…У Люсьена Хаана, он же Рене, здравого смысла, как выяснилось, не было вовсе. Он сидел, сгорбившись, на стуле перед инспектором Алламбо, положив искалеченную ногу на другой стул, и упорно отказывался отвечать на вопросы. Только к полудню, когда его приперли к стене фотографией из архива, он признался, что его имя Люсьен Хаан, но отрицал, что участвовал в нападении на помещение Франко-израильского общества. Не признавался он и в том, что хотел сбить полицейского вчера днем на набережной Нью-Йорк.
Где он живет? Он не собирается отвечать. Откуда он взял этот белый фургон? Ответа нет. Что он делал возле Порт Жавель и куда намеревался ехать, когда полиция его задержала? Ответа нет. Является ли он членом террористической организации? Ответа нет. Состоял ли в организации раньше? Снова молчание.
— Глупо ты себя ведешь, парень, — устало произнес инспектор Алламбо, когда из коридора раздались звуки, возвещавшие конец рабочего дня для рядовых сотрудников отдела. — Я ведь тебя с самого начала предупредил, что будет, если откажешься отвечать мне. Повторю подробно. Ты, видишь ли, в контрразведке. Наша цель — безопасность страны. Не существует более высокой цели, поскольку благополучие всех граждан зависит от безопасности государства. И мы не можем уклониться от исполнения своего долга даже во имя благородных, но второстепенных понятий. Таких, скажем, как гуманность. У нас есть основания предполагать, что ты и твои товарищи уже убили многих людей и планируете эту свою деятельность продолжать. Ваши жертвы — по большей части ни в чем не повинные граждане, далекие от той политической арены, на которой, как вам кажется, вы орудуете. И наш долг — положить этому конец. Главное, мы должны быть уверены, что у власти не окажутся такие, как ты и твои приятели, те, для кого их цели оправдывают любые средства. Я еще помню насчет гестапо и милиции — не хотелось бы участвовать в подобных играх. Но уж если ты сам вынуждаешь нас пользоваться их методами — это твоя проблема. Тут мы не дрогнем — лучше пусть они будут редким исключением в деятельности контрразведки, чем нормой по всей стране, как это было при фашистах.
Произнеся эту речь, инспектор утер вспотевший лоб.
— Теперь, — продолжал он, — исполню неприятный долг и расскажу об этих методах подробнее. На практике познакомишься с ними сразу, как выйдешь из этой комнаты.
Он старался расписать пытки пострашнее, подобно тому как во времена инквизиции узникам заранее показывали пыточные орудия, — он все еще надеялся, что сидящий перед ним молодой человек, чей разум будто блокирован фанатической идеей, опомнится и даст показания. Но Рене все больше охватывала лихорадка самопожертвования. Нет, он не заговорит, что бы они с ним ни делали. Ничего не скажет. Он станет первым мучеником великого патриотического дела — антикоммунизма, очищения Европы от чуждых элементов — евреев, негров, арабов — и возрождения ясных и чистых североевропейских добродетелей, за которые боролись в свое время национал-социалисты — и почти добились, почти завоевали для своей Германии принадлежащее ей по праву место европейского лидера. По праву ее генетических преимуществ, ее культуры, ее воли к лидерству…
Пока инспектор говорил, Рене мысленно отдалялся от него и почти не слушал, поглощенный мыслью о мученичестве. Может быть, его убьют. Ну и пусть, он умрет как герой. В один прекрасный день об этом станет известно, и он займет свое место в почетном списке убитых на войне. Говорят, будто только среди левых есть герои. Он докажет, что своих героев имеют и правые…
Инспектор Алламбо как раз перечислял испытания, которые ему предстоит вынести.
— Давай решай, приятель, — закончил он с невеселой улыбкой. — Надежды для тебя никакой, если ты только прямо сейчас не передумаешь. Никакой надежды, пойми. Никто и никогда не узнает, что с тобой случилось. Стоит ли хорохориться? Ведь это зря, абсолютно напрасно.
Он подождал ответа, но напрасно — Рене только сплюнул на пол. Алламбо вздохнул и снял трубку внутреннего телефона:
— Отведите в шестую комнату, и пусть туда идет Ассар. Пусть начинает сразу же — он в курсе.

Многие из тех, кто подвергался пыткам, рассказывали: существует некая грань, за которой приходит сознание, что ты можешь выдержать все, что ты не заговоришь, как бы ни старались твои палачи. Точка отсчета для всех разная, ее появление зависит от множества факторов, среди которых самые главные — методика пыток, и превыше всего — моральное состояние узника. В данном случае методы, которые применял Ассар, были, возможно, самыми изощренными и профессиональными из тех, что применяются в современных службах безопасности. В основе их не лежали сложные психологические манипуляции — на них всегда требуется время, они воздействуют на допрашиваемого постепенно. Ассар же сочетал жестокие, научно обоснованные болевые приемы с использованием специальных препаратов, которые расслабляют волю и разум допрашиваемого и приводят его в состояние, когда он способен высказать все, что намеревался скрыть.
Несмотря на чудовищные муки и на смутные мечтания о будущей славе, которые намертво врезались в его сознание, Рене старался найти какую-то спасительную формулу, чтобы предотвратить пытку, как-нибудь — как угодно! — облегчить свои муки, добиться хоть крохотной отсрочки и при этом не сказать того, что у него пытаются выведать. Ложью он мог бы выиграть время, но расстроенное сознание подсовывало ему правду — ее легче оказывалось вспомнить, чем заранее подготовленную ложь. Каждый раз, когда он соглашался говорить и его переставали мучить, он обнаруживал, что не может вспомнить тех фальшивых имен и адресов, тех выдуманных акций, с помощью которых он рассчитывал приостановить свои страдания.
Но тот, кто допрашивал его, отлично знал приметы этой внутренней борьбы и политику маленьких уступок. Передышки между болевыми приемами становились все короче, пока Рене наконец не понял, что времени он больше выиграть не может, нет у него на это шансов.
«Имена тех, с кем ты связан.
С кем из них ты встречаешься?
Кто главный?
Чьи приказы выполняешь?
Где встречаешься с этим человеком?
Где встречаетесь все вместе?
Имена тех, с кем ты связан.
С кем из них ты встречаешься?..»
В три часа ночи он назвал несколько имен — тех, под которыми скрывались его сподвижники: Бруно, Ингрид, Феликс. Он сам не понял, каким образом выдал их. Он хотел назвать другие, выдуманные, но не смог их вспомнить.
Да, он получал приказы от Феликса. Где? В парке. В каком парке? Забыл. Всегда в одном и том же парке? Нет, иногда в Булонском лесу. А кто этот Феликс? Ему неизвестно. Хоть режьте на куски — он не знает. Подлинных имен этих людей он не знает — хоть режьте…
Перешли к выяснению места встреч. Так где они все встречаются? Ответа нет. «Где вы все встречаетесь?» — «В одном месте… Где-то… не помню… в одном месте». — «Где вы все встречаетесь?» — «Это место… Мария Луиза… Мария Луиза…»
В четыре он снова потерял сознание.
— Вот упрямая скотина! — пожаловался Ассар напарнику. — Давай передохнем. Его велели целехоньким сохранить. Сходим поспим хоть часок.
Они оставили узника лежащим на спине, грудь его тяжко вздымалась. Минут за десять до их возвращения его вырвало, рвота залила лицо, попала в легкие — он все еще был без сознания и перевернуться не мог. К их приходу Люсьен Хаан, он же Рене, был мертв — захлебнулся блевотиной.
Глава 14
— Этого мало, — вздохнул Баум. — Совсем мало. Несколько подпольных кличек — он их, может, вообще выдумал. А что он встречался с Хеммингом, которого знал как Феликса, в парке и в Булонском лесу, нам и самим было известно.
Он горестно покачал головой, разглядывая записку, которую составил Ассар. Ночью его вызывать не стали — Ассар рассудил, что скандал по поводу смерти Хаана вполне может подождать до утра. Он вызвал только врача, обслуживающего отдел, и дождался Баума, который появился ровно в восемь. Сообщая о том, что случилось, он постарался по возможности смягчить все обстоятельства, но это мало помогло.
— Вон отсюда! — заорал Баум. — Идиот! Чтоб я тебе здесь больше не видел!
После чего Ассар отправился спать, оставив краткий отчет о допросе.
— Теперь мы знаем четыре подпольные клички: Феликс, Бруно, Ингрид и Мария Луиза, — вероятно, одна из этих девиц приходила в больницу. Не очень-то мы продвинулись.
Алламбо притянул к себе листок.
— Тут есть одна деталь, — заметил он. — Может, конечно, это и мелочь, но Марию Луизу он назвал позже остальных, тогда, когда его спрашивали о месте встреч. Тут что-то есть, а?
— Это может означать, что у Марии Луизы они встречались. Но, черт возьми, как ее отыскать?
Алламбо достал сигарету, закурил.
— Давайте прикинем. Этот малый по воскресеньям встречался с Хеммингом в каком-нибудь парке. Свидания, видимо, всегда назначались на одно и то же время — с двух до трех и продолжались, судя по тому, что вы сами видели на прошлой неделе, около получаса. Дальше. Париж не такой уж большой город, парков у нас мало. Даже если последняя встреча состоялась в Бут Шомон, а он дальше всех от того места, где Хаана заметили полицейские, то все равно он должен был добраться до Порт Жавель примерно к четырем. А заметили его в пять, стало быть, у него был целый час, чтобы встретиться со своими и передать им приказы и инструкции Хемминга. Смотрим на карту: вот улица, с которой выезжал его фургон, — что ему там было делать? Разве что он там просто стоял. Эта улица не тупик, но за ней — лабиринт переулков, никто не выберет этот маршрут, если надо пересечь квартал.
Можно предположить, что Мария Луиза живет где-то здесь и встреча проходила у нее.
— Может, они к ней перебазировались с Фобур Сен-Дени, когда там жарко стало.
Посидели молча, каждый пытался осмыслить скудные результаты ночного допроса.
— По-моему, — заговорил наконец Баум, — у нас есть одна зацепка. Маленькая, правда! О том, что Хаан у нас, его приятели наверняка знают. Судя по тому, как быстро они заполучили его машину, это им стало известно почти тогда же, когда и нам. А раз так, то, стало быть, им известно и место, где его увидели, тот же человек сообщил. Значит, если Мария Луиза живет поблизости и встречи проходили у нее, то эти люди должны бы убраться оттуда немедленно и замести следы…
— Кроме самой Марии Луизы — ведь она там живет.
— …если, конечно, они не совершат ошибку, — продолжал Баум, он, казалось, не слышал слов Алламбо и беседовал сам с собой. — А они эту ошибку совершить могут — ведь целых четыре месяца действовали вовсю, и им с рук сходило: ни единой неудачи, ни одного ареста, кроме инцидента с Жан-Полем Масэ, да и тот им на пользу обернулся. А теперь вот этот случай. Они могут рассчитывать, что мы их убежища не обнаружим. Не станем снова проводить облаву: в прошлый-то раз она никакого результата не дала.
— Мы и не станем, — сказал Алламбо.
— Точно. Их догадка правильна. Я полагаю, они не тронутся с места. Надеюсь, удастся убедить в этом наше начальство…
Он развернул на столе карту, карандашом очертил окружность, центр которой помещался там, где мост Мирабо выходит на набережную, метрах в семидесяти пяти от того места, где замечен был белый «рено».
— Где-то здесь, — показал он, — живет наша Мария Луиза. И все, что нам остается, — прочесать этот квартал. Надежды мало, но все же лучше, чем сидеть сложа руки.
— Не намного лучше, — проворчал Алламбо. — У нас есть фото той, что приходила в больницу, покойника Хаана и Масэ, а также описание белой машины. Это все.
Уж если контрразведчика прижмут как следует, то он способен на великие свершения. Теперь, когда его загнали в угол, Альфред Баум это доказал. Позже, несколько лет спустя, он любил рассказывать об этом как о самой красивой и элегантной операции за всю историю работы департамента безопасности.
— И всего-то понадобилось четырнадцать часов! — с торжеством сообщал он каждому, кто соглашался его послушать. — Мы плюнули на финансовые соображения, поотрывали всех от работы, разбили несколько семей и, кажется, создали новые, прямо у нас в отделе. Главное, чтобы цель была общая, это единственный способ действия, если уж припечет. — В этом месте он делал паузу и улыбался самой хитрой из своих улыбок. — А ведь утром того дня я был в полном отчаянии — до парада оставалось всего пять дней.
Если по пунктам, то это выглядело так:
— владельцам трех газетных киосков в квартале было предложено поехать отдохнуть куда-нибудь на недельку, а за них поработают другие;
— кассирш на станции метро «Порт Жавель» заменили на время дамы из отдела, а штат уборщиков на этой станции был увеличен на две персоны. Оперативникам работа показалась не более утомительной, чем их собственная;
— квартал внезапно стал местом притяжения влюбленных. Они обнимались на мосту Мирабо. Они целовались в машинах на стоянках. Они неустанно прогуливались по набережной;
— двое оперативников стали мусорщиками и, хотя труд их не оплачивался, усердно чистили здешние вонючие помойки, проклиная свою судьбу;
— одетые весьма разнообразно, сотрудники и сотрудницы отдела прогуливались по кварталу, занятые чтением газет или, безусловно, интересным разговором, у некоторых были сумки с продуктами;
— почтенная матрона, лет тридцать просидевшая в архиве на улице Соссэ, превратилась в цветочницу — ее здоровенную корзину пополнял на рынке разъяренный сержант полиции, который никогда не предполагал, что ему поручат такую, с позволения сказать, работу. Но матрона была в восторге от новой должности и обосновалась у самого входа в метро, спрятав радиопередатчик в своей необъятной юбке.
— Ну, мы сделали все, — доложил Баум обеспокоенному Вавру. — Если что упустили, так дополним, я человек не гордый. Правда, квартал и так битком набит нашими.
Вавр вздохнул:
— Надеюсь, на сей раз повезет. Столько сделано, должна же быть хоть когда-то удача, мы ее заслуживаем.
— Еще мы могли бы Хемминга, он же Феликс, арестовать, — задумчиво предложил Баум.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31