К тому же у меня было очень срочное дело.
Темные глаза Мюрата Эрима изнутри озарила вспышка гнева. Трейси показалось, что он с трудом сдержался, хотя дело, как посчитала она, не стоило и выеденного яйца.
– Было бы лучше, если бы вы сначала попросили разрешения взять лодку, – сказал он, слегка учащенно дыша.
– Естественно, я попросил разрешения, – буркнул Майлс Рэдберн и принялся за суп. – Сильвана разрешила мне взять ее. Я уже извинился за то, что причинил вам неудобства.
Доктор Эрим пристально посмотрел на англичанина, и Трейси с беспокойством подумала, что вот так, наверное, и выглядит ненависть в ее крайнем выражении. Ей показалось, что она еще в жизни не видела такой ярости в глазах человека.
– Порой я теряю ощущение, что хозяин в доме моего отца – я, и никто другой, – сказал доктор Эрим.
Нарсэл бросила взгляд искоса на брата и тут же уставилась в свою тарелку. Майлс промолчал. У Трейси создалось впечатление, что, извинившись, он счел, что таким образом отгородился от них, и она вспомнила слова мистера Хорнрайта о стене. Да, Майлс Рэдберн спрятался именно за такой стеной и теперь с полнейшим безразличием поглядывал из-за нее на сидящих за столом.
Доктор Эрим тоже впал в тяжелое от распирающего его раздражения молчание. Трейси Хаббард сидела рядом с ним. Она заметила, как он достал из кармана короткую нить желтых бус из слоновой кости – четки – и начал ее перебирать. Перебрав бусинки одну за другой до тех пор, пока не добрался до последней, которая была побольше и за которой оба конца нити соединялись в кисточку, он несколько секунд играл с большой бусинкой, потом вновь принялся перебирать четки. Казалось, эти размеренные, неторопливые движения пальцев успокаивают его.
Нарсэл заметила интерес Трейси и сказала брату:
– Возможно, мисс Хаббард раньше никогда не видела четок. Ты должен ей их показать.
Доктор Эрим вздрогнул, словно не замечал, что делают его пальцы, и, чуть заметно улыбаясь, показал Трейси четки из слоновой кости.
– Мы считаем, что если занять пальцы, то успокоятся мозг и нервы, – сказал он и протянул ей бусы.
Его пальцы нагрели бусинки, и Трейси сама пробежала по ним пальцами.
– Эти бусы служат для того, чтобы молиться? – поинтересовалась она.
– Нет, – покачал головой доктор Эрим. – В четках для моления должно быть тридцать три бусинки, а в этих меньше. Я слышал, что англичане называют их «бусами для успокоения нервов». У четок одна-единственная цель – держать руки занятыми. На всем Среднем Востоке можно увидеть в руках мужчин четки.
– Как это ни странно, но женщинам они не требуются, – заметила Нарсэл, поднимая свои наманикюренные пальцы и сгибая их. – Наверное, мужчины думают, что мы должны быть заняты исключительно домашним хозяйством и что наши руки и без четок заняты. В коллекции Мюрата много самых разных четок. Как-нибудь обязательно покажи их мисс Хаббард.
– А почему бы нам не сделать это сейчас? – заметил доктор Эрим. – Пока мы ждем десерт, я могу показать часть своей коллекции.
Он достал из кармана ключ и открыл стеклянный ящик, стоящий у стены. Вытащив полку, на которой лежала гора разноцветных бус, взял наугад пригоршню и положил на стол.
Бусы были очень красивыми, всевозможных цветов. Большинство из них были дешевыми, но попадались и довольно дорогие, сделанные из янтаря или слоновой кости. Некоторые из янтарных бусинок сохранили свой красноватый оттенок, но встречались и бусинки золотистого и желтовато-коричневого оттенка. Все они имели почти идеально круглую форму, чтобы пальцам было удобнее их обхватывать. На фоне остальных разноцветных бус в маленькой кучке, лежащей на столе, в глаза бросались четки из черного янтаря.
Доктор Эрим достал из груды именно эти бусы и сказал:
– Это типично турецкие четки. Черный янтарь.
Пальцы Трейси медленно погладили бусы, и она вся похолодела внутри. Может, у нее разыгралось воображение, но ей казалось, что все присутствующие смотрят на черные бусы в руках доктора Эрима. Даже Майлс Рэдберн угрюмо уставился на них. Ахмет, только что принесший поднос со стаканами на длинных ножках, в которых был розовый шербет, тоже, как завороженный, глядел на черные четки.
Трейси показалось, что в комнате зазвучал взволнованный голос Анабель, в котором ясно слышались истерические нотки. Трейси так отчетливо вспомнила звонок сестры из Стамбула в день ее смерти, что испугалась, будто все остальные тоже слышат его. Анабель что-то прокричала о «черном янтаре»… хотя Трейси тогда абсолютно ничего не поняла в этих сумбурных словах. Когда о бусах из черного янтаря заговорил и доктор Эрим, Трейси мгновенно вспомнила тот телефонный разговор.
– Что такое черный янтарь? – полюбопытствовала девушка.
Мюрат Эрим протянул ей бусы.
– Это разновидность гагата. Его добывают у восточной границы Турции в Эрзуруме. Гагат очень распространенный камень, и его часто используют в булавках и для других украшений, но особенно часто – для изготовления четок.
Трейси взяла в руки черные бусы, и черные бусины засияли, отражая свет. Она несколько раз пробежала пальцами по бусинкам, но не нашла в них ничего особенного.
Доктор Эрим бросил янтарные бусы в общую кучу и начал собирать их, чтобы освободить Ахмету место для десерта. Потом остановился и показал на бусы.
– Вы должны выбрать себе четки, мисс Хаббард, на память о Турции. Как сувенир. Пожалуйста, выбирайте, берите, какие вам нравятся.
Трейси поблагодарила и заколебалась. Потом задумчиво взяла черные бусы, и тут в комнате воцарилась тишина, все замолчали. Девушка равнодушно пробежала пальцами по черным камешкам и вернула их на место, а вместо янтарных выбрала недорогие четки из серо-голубых бусин.
– Вы очень добры, – поблагодарила Мюрата Трейси. – Можно мне взять вот эти голубые? Они хорошо гармонируют по цвету с моим платьем.
– Конечно же, – кивнул доктор Эрим. – Забирайте их.
Мгновение тишины и напряженного ожидания прошло. В комнату вновь вернулась жизнь. Доктор Эрим смел все бусы со стола и положил на полку, потом запер ящик. Трейси подняла понравившиеся ей четки и покачала бусы, надев их на палец. Внезапно она заметила, что Мюрат смотрит не на бусы, а на нее, и каким-то очень странным, вопросительным взглядом. Ахмет перестал обращать на нее внимание, а Майлс вновь спрятался за свою стену. И тем не менее, Трейси на какую-то долю секунды показалось, что внимание всех присутствующих в столовой опять приковано к черным бусам. Еще у нее промелькнула догадка, что Мюрата больше волнует ее отказ от них, а не выбранные серо-голубые четки.
Нарсэл, явно нервничая, нарушила молчание:
– Вы должны рассказать нам о себе, мисс Хаббард. В какой части Соединенных Штатов вы родились?
Трейси положила четки на колени. И тут она потеряла бдительность. Всего на миг, но какой опасный был этот миг!
– Я родилась на Среднем Западе, в Айове. – Произнеся эти слова, Трейси тут же опять чуть не прикусила себе язык. Но если тот факт, что она родилась в том же штате, что и Анабель, и не прошел мимо внимания Майлса или Эримов, они ничем этого не показали. Трейси торопливо продолжала: – Я всегда хотела жить в Нью-Йорке. Мне запах типографской краски милее любого другого аромата, и у меня была мечта – заниматься издательским делом.
Трейси Хаббард понимала, что несет чепуху, но уже не могла остановиться. По крайней мере, в одном смысле ее болтовня оказалась полезна: доктор Эрим перестал дуться на Майлса Рэдберна и вновь включился в разговор. Рэдберн и Эрим больше не разговаривали друг с другом, и Майлс, казалось, не замечал, как сильно разозлил доктора. Трейси с наслаждением ела сладкий шербет и лукум.
Когда они вышли из-за стола, она неуверенно повернулась к Майлсу Рэдберну, но прежде чем успела спросить о планах на вторую половину дня, он опередил ее и сказал:
– Я бы предпочел, чтобы вы прекратили свое… наведение порядка, хотя бы на некоторое время. Я ухожу, так что некому будет отвечать на ваши вопросы, а я бы не хотел, чтобы вы трогали мои бумаги, пока меня не будет.
Не дожидаясь ее реакции, Рэдберн направился к лестнице. Ахмет держал дверь открытой для Трейси и, когда она прошла мимо него, поклонился. Ей показалось, что дворецкий понял слова Майлса и что он знает английский намного лучше, чем изображает.
Она вернулась к себе в комнату, страшно злясь на саму себя. Ей и до обеда не требовалось присутствие Майлса Рэдберна. Она не задала ему ни одного вопроса, ни разу не отвлекла его. Но сейчас она промолчала, потому что могла решительно возражать ему и делать все по-своему только тогда, когда он выводил ее из себя грубостью.
Трейси по-прежнему держала в руках голубовато-серые четки, рассеянно глядя на них и думая о черном янтаре. Может, ей только почудилось, что все в комнате не сводили с нее взглядов, когда она сначала взяла янтарные бусы, а потом положила их? Сами по себе бусы казались такими невинными. И все же у нее в ушах продолжал звучать испуганный голос Анабель. Это была очередная часть зловещей загадки, которая не даст ей покоя, пока она не найдет на нее ответ.
Трейси отложила бусы в сторону. Она была готова заняться ответом на мучивший ее вопрос: почему на стене спальни Майлса Рэдберна висит портрет Анабель, если, по словам самой Анабель, он давно разлюбил ее. Желание вновь увидеть портрет было настолько сильным, что следующий шаг Трейси оказался неизбежным. Майлса Рэдберна нет дома. И она войдет к нему в спальню.
Девушка приоткрыла дверь своей комнаты и внимательно прислушалась. В огромном пространстве мрачного салона было тихо. Откуда-то из глубины дома доносились голоса слуг. Ей показалось, что на третьем этаже, кроме нее, никого нет. Трейси широко раскрыла дверь и посмотрела на дверь кабинета Майлса. Она была приоткрыта, и девушка тихо направилась к ней.
4
Дойдя до двери кабинета, Трейси Хаббард вновь остановилась и прислушалась. В кабинете было тихо. Она осторожно открыла дверь, заглянула и замерла, увидев дворецкого Ахмета, который стоял перед чертежной доской и очень внимательно изучал рисунок. Наконец он почувствовал ее присутствие и поднял голову, но выражение его смуглого лица ничуть не изменилось. Турок равнодушно посмотрел на нее, и Трейси не смогла ничего прочитать в его немигающем взгляде. Через несколько секунд Ахмет-эффенди отошел от чертежной доски, как всегда, вежливо поклонился и показал на каллиграфический текст длинным пальцем.
– Ханым-эффенди, – буркнул он, – …слово Аллаха.
Объяснение было предельно ясным. Какое-то мгновение Трейси не покидало неприятное чувство, что тихое и, похоже, тайное присутствие турка в комнате заключает в себе что-то недоброе, но она прогнала это чувство и подумала, что Ахмет-эффенди, как истинный мусульманин, имеет все основания изучать цитаты из Корана, которые копировал Майлс Рэдберн.
– Так вы умеете читать старинные турецкие тексты, Ахмет-эффенди? – спросила Трейси.
Ахмет покачал головой, показывая, что не понял ее вопроса, и бесшумно выскользнул из комнаты. Он шел так тихо, что она почти не слышала его шагов по лестнице, хотя и стояла в дверях и смотрела ему вслед. Когда Трейси убедилась, что дворецкий ушел, она подошла к двери в спальню Майлса Рэдберна и открыла ее.
Сердце ее застучало так громко, что она слышала этот стук. В комнате никого не было. Девушка подошла к изножью кровати, откуда можно было лучше всего разглядеть портрет сестры.
Этот портрет, она была абсолютно уверена, никогда и нигде не выставлялся. Вероятно, он был написан вскоре после того, как Майлс Рэдберн и Анабель стали мужем и женой. Трейси неплохо изучила манеру письма Рэдберна, чтобы точно определить время написания портрета по безупречной четкости изображения, хотя портрет Анабель сильно отличался от остальных творений Майлса. Главным отличием, пожалуй, был какой-то туманно-серебристый фон, из которого будто выплывало очаровательное и в то же время трагичное лицо. Работая в абсолютно мужской манере, Рэдберн, тем не менее, с предельной выразительностью передал абсолютную женственность Анабель.
Трейси Хаббард вспомнила детские стихи и произнесла их вслух:
– Эта дева жила с одной-единственной мыслью
Любить и быть любимой мной.
Но на портрете была не Анабель Ли, героиня стихотворения, а совсем другая девушка, и эта Анабель ошиблась в своей любви. В портрете художнику удалось уловить суть ее натуры – высочайшее, хотя и глубоко спрятанное, напряжение, которое всегда настораживало и пугало Трейси. Точно такое же выражение было на лице Анабель в тот день восемь лет назад, когда она приехала в Айову к своей пятнадцатилетней сестре и сообщила, что собирается выйти замуж.
Трейси в тот день прогуляла школу из-за того, что встречала поезд Анабель. Они зашли пообедать в маленький ресторанчик, где можно было спрятаться в глубине зала и не бояться, что тебя заметят. Анабель была оживлена, но одновременно в ней ощущалось то самое глубоко спрятанное напряжение, хотя его было и непросто заметить. Никогда раньше она не казалась Трейси такой красивой, такой чарующей. Сердце младшей сестры в тот день заныло, как всегда, не только от любви, но и от легкой зависти к Анабель. Сколько Трейси могла себя помнить, ей всегда хотелось быть такой же, как старшая сестра, хотя она и знала, что это желание бессмысленно и от него надо обязательно избавиться. Тогда Трейси казалось, что абсолютно все желания Анабель всегда будут исполняться, что она всегда будет иметь все, что пожелает. А ей оставалось только подражать сестре и даже не пытаться состязаться с великолепным образом, совершенства которого все равно никогда не достичь.
В тот день Анабель ела совсем мало, как птичка, зато взволнованно и почти непрерывно говорила.
– Я позировала для него, дорогая Банни, – рассказывала Трейси Анабель. Она часто называла младшую сестру этим ласковым прозвищем, корни которого уходили в детство. – Мы с ним и познакомились на позировании. Он нашел мое телосложение интересным… И еще ему показалось, что я обладаю каким-то необычным качеством, которое он хочет передать на полотне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38