но, надеялся я, свои подозрения он сочтет пустыми и подумает: неважно, жил я тут между изгородями или не жил, я ушел на пустоши и умер там от раны.
Дверца была замаскирована безупречно; вокруг нее я насажал те же травы, что были прикреплены на ней, и никто не мог сказать, какие растения засохли в родной земле, а какие — в клее на дверце. Несколько длинных стеблей плюша свисали на дверцу с живой изгороди.
Впредь моим выходом оставался один дымоход. Его диаметр на участке крепкого песчаника был достаточным, чтобы мне протиснуться; оставалось расширить последние десять футов земли и раздробленного корнями растений камня. Эту работу я выполнил в тот же день — работу кошмарную, при болях в руке, при этом я сокращал и сокращал минуты отдыха. Мне стали сниться корни, камни и вода, которые меня заваливали и заливали; я просыпался и снова брался за работу, полуголый, перепачканный землей, потерявший облик и разум человека. Думается, что временами я работал не просыпаясь. Тогда я впервые впал в полубредовый и вместе с тем обычный сон, потом это стало моим обычным состоянием.
Когда после ночного сна я проверил свой тоннель, он показался мне довольно странным. Я не пытался перерубать корни толще большого пальца руки, а обходил их. В одном месте мне пришлось прокапывать тоннель в сторону от дымохода, а потом снова выводить его назад. И все это шло мне на пользу, хотя кривизна лаза требовала извиваться при выходе и входе, зато корни служили как бы ступенями лестницы, а углубления выемки — отстойником для воды. Выход из тоннеля был по-прежнему надежно спрятан под кустом ежевики. Одна была беда: нижняя камера оказалась заполнена мокрой землей, которую мне некуда было девать.
Боже! Когда вспоминаю эти часы копания в кромешной темноте, я испытываю счастье, несмотря на всю эту грязную и будто совсем не продвигавшуюся работу. Мне нужно было что-то делать, хоть что-то. Когда работа даже снится, тебя не мучают кошмары. А вот когда кошмары снятся один за другим, человек теряет ощущение реальности, он не в состоянии различить свои представления и представления, какими живет остальной мир.
Сегодня я посмотрел на себя в зеркало, ожидая увидеть на нем отпечаток переживаний, какие поразили меня, когда я впервые взглянул в зеркальце рыбака. Мне хотелось найти в лице утешение, хотелось надеяться, что мучения минувших дней его облагородили. Я увидел глаза, забитые грязью, с волос и бороды сыплется эта кроваво-красная земля, кожа поблекла и раздулась, как у раздавленного дождевого червя. Увидел маску зверя в своей берлоге, испуганного, настороженного.
Но я не должен предвосхищать события. Чтобы сохранить здравомыслие, надо все расставить по своим местам. В этом цель моей исповеди: рассказать все по порядку, соблюдая смысл и точность событий, — восстановить характер того человека, с его дерзостью, с его ироничностью, с его изобретательностью. Описывая того человека, я становлюсь им.
Стрелял в меня на речке Куив-Смит. Я уверен в этом по его последующему поведению и характеру, которые свойственны человеку (это я знаю, как старая, пережившая всех лиса знает особенности и повадки выслеживавшего ее охотника), терпеливо поджидавшему меня у коляски, окликнувшего меня по имени и заставившего повернуться.
Два дня я поправлялся после ранения, легкого само по себе, но осложненного спешным и тяжким трудом. На третий день я вылез из дымохода и пополз от куста к кусту вдоль края изгороди восточного пастбища и добрался до заросшего плющом дуба внизу лощины. Дуб почти весь засох и служил райским местом для диких голубей. С вершины дерева долина Маршвуда раскрывалась передо мной как на карте, и просматривался двор фермы Паташона.
Пат и Паташон — так я называл своих двух соседей. Я, как злой дух, незримо витал между ними, был подробно осведомлен об их жизни и характерах, но их истинных имен не знал. Пат, владелец стада коров, пасшихся на выгоне за восточной оградой, — высокий и тощий молодой человек, с изборожденным морщинами загорелым лицом, с привычкой что-то бормотать про себя и разумом, озлобленным скверным домашним сидром. Его маленькое стадо толком и прокормить его не могло; но у него была деятельная жена, державшая много отличной домашней птицы, которая, судя по всему, и служила главным источником дохода их фермы. С другой стороны, она и плодовита была, точно курица-несушка. У них было шестеро детей с запросами не по карману. Я сужу по тому, что, собирая ежевику, они одновременно сосали конфеты.
Паташон, владевший западной изгородью и большой серой фермой, — коренастый, краснолицый старый негодяй, всегда ходивший или с ружьем, или с дубиной из ясеня. Его гладкая речь на дорсетском наречии нравится его работникам и, как думаю, часто звучит на разных местных собраниях. Земля Паташона проходит за краем моей лощины и вокруг всего холма, так что пастбище Пата — это анклав внутри владений Паташона. Теплыми вечерами он ходит вдоль своей изгороди в надежде подстрелить кролика или дикого голубя, но все его выстрелы были нацелены только на Асмодея. Старый браконьер был слишком быстр: все, что Паташону удавалось, это пулять туда, где кот должен быть, но где его никогда не было.
Просидев на дереве все утро, ничего интересного не увидел, но во второй половине дня во двор Паташона приехали на машине два человека. Они оставили рюкзак и зачехленное ружье и направились, прыгая по стерне, как на стиральной доске, к полевой дороге, подходящей к нижнему концу моей тропы, откуда проселки расходились в разные стороны. Похоже, они ехали к ферме Пата; если им нужно было куда-то еще, то для этого были дороги получше. Проследить их путь дальше я не мог, потому что южный склон был в дневное время очень для меня опасным. Там шли частые, сильно заглубленные тропы, проходя которыми было невозможно разминуться с другим пешеходом.
Через полчаса они снова были у Паташона. Один из них вылез из машины и вошел в дом. Другой на машине уехал. Значит, кто-то намеревался остаться тут. Это все мне не нравилось, и я остался следить со своего дерева.
Вечером Паташон и его гость вышли из дома, оба с ружьями в руках, готовые к обходу владений фермера. Они двинулись к нижним зарослям на западном участке фермы, и час я их не видел. Паташон владел большими пустошами в той стороне, куда я никогда не хаживал. Послышалось несколько выстрелов.
Выпорхнула тройка уток, полетела на север и исчезла в сумерках. Прилетел дикий голубь с намерением пристроиться на ночь на моем дубе, увидел меня, сделал вираж против ветра и виртуозно спикировал куда-то в сторону. Когда я снова заметил двух стрелков, они тихо пробирались вдоль ограды, и нас теперь разделяла лишь толща двух живых изгородей. Гостем Паташона был Куив-Смит.
Фермер поднял камень и запустил им прямо в мое дерево, едва не угодив мне в ногу. Нет надобности говорить, что ни один голубь не вылетел.
— Тута их прорва была, — огорченно сказал Паташон, — видать, слетели.
— Наверное, так, — согласился майор Куив-Смит. — Побей меня гром! Что за человек тот парень, что не позволил немного пострелять!
Это объясняло, зачем они ездили к Пату. И Пат, можно не сомневаться, отказал ему в просьбе грубо и наотрез.
— Э-э, дрянной он, — сказал фермер. — Дрянь человек!
— А сам он не охотится?
— Не-е. Он из тех, кому все не так. Вы, майор, к нему и не ходите лучше, все равно в его кустах ничего нынче нет.
— Почему же?
Я увидел быстрый и подозрительный поворот головы, а вопрос прозвучал вызывающе.
— Дикий кот тут ходит. Его ни поймать, ни подстрелить!
— Видно, боится людей?
— Хорошо знает, не хуже нас с вами, что будет, если попадется, — согласился Паташон.
Они направились на ферму ужинать. Я заметил, что у майора тяжелое немецкое ружье с третьим нарезным стволом под обычными гладкими. Как винтовка оно не годится для стрельбы за 200 ярдов, для охотничьего ружья — слишком тяжелое. Но три ствола как нельзя лучше подходят для мнимого отстрела кроликов, когда охота идет на зверя покрупнее. Я так и не знаю ни настоящего имени Куив-Смита, ни его национальности. Солу он показался бывшим военным, но уверенности в этом у него тоже не было. Сейчас он — просто джентльмен ниоткуда, устроил себе небольшой отдых на глухой ферме с дешевой охотой на что попало, и ничего плохого в том не было. Высокий, светлый, сухощавый и хороший артист, он мог сойти за представителя любого из нескольких народов, если судить по его стрижке и усам. Для англичанина у него слишком высокие скулы, но такие же скулы и у меня. По носу англо-романского типа с небольшим отклонением, опять же как у меня, его можно отнести к выходцам из Сандберста на юге Англии, где кстати, находится лучшая в стране военная академия. Он мог быть с равным успехом венгром и шведом, такие лица и фигуры мне попадались даже среди светловолосых арабов. Наверное, он не чисто европейского происхождения: руки, ноги и кость у него слишком благородные.
План организовать охоту на трех четвертях площади моего местонахождения был задуман великолепно. Он мог смело и беспрепятственно бродить, где ему вздумается, стрелять во что попало. Если он убьет меня, шанс, что преступление будет когда-нибудь раскрыто, был бы один против тысячи. Через год или два Сол поймет, что меня нет в живых. Но где погиб? В любом месте между Польшей и Лайм Реджисом. И где искать мое тело? Может, на дне морском, а может, в яме с негашеной известью, если Куив-Смит и его безвестный друг на машине хорошо знают свое дело.
Я порадовался двум своим ничего не подозревающим защитникам: Асмодею, чье присутствие в лощине делает мое нахождение там маловероятным, и Пату, который не позволит никому из посторонних даже немного поохотиться на своей земле. Мне знаком этот желчный тип Джона Буля. Коль он запретит кому ступать на свою землю, то бросит самое спешно дело, чтобы охранять свой пограничный забор. Куив-Смиту никто не помешает обследовать живую ограду со стороны Пата, но сделать это он может только скрытно и скорее всего ночью.
Я вернулся в свою берлогу, в ней не стало просторнее против первых недель, зато прибавилось сырости. Я проклинал себя, что не сообразил сделать шире дымоход, когда расчищал свою лощину; тогда всю землю я выбросил бы наружу и дожди смыли бы ее. Внутренняя камера была непригодной для жилья, такой она и осталась.
Два отвратительных дня я не вылезал из спального мешка. Куив-Смит вызывал во мне зависть. Он проявлял незаурядную храбрость, в одиночку охотясь за беглецом, способным на отчаянный шаг. Дважды Асмодей стремительно влетал через вентиляционное отверстие и забивался в дальний угол логова, злой и взъерошенный, — верный признак чьего-то присутствия в расщелине. Я тихо лежу глубоко под землей. Меня охватило отчаяние и не покидает, но прибегать к насилию я не хочу.
На третий день неподвижное лежание и грязь стали просто непереносимы, и я решил выйти на разведку. Асмодей был вне дома, так что в непосредственной близости ни одной живой души не было. Куив-Смит, надеялся я, может вести поиск в другом месте или где-то на другой ферме, но тут же я сказал себе, что он чертовски терпелив. Я высунул свою запаршивевшую голову и плечи в середину куста ежевики и стал прислушиваться. Выход из-под куста был процессом сложным и длительным: для этого мне нужно пластом лечь на землю, раздвигать свисающие стебли руками в перчатках и толкать тело вперед, упираясь носками ботинок.
Уселся посреди своих зеленых укреплений, наслаждаясь чистым воздухом и наблюдая за пасущимися невдалеке овцами Пата. Особо интересного для наблюдения ничего не было. Сзади меня была моя лощина, в пятидесяти ярдах налево — поперечная ограда с глубокой тропой за ней, ведущей вверх на холм; в обеих могло находиться по взводу солдат, не видя меня, как я не видел бы их. Напротив протянулась еще одна ограда, отделявшая пастбище Пата от овец Паташона. Направо — верхний контур выгона и чистое небо.
Часов около пяти на выгоне появился Пат загонять коров домой, что раньше поручалось делать сыну, и некоторое время стоял с воинственным видом, оглядываясь вокруг и помахивая палкой. Когда солнце зашло, на кроличьем лугу, покрытом рыжей травой и камнями, вырисовалась фигура майора Куив-Смита, прятавшего свой полевой бинокль в футляр. У меня даже мысли не было, что он там сидит, но поскольку я исходил из того, что он есть повсюду, то он меня не видел. Самому видеть его я считал обязательным.
Он стал спускаться вниз на тропу, ведущую к ферме Паташона. Как только он оказался в мертвом пространстве, я выполз на угол, чтобы глянуть на него, когда он будет проходить подо мной. Купа можжевельника прикрывала меня со стороны выгона, когда я залег в углу изгороди.
Я ждал, а тот все не появлялся. Мне подумалось, что, должно быть, он так же не любит ходить по этим щелям-тропам, как и я сам: идущий там человек оказывается в полной зависимости от милости того, кто стоит сверху. Значит, он мог идти позади противоположной ограды, направляясь к ферме прямо через поле. Но это было нелогично, когда можно было без труда вернуться домой по долине, избегая всяких неожиданностей; и это мне показалось настолько странным, что меня озарила мысль: он просто перехитрил меня. Он проявил обдуманную предосторожность. Если бы я обитал в расщелине, которая казалась ему подозрительной, и хотел бы на него напасть, в чем он мог быть уверен, тогда я должен был караулить его именно в том углу, где я залег.
Я обернулся и посмотрел сквозь заросль можжевельника. Он тихо бежал вниз прямо на меня. Я оказался в ловушке в углу двух изгородей — отступать было некуда.
Меня он не видел. Он не знал, что я именно тут, мог только предполагать застать меня здесь. Я пошел на отчаянные блеф:
— Убирайся с моей земли! — закричал я — Вон отсель, говорю тебе, или подам на тя в суд!
Мой голос довольно удачно имитировал визгливые интонации Пата, но это было не совсем по-дорсетски. Однако я неплохо говорил на диалекте своего края, хорошо помня говор моей няни, а мы с ней жили неподалеку от Бристольского залива, где картавят, как на всем западе Англии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23