* * *
Семья Казальсов жила на верхнем этаже многоквартирного дома на Сорок третьей улице. Муж с женой и двое детей занимали одну комнату с двумя матрасами на полу, тремя стульями, комодом, плитой и кучей поломанных игрушек. Когда Грабчек начал объяснять причину своего визита, Казальс поспешно выставил всех домочадцев за дверь и, придвинув драное кресло, предложил мэру сесть. К удивлению Грабчека, Казальс оказался еще совсем молодым человеком с гладким лицом, умными глазами и огромным лбом, над которым торчали пучки преждевременно поседевших волос.
— Я буду говорить с вами не как мужчина с мужчиной, — начал Грабчек, — а как отец с отцом. У меня самого пятеро детей. — Он засмеялся глубоким, грудным смехом, усовершенствованным в центре постановки голоса. — И шестой на подходе.
Казальс слушал с мрачным, напряженным вниманием, не произнося ни слова. Он часто подносил ко рту сложенную лодочкой руку, словно ожидая приступа кашля, — здоровье его явно оставляло желать лучшего.
— Мое появление здесь как мэра, — продолжал Грабчек, — свидетельствует об озабоченности граждан нашего города случившимся, не говоря уже о том, в каком ужасе и горе находятся люди, имеющие непосредственное отношение к этой истории.
Честный взгляд Казальса следил за Грабчеком поверх костяшек руки, которую он вновь поднес к губам.
— Простите, я не расслышал вашего имени, — опустив руку, тихо сказал он. Господи боже, спросил себя Грабчек, неужели он не понимает, о чем, черт побери, я говорю?
— Моя фамилия Грабчек. Я Джордж Грабчек, мэр этого города, — сказал он. — Зовите меня просто Джордж.
— Роберто Казальс, — представился пуэрториканец. Он вскочил, поклонился и снова сел.
— Прежде всего ты должен понять, Роберто, что я ни в коем случае не собираюсь на тебя давить, — сказал Грабчек. — Ты, конечно, вправе раздуть из случившегося целую историю, отрицать не приходится. С другой стороны, зачем это делать? От тебя многое зависит, а ты, я уверен, такой человек, который подумает дважды, а то и трижды, прежде чем решить, как ему действовать, когда его действия могут иметь не слишком-то приятные последствия. Я прав?
Казальс медленно кивнул и снова поднес руку ко рту.
— В первую очередь, — продолжал Грабчек, — следует принять во внимание интересы твоей девочки. Мы должны забыть наши личные чувства и думать только о ней. Как, ты говоришь, ее зовут?
— Эльвира.
— Эльвира! Какое красивое имя! У меня у самого три дочери. Так вот, если дело дойдет до суда и твоя дочь будет вынуждена давать показания — а этого не избежишь, — нужно прежде всего подумать, как психологически это может отразиться на ней. Сомневаться не приходится, Роберто, такой суд — тяжкое испытание для юного существа.
— Мне не хотелось бы, чтобы Эльвира еще и дальше страдала, — отозвался Казальс.
— Вот именно. Какой отец, если он достоин быть отцом, этого захочет? Позволь мне объяснить тебе, что ее ждет в суде. Ей придется сесть в свидетельское кресло и рассказывать во всех подробностях, а то и повторять несколько раз перед толпой чужих людей, журналистов и просто любопытных, которые придут туда, потому что любят всякую грязь, — рассказывать, что с ней произошло.
— Ей придется это делать?
— Боюсь, что да. И ее подвергнут перекрестному допросу. Присутствовал ты когда-нибудь при перекрестном допросе? Это может травмировать человека. А некоторые адвокаты применяют и тактику запугивания, пытаясь взволновать свидетеля, заставить противоречить самому себе и тем самым выставить его лгуном. Представь себе девочку из приличной семьи, которую подвергают подобной пытке — публичному обсуждению всех деталей того, что якобы произошло.
— «Якобы», мистер Грабчек?
— Это — лишь юридический термин, Роберто. Любое преступление остается под вопросом, пока оно не доказано. Юридическая тонкость. А теперь давай посмотрим на дело с другой точки зрения. Если даже Эльвира решится на столь тяжкое испытание, это все равно может ни к чему не привести. Три из четырех дел об изнасиловании суд даже не принимает к рассмотрению. А причина, как объяснили мне мои друзья-адвокаты, состоит в юридической презумпции, заключающейся в том, что любая сильная и здоровая молодая женщина в состоянии защитить свою честь от посягательств мужчины, если, конечно, ему никто не помогает. Правда, если ее ударили по голове или придушили, тогда другое дело. В остальных же случаях всегда есть доля сомнения, и присяжные не склонны признавать подсудимого виновным.
Лицо Казальса вдруг постарело, рот искривился. Грабчек знал, что пуэрториканцы легко льют слезы, а слез он боялся. За косо повешенной занавеской в доме напротив он заметил движение. В каждом из трех окон, которые были видны, появилась черная, словно отлакированная, голова.
— И что же, по-вашему, мне следует делать, мистер Грабчек? — спросил Казальс.
— Что тебе следует делать, Роберто? Ничего сложного, могу тебя уверить. Как я понимаю, мы оба хотим избавить людей от ненужных страданий. В каком — то смысле этого молодого человека можно не только осудить, но и пожалеть, ибо до конца жизни его будут терзать страшные угрызения совести. Но меня больше заботят его родители. Его отец и мать — самые достойные люди, каких я знаю. Их не просто уважают в нашем городе, их искренне любят. Попробуй поставить себя на место мистера Стивенса. Скандал такого рода убьет его. Я всегда говорю, что рядом с виновным страдает и невинный. Вы должны встретиться. Они чудесные люди, и я случайно знаю — но это строго между нами, — что мистер Стивенс, отец юноши, дорого бы дал, чтобы загладить вину сына.
Соображает ли этот малый, о чем идет речь? Грабчек опасался напрасно: Казальс явно не кипел злобой. Или он просто затаился и высчитывает, сколько с них содрать? Тоже вряд ли. Грабчек пришел к выводу, что Казальс просто глуп, о чем приходится лишь сожалеть: ведь по глупости он того и гляди упустит свою выгоду. На его лице, застывшем в смирении, жили только глаза. Ну и дом, подумал Грабчек. Он и представить себе не мог, что до сих пор существуют такие жилища. Вязкий клубок музыки, рвущейся из проигрывателей и радиоприемников, смешиваясь с отдаленными взвизгами детей, плыл в стоячем воздухе, а в квартирах, разделенных тонкими перегородками, что-то булькало и бурчало, словно в пустом желудке.
— Слишком большие у нас города, вот что, — продолжал Грабчек. На эту мысль его навела убогость окружающей обстановки. — Нужно как-то помочь вам. Ваши дети имеют право, как и все другие дети, спокойно играть на зеленых лужайках, среди цветов и деревьев. Послушай, Роберто, не будем ходить вокруг да около. Мистер Стивенс готов позаботиться о вас. Ты по болезни потерял работу, он завтра же найдет тебе другую. И отыщет сам дом в таком месте, где воздух, как в лесу. Что ты на это скажешь? — Он сделал паузу и, сменив чересчур бодрый тон на более подходящий к случаю, умеренно-торжественный, продолжал:
— И мы не должны забывать об Эльвире. Мистер Стивенс готов положить на банковский счет… ну, скажем, несколько тысяч долларов, чтобы обеспечить ее будущее, чтобы у девочки было приданое.
Дверь в квартиру чуть приоткрылась, и Грабчек увидел миссис Казальс. Взгляд у нее был робкий, как у испуганного зверька, а лицо, испачканное чем-то, было лицом человека, хорошо знакомого с бедностью. Не верилось, что у нее уже взрослая дочь.
— Прошу вас, мадам, войдите и примите участие в нашей беседе, — предложил ей Грабчек. — Вам известно, я уверен, зачем я здесь. Мы с Роберто, как люди разумные, пытаемся сообща уладить эту неприятную историю и были бы крайне признательны вам за любую помощь, которую вы в состоянии оказать нам как мать Эльвиры.
Миссис Казальс вошла, еле передвигая ноги, словно с трудом избавилась от неких пут, привязывавших ее к лестничной площадке. Она закрыла дверь и стала возле нее, готовая бежать в любую минуту.
— Я пришел по поручению мистера Стивенса, отца юноши, — объяснил Грабчек. — Понимая, какие страдания выпали на долю вашей дочери, он желал бы… э-э… компенсировать…
Миссис Казальс, не поднимая глаз, прошептала что-то по-испански своему мужу.
— Что она сказала? — спросил Грабчек.
— Она хочет знать, согласен ли сын мистера Стивенса жениться на Эльвире, — перевел Казальс.
По его лицу Грабчек видел, что он понимает, насколько это нереально.
— Сын мистера Стивенса, боюсь, еще слишком молод, чтобы принять на себя ту ответственность, которая ложится на человека, связанного супружескими узами, — сказал он. — Но мистер Стивенс готов, как я уже говорил, выплатить вам весьма значительную сумму, кроме того, устроить Роберто на работу и, возможно, даже подыскать для всей семьи более привлекательное жилище.
— И что же я должен за это сделать, мистер Грабчек? — спросил Казальс. Он подошел к жене, взял ее за руку, отворил дверь, ласково вытолкнул ее из комнаты и снова закрыл дверь.
— Почти ничего, Роберто. Все проще простого. За этим делом стоит какой-то чертов доктор. Не понимаю, зачем ему это нужно. Хорошо бы, если бы ты посоветовал ему не совать носа в чужие дела. И кроме того, пускай Эльвира заберет свое заявление из полиции. Вот и все. Ничего больше не требуется. — И жестом фокусника он раскинул руки и улыбнулся.
— Извините, мистер Грабчек, я изо всех сил стараюсь вас понять, но как это — «заберет заявление»?
— Говоря попросту, Роберто, — как можно мягче объяснил Грабчек, — ей нужно сказать, что она сама на все согласилась. Никаких проблем при этом не возникнет: полиция привыкла к тому, что люди меняют свои показания. Скачала они, мол, просто возились, а потом она не сказала «нет», потому что по своей невинности, если угодно, не понимала, в чем дело. Или пусть она скажет, что заявила в полицию, потому что не знала, как к этому отнесется отец. Предоставляю выбор тебе. Может, ты придумаешь что-нибудь и получше.
Когда Казальс встал и сделал два шага к нему, какой-то инстинкт заставил Грабчека вскочить. Пелена красного света застлала ему глаза, а в голове словно захлопнулась автомобильная дверца. Но звук этот тотчас пропал, как только мягкие руки прикрыли ему уши, наполняя их звенящей пустотой. Он рухнул в кресло с такой силой, что тело его подпрыгнуло. Все предметы в комнате, в том числе и лицо Казальса, смотревшего немигающим, испытующим взглядом, безостановочно кружились у него перед глазами. А из дрожащих губ вместе со слюной вылетел зуб. Все мысли куда — то исчезли — осталось одно изумление.
— За что? — спрашивал он. — За что?
* * *
Неделю спустя молодого доктора, который первым осматривал Эльвиру, пригласили в кабинет главного врача, и тот незамедлительно перешел к делу:
— Джон, мне известно твое отношение к истории с этой Казальс, но, по-моему, не стоит поднимать такой шум. Во-первых, тебя могут обвинить в том, что ты ищешь дешевой популярности. Кроме того — я буду с тобой совершенно откровенен, — ты можешь нанести ущерб нашей больнице.
Главный врач подождал ответа, но молодой гинеколог молчал. Главному хотелось побыстрее закончить разговор, но он не знал, как это сделать.
— Стивенс — самый щедрый патрон, какого имела и, по-видимому, будет иметь наша больница, — продолжал он с подчеркнутой твердостью. — Нам необходимо еще в этом году переоборудовать рентгеновский кабинет, и я очень надеюсь, что смогу снова обратиться к нему.
— Понятно, сэр.
— Кроме того, у меня есть основания предполагать, что полиция тоже будет рада закрыть это дело. Девочка оказалась весьма непоследовательной в своих показаниях, и, как мне сказали, в них концы с концами не очень сходятся. Мне думается, если к тебе снова обратятся, пусть все останется как есть, но если не обратятся, спусти эту историю на тормозах и, пожалуйста, держись от прессы подальше. Такие дела лучше всего улаживаются без участия суда, а если ты помешаешь спокойно прийти к соглашению, то окажешь плохую услугу всем заинтересованным лицам.
Молодой гинеколог был вынужден уступить. Конечно, его бы не уволили с работы, но случай этот вряд ли пошел бы на пользу его карьере. Медики — каста замкнутая и консервативная, и молодые люди с колючим характером и независимыми взглядами не вызывают у них симпатии.
* * *
С полицией штата все утряслось без особых осложнений. Капитан Уилбер Харт, которого все считали молодым человеком с большим будущим, придя домой в один прекрасный день, увидел, что его жена разворачивает посылку. В посылке оказалась норковая шуба. Харт превосходно знал, от кого она, но фамилия отправителя указана не была, и это обстоятельство лишило его возможности, вернув шубу, продемонстрировать свою прославленную неподкупность. Упрямое семейство Казальсов сохранило свою гордость, но осталось таким же бедным, ибо после того как «Экземинер» сообщил, что полиция закрыла дело против Виктора Стивенса, все попытки расположить их в пользу молодого Стивенса были прекращены.
Сразу же вслед за этим Виктор получил первое из нескольких писем с угрозами. Письмо было написано неумело и неграмотно и сопровождалось рисунками, словно сделанными ребенком: два человечка с палочками вместо рук и ног избивают и колют ножом третьего. Дон Винченте воспринял эти письма достаточно серьезно. Друзья рассказывали ему о появлении бандитских шаек из пуэрториканцев, которые по своей жестокости и дисциплинированности не уступали даже сицилийцам прошлого поколения из Общества чести. Вполне возможно, что Казальсы, решив отомстить, обратились за помощью к одной из таких банд. Перед Доном Винченте стояла нелегкая задача: удержать сына дома, пока все не успокоится.
«Экземинер», сбитый на время с пути истинного публикацией очерка о Доне Винченте, был вынужден под давлением общественного мнения, заявившего о себе резким падением тиража, вновь изменить позицию. Маятник качнулся в другую сторону, и теперь все совершаемые менее приметными гражданами злодеяния, в которых Дон Винченте был абсолютно неповинен, приписывались ему. Бессвязно вещая в воскресных проповедях про Содом и Гоморру, Макклейрен по понедельникам приступал к весьма активным действиям, гоняя своих репортеров по игорным заведениям, тотализаторами публичным домам Солсбери в поисках вернувшихся на стезю добродетели проституток и порвавших с прошлым шулеров, готовых присоединиться к новому крестовому походу и дать показания, изобличающие моральное разложение отцов города.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42