. – Я вам все расскажу, доктор. Но, если хоть один звук вырвется из этой комнаты, все узнают, что вы каждую субботу спите в Эссене, в гостинице «Рурская жемчужина», с фрейлейн Хильман. По воскресеньям с ней спит дядя Теодор. Я не думаю, что в этом вопросе вы могли бы договориться…
– Я всегда знал, что вы свинья, Боб.
– Знание – сила! Не будем забывать эту мудрость. Так вот, слушайте, доктор…
Через полчаса доктор Дорлах распрощался и ушел с приема. Он выглядел несколько бледным и рассеянным. Хаферкамп, провожавший его к машине, – это была единственная возможность поговорить наедине – спросил без обиняков:
– Что он натворил?
– Ничего.
– Не говорите ерунды, доктор. Я же вижу, что вы выведены из равновесия. Это может таить опасность?
– Нет.
– Вы гарантируете?
– Я могу за это отвечать. «Пока еще, – подумал доктор Дорлах. – Сегодня еще могу. Но сколько времени понадобится этому Бобу Баррайсу, чтобы превратить всех нас в развалины?»
Он быстро отъехал, и Теодор Хаферкамп глядел ему вслед, пока красные задние огни не скрылись в ночи.
«Что-то должно случиться, – сказал он себе. – Боб Баррайс никогда не должен унаследовать предприятия. Что же, все мы напрасно вкалываем?»
Перед верхней прихожей, в которую выходили комнаты его матери, Боб натолкнулся на Ренату Петерс. Она явно караулила его.
– Мама в своем салоне? – спросил он.
– Нет. Она заперлась. – Рената Петерс загородила Бобу дорогу, когда он хотел мимо нее пройти в спальню матери. – Не ходи, Роберт. Не делай этого…
– Чего? – Боб резко остановился.
– Твоя мать боится тебя. Она не желает тебя видеть, во всяком случае не сегодня. Она плачет…
– В другом состоянии я ее и не видел. Слезы на глазах, задушевный голос, олицетворенная «Матер долороза». Значит, она не хочет меня видеть?
– Нет, Роберт.
– Но именно сегодня она нужна мне.
– Тебе нужна твоя мать? Это что-то новое.
– Я хочу только посмотреть на нее… хочу молча посмотреть на женщину, в чреве которой я вырос и которая выдавила меня потом из себя в эту гнусную жизнь! Я хочу посмотреть на нее, чтобы почерпнуть силу. Силу ненависти. Это единственное, что вдохновляет меня.
– Ты действительно внушаешь страх, Роберт.
– Ты тоже боишься? Моя Ренаточка, так тщательно мывшая славному мальчику штучку, которую так страстно желала тетя Эллен?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49