Качество супер, доставка мгновенная
Решил рискнуть передвигаться так, чтобы никто меня не видел.
Наметил себе, куда теперь буду двигаться. Выбрал путь по узкому проселку вдоль меловых холмов, остатками древней римской дороги между Дорчестером и Экстером, по которой ездят только на крестьянских телегах. Вероятность встретить на ней в темноте хоть одну живую душу была ничтожной. Даже если попадется случайный встречный среди этих холмов, я первым его услышу. Мне вспомнилось, как я проклинал бесшумно подъезжавших велосипедистов, когда прятался на пшеничном поле.
Мой бивуак был вполне безопасен, хотя и рядом с дорогой. За целый день я не видел ни души, и самым человекоподобным был козел, пасшийся вместе со стадом коров на соседнем лугу. Он посмотрел на коляску и пожевал несколько веток куста, под которым коляска стояла. Поел еще, сплюнул и посмотрел с иронией на меня. Он напомнил мне одного деревенского старичка с бакенбардами, торжественно шествовавшего по обочине дороги, в чем никакой нужды не было, — он просто прокладывал новую тропу. Мне нравится наблюдать, как козел сопровождает дойное стадо на пастбище, чтобы, как говорят старики, принести им удачу или поедать траву, вызывающую у коров выкидыш. Думаю, это истинное назначение козлов забылось, но кому теперь нужно следовать старым обычаям или кто станет утверждать, что от козла нет никакого проку?
Дальше я двинулся в полночь. Первые три мили шли по хорошо укатанной дороге, но встретилась одна машина. Я успел прислонить велосипед к ограде, а сам перелез ее и отошел в поле. Римская дорога кишела жизнью: на ней лежали овцы и коровы, выпрыгивали и снова прятались в старых ямах кролики, бесшумно пролетали над кустами и ухали совы. Ехал без света и поминутно проваливался то в одну колею, то в другую: расстояние между ними было только-только уместить три мои колеса. В конце концов я слез с седла и пошел пешком.
По причине медленного продвижения и постоянного плутания в бесчисленных тропах и зарослях можжевельника, когда я скатился по склону в долину, пересек железнодорожную колею и тихо проскальзывал через спящую деревню Пауэрсток, развиднелось, и стали проступать очертания изгородей. Пора было сворачивать с дороги. На окружающих полях, насколько я мог их осмотреть одним глазом (а одним оком я еще не привык оценивать пространство), укрытия практически не было. Когда мне попались четыре стены сгоревшего и заброшенного коттеджа, я уложил велосипед в разросшуюся на полу крапиву, отсоединил коляску и прикрыл ее кирпичами и обломками досок. Сам прятаться не стал, а разлегся в высокой траве возле ручья. Наступил тихий теплый день, начинающийся сентябрьскими туманами над низинными лугами. Если кто меня увидит, я сплю, положив голову на руки, или делаю вид, что сплю, — довольно обычная картина возле всякого ручья в праздный день.
Наступили сумерки, я собрал свой транспортный агрегат и в одиннадцать тронулся дальше. Деревень по пути не было, и единственным препятствием было пересечение двух шоссейных дорог. Собаки лаяли и ворчали на меня, когда я проезжал одинокие фермы и дома, но я уже был далеко, когда хозяева могли выглянуть из окна, если они вообще делали это. Той ночью мне предстояло много дел, и ехал я быстро.
В половине первого я был на гребне невысокой объеденной кроликами холмистой гряды в форме полумесяца, рога которого упирались в море, образовав небольшую, покрытую пышной растительностью долину. Внешний северный склон обращен к болотистой Маршвудской долине. Здесь из меловых гор я попал на песчаники; тропы, пробитые в нем вьючными лошадями сотен поколений, с трудом подымавшихся с моря на вздымающуюся холмами сушу, углубились в землю футов на пятнадцать, а то и больше. Эти купцами вырытые красно-зеленые каньоны по склонам холмов были для меня очень дороги.
Я толкал свой велосипед по хребту, пока не наткнулся на тропу, ныряющую в лощину. Я едва узнал ее в потемках. Она запомнилась мне как тропа, особенно углубленная, но местами освещенная солнцем; теперь она представлялась мне выветренной в пустыне расщелиной с дном шириной на одну повозку, с крутыми склонами по бокам и живой изгородью наверху, над которой вытянулись молодые дубки, образовав в итоге пятьдесят футов непроглядной темноты. Я двинулся вдоль этой расщелины до ее пересечения с другой тропой, которая под прямым углом вела вверх, где выходила на вершину холма и разветвлялась на два фермерских проселка. Эти две проселочные дороги были концом и целью маленькой древней магистрали. Если пересечь эти проселки и пройти один акр пастбища, вы упретесь в густую живую изгородь, сбегающую к Маршвудской долине. В самой середине этой изгороди, к которой я и стремился попасть из Лондона, снова появляется древняя тропа. Она не отмечена на картах. Наверное, уже сотни лет ею никто не пользуется.
Глубокая расщелина в песчанике, закрытая сверху сомкнувшимися живыми изгородями, оказалась на месте; при желании можно нырнуть под стоящие на страже у входа колючие кусты, пройти весь путь и выйти к поперечной изгороди, тянущейся вдоль подножья холмов. Только у кого возникнет такое желание? На освещенных местах растет крапива по плечи высотой; где света нет, тропа завалена сухим валежником. Внутреннее пространство двойной изгороди бесполезно для двух фермеров, поля которых она разграничивает, и только, может, любопытному ребенку захочется сюда забраться и исследовать эту глушь.
Именно так и найдено было это место. Влюбленные становятся детьми. Обрыв видится скалой, изгородь — лесом, ручей — рекой, текущей в Бог ведает какую Аркадию. Эту тропу мы открыли вдвоем — опасный проход, уготовленный для нас, чтобы преодолеть. Только этой весной я привез ее в Англию и выбрал эти меловые холмы Дорсета, чтобы она посмотрела и почувствовала землю, где будет ее дом. Это ее посещение стало и последним. У нас не было какого-то предчувствия, если не считать безумия охватившей нас любви. В отношениях мужчины и женщины бывает момент нестерпимой сладости, когда в их мир с четырех сторон стремятся крылатые всадники бед и грозных опасностей...
Теперь же мне надо было помешать детям или влюбленным пробираться этой тропой. Я затащил коляску в чащу и поставил ее на прогалине, где верхняя растительность была такой густой, что, кроме папоротника, там ничего не росло. Затем вытащил секач и нарубил сухих веток. Поставил велосипед поперек тропы и навалил на него такую груду колючих сучьев, которая остановила бы и льва. На нижнем конце тропы надежной оградой стала стелющаяся ежевика, которую я усилил ветками колючего остролиста. Этим пока я и ограничился. Рассветало, и звук моего секача отзывался эхом среди холмов.
Еще вырубил ступеньки на западном склоне расщелины и на внутренней стороне молодой ели: близ ее вершины был толстый сук, нависший над расщелиной и протянувшийся до ее противоположного края. Ель стала моим выходом из убежища и входом в него. Большую часть дня я проводил на этом дереве, откуда открывался хороший вид на север и запад. Мне хотелось понаблюдать за жизнью окрестных ферм и посмотреть, откуда мне может угрожать опасность. Поле с востока было неровным пастбищем. Через час после рассвета коровы брели туда на фоне неба, когда их выгоняли из ворот, которые мне были не видны. Дальше на восток — холм с таким низким травяным покровом, на котором хорошо только лежать. На западной стороне сразу под моим деревом — сорок акров пшеничной стерни, резко спускающихся к большой серой постройке богатой фермы с обширными амбарами и прудом для уток.
Типичный для Англии мирный холмистый пейзаж. Работа фермы велась главным образом дальше в долине. Ни одного обитателя восточной фермы я не видел, только слышал мальчишеский голос, вечером загонявший коров, сам мальчик на пастбище даже не появлялся. На тропах Маршвудской долины шло кое-какое движение. Видел почтальона на мопеде с красной прицепной коляской. Проезжали школьный автобус, случайная машина и пара грузовиков-молоковозов прыгали между деревьями, подбирая выставленные на платформах или просто на камнях в ручье бидоны с молоком.
В моей расщелине было так темно и влажно, что корни, торчащие из земли, были белыми. Вечером я перенес свои пожитки на крошечную прогалину папоротника-орляка, куда на три часа заглядывало солнце. Полянка была прикрыта высоким откосом с разросшимся ясенем, а с востока ее закрывали кусты ежевики и терна, тянувшиеся до самого пастбища.
Я выкорчевал папоротник и прорыл канаву для ручья, стекавшего тут после каждого дождя. Потом уложил через него, где расстояние между краями было всего шесть футов, ветки ясеня и устроил настил, накидав сверху хвороста и папоротника. Через пару дней я стащил от амбара несколько кирпичей и подпер им свое сооружение; настил стал прочным и сухим, будто сделан из досок.
В восточной стенке было полно кроличьих нор, прорытых в толстом слое грунта поверх песчаника. Той же ночью я принялся расширять эти норы до размеров пещеры, дающей мне укрытие от дождя и возможность устроить очаг. К утру у меня было готово помещение два фута в диаметре и в мой рост длиной. Стены и потолок моей пещерки были земляными, а пол — камень-песчаник. Рыть в песчанике, хотя он и не очень тверд, было делом очень долгим; я выяснил, что легче и проще его понемногу соскабливать и таким образом дюйм за дюймом опускать пол. Через неделю у меня было убежище, которым можно было гордиться. Сводчатый потолок я укрепил слоем глины. Вода, сочившаяся по стенам, собиралась в желобки на стенках и выводилась наружу. Пол был на три фута ниже желобков и застелен ветками ясеня, так что мой спальный мешок был изолирован от влажного камня. Нора моя была размера и формы двух наложенных друг на друга ванн.
Когда я оброс щетиной, я сходил в Биминстер и вернулся с рюкзаком, набитым бакалейными товарами, грилем, железными вертелами и кайлом с короткой ручкой, одна сторона которого имела вид маленького боевого топора. Не знаю, для чего предназначен этот инструмент, но мне он показался очень удобным для работы с песчаником в ограниченном пространстве. В Биминстере никто особого внимания на меня не обратил — обычный немытый отдыхающий в солнцезащитных очках, — а на расспросы я отвечал, что стою лагерем сразу за Сомерсетом. Я пообедал в гостиничном ресторане и посмотрел газеты. Тайна Альдвича упоминалась между прочим. Был вынесен вердикт: убийство совершено неизвестным лицом или лицами. Когда я спустился со своей елки-лестницы, у меня было ощущение, будто пришел домой, — немного грустное чувство возвращения к своим тапочкам и халату.
Наступила рутинная жизнь: днем сплю, ночью копаюсь в своей берлоге. Работать днем было опасно: сверху могли пройти люди и услышать стук кайла под землей. Однажды утром я едва не был застигнут врасплох группой детей, собиравших ежевику на краю пастбища.
Я углубил свое логово еще на десять футов дальше и затем пробил галерею вправо, чтобы устроить там очаг; песчаник там оказался настолько пронизан корнями деревьев, что мне не стоило большого труда завершить галерею помещением размером с пчелиный улей, где я мог сидеть на корточках. После довольно трудоемких замеров (путем протыкания палкой слоя земли и поиска ее выхода на поверхности) я сделал вертикальный дымоход, выходящий посредине куста ежевики. После этого я по ночам уже осмеливался разводить огонь и готовить себе свежую еду.
Все это время меня занимало, почему меня не донимают собаки. Я уже приготовился их так отпугнуть, чтобы они больше носа сюда не совали. Но чем-то они уже были так устрашены, что далеко обходили мое убежище. Причиной тому был Асмодей. Впервые я его заметил как два уха и два глаза на темном суку. Когда я повернул голову, уши скрылись, после шага поближе исчезло все. Я положил за сучком остаток говяжьих консервов, через час мясо тоже исчезло.
Однажды утром, когда я собирался улечься спать и лежал в своем логове, высунув голову наружу и жуя бисквит, он выскользнул на мой помост и стал наблюдать за мной прижав хвост и обратив на меня дикую и настороженную морду. Это был тощий, но могучий кот, весь черный, а концы его шерсти во многих местах отливали серебром, как это бывает в гладкой прическе, только-только тронутой сединой, средиземноморских красавиц. Не думаю, что это у него возрастное, скорее кусочек наследия от какого-то предка серебристого окраса. Я бросил ему печенье — кота не стало, когда лакомство еще не коснулось земли. Конечно, бисквит исчез, а вместе с ним и полбанки тушеной говядины.
Он стал приходить в свободное время просто поглядеть на меня и немного развлечься, держась на расстоянии десяти футов. Прошло еще несколько дней, и он начал брать еду у меня из рук, но шипел и поднимал шерсть дыбом, если я протягивал руку погладить. Тогда я и назвал его злым духом Асмодеем, потому как в такой момент он являл собой сам дух злобы и ненависти.
Его дружбу я завоевал с помощью надетой на палку головы фазана. Я заметил, что кошки ценят людей не столько за то, что те кормят их (это воспринимается как должное), а за то, что он или она способны с ними поиграть. Асмодей принял игру с удовольствием. Еще через неделю он позволил погладить себя, производя при этом хриплое урчание, но, чтобы не уронить своего достоинства, притворился спящим. Вскоре он уже днем спал со мной вместе в логове и охотился ночью, когда я работал. Из мясного больше всего ему нравилась говяжья тушенка: максимум сытости с минимумом усилий.
Я еще дважды сходил в Биминстер, проделывая путь туда и обратно вечером, а день, завершив все покупки, проводил на склоне заросшего можжевельником холма. Из первого похода я вернулся с запасом еды и керосином для примуса; из второго — с клееваркой и маленькой дверцей, заказанной у местного столяра.
Эта дверца или люк точно подошла к входу в мое логово. С внутренней стороны была прочная ручка, за которую я поднимал дверцу и закрывал свой дом, наружную сторону я закамуфлировал. Покрыл ее слоем клея, на него насыпал крошку песчаника, прикрепил ветки хвороста и сухих растений так, что они выходили за края дверцы и маскировали ее края, когда она была на месте.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23
Наметил себе, куда теперь буду двигаться. Выбрал путь по узкому проселку вдоль меловых холмов, остатками древней римской дороги между Дорчестером и Экстером, по которой ездят только на крестьянских телегах. Вероятность встретить на ней в темноте хоть одну живую душу была ничтожной. Даже если попадется случайный встречный среди этих холмов, я первым его услышу. Мне вспомнилось, как я проклинал бесшумно подъезжавших велосипедистов, когда прятался на пшеничном поле.
Мой бивуак был вполне безопасен, хотя и рядом с дорогой. За целый день я не видел ни души, и самым человекоподобным был козел, пасшийся вместе со стадом коров на соседнем лугу. Он посмотрел на коляску и пожевал несколько веток куста, под которым коляска стояла. Поел еще, сплюнул и посмотрел с иронией на меня. Он напомнил мне одного деревенского старичка с бакенбардами, торжественно шествовавшего по обочине дороги, в чем никакой нужды не было, — он просто прокладывал новую тропу. Мне нравится наблюдать, как козел сопровождает дойное стадо на пастбище, чтобы, как говорят старики, принести им удачу или поедать траву, вызывающую у коров выкидыш. Думаю, это истинное назначение козлов забылось, но кому теперь нужно следовать старым обычаям или кто станет утверждать, что от козла нет никакого проку?
Дальше я двинулся в полночь. Первые три мили шли по хорошо укатанной дороге, но встретилась одна машина. Я успел прислонить велосипед к ограде, а сам перелез ее и отошел в поле. Римская дорога кишела жизнью: на ней лежали овцы и коровы, выпрыгивали и снова прятались в старых ямах кролики, бесшумно пролетали над кустами и ухали совы. Ехал без света и поминутно проваливался то в одну колею, то в другую: расстояние между ними было только-только уместить три мои колеса. В конце концов я слез с седла и пошел пешком.
По причине медленного продвижения и постоянного плутания в бесчисленных тропах и зарослях можжевельника, когда я скатился по склону в долину, пересек железнодорожную колею и тихо проскальзывал через спящую деревню Пауэрсток, развиднелось, и стали проступать очертания изгородей. Пора было сворачивать с дороги. На окружающих полях, насколько я мог их осмотреть одним глазом (а одним оком я еще не привык оценивать пространство), укрытия практически не было. Когда мне попались четыре стены сгоревшего и заброшенного коттеджа, я уложил велосипед в разросшуюся на полу крапиву, отсоединил коляску и прикрыл ее кирпичами и обломками досок. Сам прятаться не стал, а разлегся в высокой траве возле ручья. Наступил тихий теплый день, начинающийся сентябрьскими туманами над низинными лугами. Если кто меня увидит, я сплю, положив голову на руки, или делаю вид, что сплю, — довольно обычная картина возле всякого ручья в праздный день.
Наступили сумерки, я собрал свой транспортный агрегат и в одиннадцать тронулся дальше. Деревень по пути не было, и единственным препятствием было пересечение двух шоссейных дорог. Собаки лаяли и ворчали на меня, когда я проезжал одинокие фермы и дома, но я уже был далеко, когда хозяева могли выглянуть из окна, если они вообще делали это. Той ночью мне предстояло много дел, и ехал я быстро.
В половине первого я был на гребне невысокой объеденной кроликами холмистой гряды в форме полумесяца, рога которого упирались в море, образовав небольшую, покрытую пышной растительностью долину. Внешний северный склон обращен к болотистой Маршвудской долине. Здесь из меловых гор я попал на песчаники; тропы, пробитые в нем вьючными лошадями сотен поколений, с трудом подымавшихся с моря на вздымающуюся холмами сушу, углубились в землю футов на пятнадцать, а то и больше. Эти купцами вырытые красно-зеленые каньоны по склонам холмов были для меня очень дороги.
Я толкал свой велосипед по хребту, пока не наткнулся на тропу, ныряющую в лощину. Я едва узнал ее в потемках. Она запомнилась мне как тропа, особенно углубленная, но местами освещенная солнцем; теперь она представлялась мне выветренной в пустыне расщелиной с дном шириной на одну повозку, с крутыми склонами по бокам и живой изгородью наверху, над которой вытянулись молодые дубки, образовав в итоге пятьдесят футов непроглядной темноты. Я двинулся вдоль этой расщелины до ее пересечения с другой тропой, которая под прямым углом вела вверх, где выходила на вершину холма и разветвлялась на два фермерских проселка. Эти две проселочные дороги были концом и целью маленькой древней магистрали. Если пересечь эти проселки и пройти один акр пастбища, вы упретесь в густую живую изгородь, сбегающую к Маршвудской долине. В самой середине этой изгороди, к которой я и стремился попасть из Лондона, снова появляется древняя тропа. Она не отмечена на картах. Наверное, уже сотни лет ею никто не пользуется.
Глубокая расщелина в песчанике, закрытая сверху сомкнувшимися живыми изгородями, оказалась на месте; при желании можно нырнуть под стоящие на страже у входа колючие кусты, пройти весь путь и выйти к поперечной изгороди, тянущейся вдоль подножья холмов. Только у кого возникнет такое желание? На освещенных местах растет крапива по плечи высотой; где света нет, тропа завалена сухим валежником. Внутреннее пространство двойной изгороди бесполезно для двух фермеров, поля которых она разграничивает, и только, может, любопытному ребенку захочется сюда забраться и исследовать эту глушь.
Именно так и найдено было это место. Влюбленные становятся детьми. Обрыв видится скалой, изгородь — лесом, ручей — рекой, текущей в Бог ведает какую Аркадию. Эту тропу мы открыли вдвоем — опасный проход, уготовленный для нас, чтобы преодолеть. Только этой весной я привез ее в Англию и выбрал эти меловые холмы Дорсета, чтобы она посмотрела и почувствовала землю, где будет ее дом. Это ее посещение стало и последним. У нас не было какого-то предчувствия, если не считать безумия охватившей нас любви. В отношениях мужчины и женщины бывает момент нестерпимой сладости, когда в их мир с четырех сторон стремятся крылатые всадники бед и грозных опасностей...
Теперь же мне надо было помешать детям или влюбленным пробираться этой тропой. Я затащил коляску в чащу и поставил ее на прогалине, где верхняя растительность была такой густой, что, кроме папоротника, там ничего не росло. Затем вытащил секач и нарубил сухих веток. Поставил велосипед поперек тропы и навалил на него такую груду колючих сучьев, которая остановила бы и льва. На нижнем конце тропы надежной оградой стала стелющаяся ежевика, которую я усилил ветками колючего остролиста. Этим пока я и ограничился. Рассветало, и звук моего секача отзывался эхом среди холмов.
Еще вырубил ступеньки на западном склоне расщелины и на внутренней стороне молодой ели: близ ее вершины был толстый сук, нависший над расщелиной и протянувшийся до ее противоположного края. Ель стала моим выходом из убежища и входом в него. Большую часть дня я проводил на этом дереве, откуда открывался хороший вид на север и запад. Мне хотелось понаблюдать за жизнью окрестных ферм и посмотреть, откуда мне может угрожать опасность. Поле с востока было неровным пастбищем. Через час после рассвета коровы брели туда на фоне неба, когда их выгоняли из ворот, которые мне были не видны. Дальше на восток — холм с таким низким травяным покровом, на котором хорошо только лежать. На западной стороне сразу под моим деревом — сорок акров пшеничной стерни, резко спускающихся к большой серой постройке богатой фермы с обширными амбарами и прудом для уток.
Типичный для Англии мирный холмистый пейзаж. Работа фермы велась главным образом дальше в долине. Ни одного обитателя восточной фермы я не видел, только слышал мальчишеский голос, вечером загонявший коров, сам мальчик на пастбище даже не появлялся. На тропах Маршвудской долины шло кое-какое движение. Видел почтальона на мопеде с красной прицепной коляской. Проезжали школьный автобус, случайная машина и пара грузовиков-молоковозов прыгали между деревьями, подбирая выставленные на платформах или просто на камнях в ручье бидоны с молоком.
В моей расщелине было так темно и влажно, что корни, торчащие из земли, были белыми. Вечером я перенес свои пожитки на крошечную прогалину папоротника-орляка, куда на три часа заглядывало солнце. Полянка была прикрыта высоким откосом с разросшимся ясенем, а с востока ее закрывали кусты ежевики и терна, тянувшиеся до самого пастбища.
Я выкорчевал папоротник и прорыл канаву для ручья, стекавшего тут после каждого дождя. Потом уложил через него, где расстояние между краями было всего шесть футов, ветки ясеня и устроил настил, накидав сверху хвороста и папоротника. Через пару дней я стащил от амбара несколько кирпичей и подпер им свое сооружение; настил стал прочным и сухим, будто сделан из досок.
В восточной стенке было полно кроличьих нор, прорытых в толстом слое грунта поверх песчаника. Той же ночью я принялся расширять эти норы до размеров пещеры, дающей мне укрытие от дождя и возможность устроить очаг. К утру у меня было готово помещение два фута в диаметре и в мой рост длиной. Стены и потолок моей пещерки были земляными, а пол — камень-песчаник. Рыть в песчанике, хотя он и не очень тверд, было делом очень долгим; я выяснил, что легче и проще его понемногу соскабливать и таким образом дюйм за дюймом опускать пол. Через неделю у меня было убежище, которым можно было гордиться. Сводчатый потолок я укрепил слоем глины. Вода, сочившаяся по стенам, собиралась в желобки на стенках и выводилась наружу. Пол был на три фута ниже желобков и застелен ветками ясеня, так что мой спальный мешок был изолирован от влажного камня. Нора моя была размера и формы двух наложенных друг на друга ванн.
Когда я оброс щетиной, я сходил в Биминстер и вернулся с рюкзаком, набитым бакалейными товарами, грилем, железными вертелами и кайлом с короткой ручкой, одна сторона которого имела вид маленького боевого топора. Не знаю, для чего предназначен этот инструмент, но мне он показался очень удобным для работы с песчаником в ограниченном пространстве. В Биминстере никто особого внимания на меня не обратил — обычный немытый отдыхающий в солнцезащитных очках, — а на расспросы я отвечал, что стою лагерем сразу за Сомерсетом. Я пообедал в гостиничном ресторане и посмотрел газеты. Тайна Альдвича упоминалась между прочим. Был вынесен вердикт: убийство совершено неизвестным лицом или лицами. Когда я спустился со своей елки-лестницы, у меня было ощущение, будто пришел домой, — немного грустное чувство возвращения к своим тапочкам и халату.
Наступила рутинная жизнь: днем сплю, ночью копаюсь в своей берлоге. Работать днем было опасно: сверху могли пройти люди и услышать стук кайла под землей. Однажды утром я едва не был застигнут врасплох группой детей, собиравших ежевику на краю пастбища.
Я углубил свое логово еще на десять футов дальше и затем пробил галерею вправо, чтобы устроить там очаг; песчаник там оказался настолько пронизан корнями деревьев, что мне не стоило большого труда завершить галерею помещением размером с пчелиный улей, где я мог сидеть на корточках. После довольно трудоемких замеров (путем протыкания палкой слоя земли и поиска ее выхода на поверхности) я сделал вертикальный дымоход, выходящий посредине куста ежевики. После этого я по ночам уже осмеливался разводить огонь и готовить себе свежую еду.
Все это время меня занимало, почему меня не донимают собаки. Я уже приготовился их так отпугнуть, чтобы они больше носа сюда не совали. Но чем-то они уже были так устрашены, что далеко обходили мое убежище. Причиной тому был Асмодей. Впервые я его заметил как два уха и два глаза на темном суку. Когда я повернул голову, уши скрылись, после шага поближе исчезло все. Я положил за сучком остаток говяжьих консервов, через час мясо тоже исчезло.
Однажды утром, когда я собирался улечься спать и лежал в своем логове, высунув голову наружу и жуя бисквит, он выскользнул на мой помост и стал наблюдать за мной прижав хвост и обратив на меня дикую и настороженную морду. Это был тощий, но могучий кот, весь черный, а концы его шерсти во многих местах отливали серебром, как это бывает в гладкой прическе, только-только тронутой сединой, средиземноморских красавиц. Не думаю, что это у него возрастное, скорее кусочек наследия от какого-то предка серебристого окраса. Я бросил ему печенье — кота не стало, когда лакомство еще не коснулось земли. Конечно, бисквит исчез, а вместе с ним и полбанки тушеной говядины.
Он стал приходить в свободное время просто поглядеть на меня и немного развлечься, держась на расстоянии десяти футов. Прошло еще несколько дней, и он начал брать еду у меня из рук, но шипел и поднимал шерсть дыбом, если я протягивал руку погладить. Тогда я и назвал его злым духом Асмодеем, потому как в такой момент он являл собой сам дух злобы и ненависти.
Его дружбу я завоевал с помощью надетой на палку головы фазана. Я заметил, что кошки ценят людей не столько за то, что те кормят их (это воспринимается как должное), а за то, что он или она способны с ними поиграть. Асмодей принял игру с удовольствием. Еще через неделю он позволил погладить себя, производя при этом хриплое урчание, но, чтобы не уронить своего достоинства, притворился спящим. Вскоре он уже днем спал со мной вместе в логове и охотился ночью, когда я работал. Из мясного больше всего ему нравилась говяжья тушенка: максимум сытости с минимумом усилий.
Я еще дважды сходил в Биминстер, проделывая путь туда и обратно вечером, а день, завершив все покупки, проводил на склоне заросшего можжевельником холма. Из первого похода я вернулся с запасом еды и керосином для примуса; из второго — с клееваркой и маленькой дверцей, заказанной у местного столяра.
Эта дверца или люк точно подошла к входу в мое логово. С внутренней стороны была прочная ручка, за которую я поднимал дверцу и закрывал свой дом, наружную сторону я закамуфлировал. Покрыл ее слоем клея, на него насыпал крошку песчаника, прикрепил ветки хвороста и сухих растений так, что они выходили за края дверцы и маскировали ее края, когда она была на месте.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23