Во всяком случае, попытаться надо.
Но не сегодня ночью. Я была не настолько храброй, чтобы решиться проникнуть в это место, когда его освещает только лунный свет, льющийся сквозь стеклянный свод. Включить там свет тоже было нельзя, так как все обитатели дома сразу же узнали бы о моем пребывании там. Но завтра рано утром, как только рассветет и совсем еще бледный дневной свет коснется стеклянного свода, я буду там. Я войду тихонечко, так чтобы никто не узнал, погружусь во влажное тепло этого строения и дам погрузившимся на дно сознания воспоминаниям всплыть на поверхность. Что там будет очень тепло, я знала – не только потому, что вообще во всякой оранжерее тепло, – но и потому, что это ощущение до сих пор сохранилось в моих костях и во всей моей плоти. Это было составной частью того давнего ужаса. Но что бы ни испугало в свое время ребенка, не могло теперь испугать взрослого человека. Если тогда тетя Фрици причинила мне боль, сейчас она не могла этого сделать. Сегодня мы потянулись друг к другу как друзья, и мысль о ней меня больше не страшила. Мне казалось нелепым, что окружающие предостерегают меня насчет нее.
Я вернулась в свою комнату и приготовилась лечь в постель. Но прежде чем улечься, я выключила свет, прокралась к слуховому окну и встала коленями на подоконник, чтобы можно было посмотреть на боковую лужайку. Впечатление, что с наступлением темноты березы подбираются ближе к окнам дома, отрицать было невозможно. Отсюда я могла смотреть на их слегка шелестящие кроны, прослеживая взглядом их длинные белые стволы от макушки до самой земли. Мне начинало даже казаться, что деревья передвигаются прямо у меня на глазах.
Действительно ли это было не более чем воображение? Может быть, как говорит Джеральд, и я была наделена даром видеть нечто незримое? А если я ближе прильну к стеклу, не услышу ли я плач какого-то ребенка, потерянного семейством Горэмов когда-то очень давно? Но движение между деревьями было вполне реальным. Кто-то в темном платье шевелился среди лунных теней, а временами чье-то лицо обращалось к ночным небесам. Там, в березовой роще, стояла Кейт Салуэй, чье пышное зеленое платье казалось темным на фоне белой коры. Я следила за ней, и мне показалось, что она как-то скользнула вдоль одного из стволов, почти затерявшись в тени на земле. Лежа на спине, она потянула к себе колени и прижалась к ним лицом, так что превратилась во что-то бесформенное. Ничего, кроме шелеста древесных листьев и жужжания невидимого хора насекомых, не было слышно. Если Кейт плакала, то совершенно беззвучно, а между тем я каким-то образом твердо знала, что все ее существо сотрясается от рыданий.
Не надо мне за ней следить. Я выбралась из глубины слухового окна и, огорченная, подошла к постели. Наконец я улеглась и заснула, очень скоро пробудилась, снова заснула и видела какие-то тревожные сны, подсознательно ожидая наступления рассвета.
Глава VI
Когда мой внутренний будильник разбудил меня, пруд был густо прикрыт предрассветным туманом, из-под толщи которого его почти совсем не было видно. Несколько минут я продолжала лежать, думая о своей матери и о своем одиночестве в доме, который должен был бы оказать мне гостеприимство, но не оказал. Я вспоминала холодное лицо бабушки, каким оно было во время ужасной сцены вчера вечером, и о ее глазах, которые все еще были готовы сверкать аметистовым огнем.
Думала я также и об Уэйне Мартине, но не о том, каким он был, когда отдалился от всех нас, пока бабушка Джулия демонстрировала свой деспотизм, а о том, каким он был несколько раньше, когда я увидела его в кресле, со спящим сыном на коленях. Это воспоминание успокаивающе действовало на меня, но почему это так, мне задуматься не хотелось. Испытывать такое теплое чувство к человеку, которого я едва знала, – это могло грозить новой катастрофой. К чему мне еще и это, когда он не спал, а бодрствовал, доверять ему было можно не больше, чем любому другому мужчине. Подобно Джеральду, я не смела даже помышлять о дружбе, о товариществе, о браке. Кузену я сказала, что его позиция бессмысленна, но сейчас, в эти предрассветные часы, я уже не была так твердо в этом уверена.
Впрочем, чего это я предаюсь мечтаниям, разлеживаясь в постели? Зная, что ждет меня впереди, я встала, быстро оделась в просторное летнее платье светло-желтого цвета. Канареечно-желтого! В ту минуту я не знала, какую роль сыграет для меня этот цвет, прежде чем день подойдет к концу.
К тому времени, когда я прокралась вниз, слабый свет уже коснулся покрытых туманом лужаек, а небо на востоке начало светлеть. Двери, ведущие в комнаты тети Нины, были приоткрыты, но она не шелохнулась, когда я проходила мимо. В старом доме всегда что-то поскрипывает, и мои легкие шаги не усиливали скрипящих звуков, к которым все, видимо, уже давно привыкли. Внизу, возле двери в комнату для приема гостей, я на секунду остановилась и заглянула внутрь. Занавеси были отдернуты – означало ли это, что кто-то уже поднялся раньше меня? Снаружи серебряные стволы берез уже были слегка тронуты бледным светом, но между ними не было свернувшейся в комочек и горько плачущей молодой женщины. Днем они отступили от дома и были всего лишь обыкновенными белыми березами.
Я остановилась на минутку, чтобы взглянуть на портреты дедушки Диа и его Джулии и заметила, что кто-то включил скрытые лампочки, освещавшие их. Опять это был кто-то, кто встал раньше меня, или, может быть, кто-нибудь страдающий от бессонницы, слоняясь ночью по дому, подошел поглядеть на них? Когда дедушка женился на Джулии, походила ли она хоть сколько-нибудь на ту женщину, какой стала теперь? Приходилось ли и Диа при жизни терпеть от нее, или же она стала черствой и бесчувственной только за те годы, что прокатились над ее головой после того, как она его потеряла?
Но что-то я тяну, откладываю. Нечего попусту терять время. Надо попасть в оранжерею, пока никто еще не встал.
Дверь, ведущая в галерею, легко подалась под моей рукой, и я вспомнила о трех ступеньках, ведущих вниз. Здесь было темнее, чем я ожидала, так как это была западная сторона дома, и небо было еще черным, словно бархатный занавес. В зеркалах и окнах видны были только размытые отражения. Что-то напротив того места, где я стояла, двинулось – и замерло, потом снова двинулось. Я почувствовала, что сердце у меня бьется где-то высоко в горле, пока не поняла, что передо мной всего лишь моя собственная фигура в желтом одеянии, отражающаяся в зеркале, которое прикрывало дверь в оранжерею. Я пересекла галерею и положила руку на круглую ручку двери, вставленную в зеркальную поверхность. Чуть надавив пальцами, я повернула ручку. Передо мной открылась горловина узкого крытого перехода. Темный, лишенный окон, он вел ко второй двери, в створку которой было вставлено обычное прозрачное стекло. Прижавшись к нему лицом, я с трудом могла разглядеть внутри черную путаницу каких-то диких растений, которые переплелись в какую-то невообразимую массу. Это было все равно что смотреть в окно на ночной тропический лес, в котором могло прятаться что угодно, могущее причинить мне вред. Теперь сердце у меня билось как тяжелый молот.
К счастью, высоко над зарослями растений, над которыми высоко вздымался стеклянный купол, я увидела слабенькую полоску света, – света, который на моих глазах распространялся все шире и шире, приобретая постепенно сверкающие краски настоящего рассвета. Очень скоро все эти растения будут освещены сверху и я отважусь ступить в их гущу. А до тех пор можно было и подождать. В доме не слышно было ни звука. Вряд ли кто встал в столь ранний час.
Я вернулась в галерею и обнаружила, что слабенький свет начал проникать и сюда. Китайские ковры у меня под ногами были светлыми и такими мягкими, что я не произвела никакого шума, подойдя к стеклянному стенду, который вчера вечером показывал мне Джеральд. Единственное, чего мне хотелось, – это как-то отвлечься, не думать о том испытании, которое я еще не была готова встретить лицом к лицу. Стоя перед стендом, я вспомнила, что Джеральд повернул какой-то выключатель, чтобы осветить внутренность стенда. Я нащупала кнопку выключателя под застекленной витриной.
Как и вчера вечером, коллекция сразу же ожила и засверкала, но я искала глазами только два места в этой экспозиции. Да, ожерелье из лунных камней и аметистов, которое было вчера вечером на мне, вернулось на прежнее место, дополняя собой гарнитур, главной частью коего оно являлось. Но шляпной булавки с полукруглой гранатовой головкой по-прежнему не было. "Почему", – с тревогой подумала я. Ведь бабушка Джулия забрала у меня обе вещи, и предполагалось, что она вернет их Джеральду, а тот положит обратно в стенд. Может, он по каким-то своим собственным соображениям оставил у себя? Или же тетя Фрици вчера ночью опять ускользнула от Кейт и снова вытащила булавку? Я потрогала крышку стенда пальцами, и она легко открылась, так что вытащить ее снова ничего не стоило.
Рассвет набирал силу, и окружавшие меня зеркала и окна начали светиться. Свет был еще недостаточно ярким, чтобы на пол легли тени, – это было мягкое освещение, при котором длинная галерея уплывала в какое-то затененное пространство, как будто она находилась где-то под водой. Ждать дольше я не решалась. Пора было взглянуть прямо в лицо моим страхам, победить их и доказать самой себе, что, невзирая на трепет, который я ощущала всеми своими нервами, мне надо было всего лишь войти в затейливо устроенную оранжерею и отыскать там дорожку, ведущую в мое прошлое. Я сделаю это, будучи уже взрослым человеком, понимающим, что там, внутри, не было ничего, что могло бы меня напугать.
В то же самое время необходимо вспомнить. Надо попытаться припомнить каждый шаг, который я сделала давным-давно, в тот раз, оказавшийся тогда куда более страшным.
Я снова вошла в узкий переход, ведущий к двери в оранжерею, и была уверена, что память моя движется вместе со мной, вибрируя в самой моей плоти, но еще не пробудив мое сознание, если не считать того, что я ощутила приближение страха.
– Прекрати! – приказала я себе шепотом. – Тебе уже не четыре годика!
Я открыла вторую дверь, быстро прошла через нее и плотно затворила за собой. В лицо мне ударили влажное тепло и какой-то давно забытый запах, от которого все мои ощущения пришли в смятение. Но я все же продолжала идти вперед. Я ступила на выложенную плитками дорожку, которая вилась посреди густой растительности, и заставила свой рассудок воспринимать все объективно, не считаясь со своей неуверенностью.
Здесь было проделано нечто поразительное. По обе стороны терракотовых плиток, которыми была выложена узкая дорожка, были насыпаны целые пласты земли, и здесь росли всевозможные растения – не в кадках, не в горшках, а в высоких холмиках земли, огражденных снизу изгородью из плиток.
Я сознательно откладывала проникновение в самый центр оранжереи. Медленно, шаг за шагом продвигаясь по дорожке, я внимательно вглядывалась в окружающие растения. Поблизости от меня находились какие-то раскидистые растения с большими темно-зелеными листьями с кожистой поверхностью. Далее располагались клешнеобразные листья папоротников, неровные и зазубренные, обвившиеся вокруг мертвого стебля. Еще несколько шагов – и я увидела какие-то странные листья, покрытые маленькими волосками, которые делали их похожими на ползущих насекомых, а растение рядом с ними было покрыто чем-то напоминающим маленькие зеленые волдыри. Я вспомнила слова Элдена насчет "нездоровой растительности": ни одно из этих растений не располагало к себе – в каждом был какой-то элемент кошмара.
Влажное тяжелое тепло, запах этого буйно разросшегося зеленого мира словно одеялом накрыли меня, затрудняя дыхание. Над далеким стеклянным куполом небо начало ярко сверкать, окутывая все вокруг зальным мерцающим светом. Но испугали меня не сами растения. Они служили лишь фоном для чего-то гораздо более устрашающего. Я уловила зарождение какого-то звука, который становился все громче, – воздух начал наполняться чириканьем, щебетом и пронзительным свистом. Эти звуки издавали пробуждающиеся птицы. Для меня в них таился какой-то непонятный ужас.
От влажного тепла кожа моя стала липкой. Только усилием воли я заставляла себя не сходить с дорожки и, пройдя какой-то поворот, вступила в самое сердце оранжереи дедушки Диа. Здесь, в центральной части строения, под куполом, позолоченным вступившим в свои права рассветом, находилось обширное пространство.
В круглом пруду сновали тропические рыбки. Вокруг пруда также располагались растения в горшках и каких-то ящиках – более дикие заросли остались позади. И всюду – всюду! – висели клетки с птицами. Они свешивались с декоративных подпорок, стояли на столах, на постаментах и специальных подставках, и со всех сторон неслись их щебет, свист и чириканье. То не были голоса певчих птиц – то были голоса страха и гнева.
Какая-то часть моего разума пыталась меня спасти, высмеять за это нелепое чувство страха, – но это был ужас, таящийся в крови, порожденный испугом, когда-то, очень давно, пережитым в детстве.
Что-то высоко над моей головой пронзительно захихикало почти человеческим голосом – безумным голосом, – и это было хуже всего остального. Не в состоянии двинуться, я стояла посреди обрушившейся на меня сердитой брани – брани птиц, потревоженных врагом. И вдруг совершенно неожиданно хи-хи-кавшее существо полетело в мою сторону. Оно сорвалось со своего насеста, пронеслось мимо моего лица, сверкая голубыми с золотом крыльями, и скрылось из виду.
И тут я пронзительно вскрикнула, – вскрикнула раз, потом еще раз. И сразу же птица, находившаяся на свободе, вернулась назад, прямо ко мне, уселась на моем плече и больно вцепилась в него когтями, закругленный клюв метнулся в мою сторону, и я почувствовала, как что-то твердое больно ударило меня в щеку. Все это время, пока я стояла, не в силах шевельнуться, я слышала свой крик, который не могла унять.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33