Великолепно магазин Водолей ру
— За мной приедет муж.
— Ах, вот как, — кивнул он с глубокомысленным видом. — На пристани стоят люди, ждут, когда можно будет взойти на корабль. Пока их не пускают, идет обычная таможенная проверка. Хотите, я попробую найти вашего мужа? Скажите только его имя и опишите внешность, а я разыщу его и сообщу, где он сможет вас найти. Те, кто впервые попадает на такой корабль, часто путаются среди кают. Ваш муж может пробродить не менее получаса, прежде чем наткнется на вас. И я подумала: поблагодарит ли меня Коннор за то, что я послала за ним стюарда? Вероятнее всего — нет. Но, с другой стороны, он человек нетерпеливый, и ему вряд ли понравится бродить по коридорам битый час или больше того, разыскивая меня. Я вспомнила собственные трудности после того, как села на судно в Рангуне и безуспешно пыталась обнаружить свою каюту.
— Ну что ж, — согласилась я, — если это вас не очень затруднит...
— Ни в малейшей степени, сударыня. Ваш муж — мистер Дейли, конечно? У него нет какого-нибудь титула или звания, хотел я сказать, например, капитана или майора?
— У него вообще нет воинского звания, — пояснила я. — Он высокого роста и... — Я закрыла глаза, стараясь припомнить в деталях внешний облик Коннора. Как это ни странно, но я оказалась не в состоянии. Я не забыла, как он выглядит, но его образ представлялся каким-то размытым, безжизненным, почти нереальным. — У него светлые волосы, — проговорила я наконец. — Высокий блондин и при ходьбе хромает.
— Не беспокойтесь, мисс, — бодро заверил стюард, — я найду его, если он здесь. Высокого роста, светлые волосы и хромает. Если он тут, я легко узнаю его и приведу прямо к вам.
Насвистывая, он ушел, а я опять осталась одна в тишине моей отдельной каюты.
Стюард пообещал отыскать Коннора, если он здесь. Но здесь ли он? До этого момента я была почти уверена, что Коннор на пристани и встречает меня, однако теперь у меня появились сомнения. В последнем письме, полученном в рангунском госпитале, он назвал наш брак фарсом, который следует закончить как можно скорее. Отчего же, спрашивала я с грустью, я вообразила, что телеграмма с сообщением о моей болезни, могла что-то изменить? Не мерила ли я Коннора на свой аршин, не ожидала ли я, что он поведет себя так же, как я повела бы себя в подобных обстоятельствах?
Было абсолютно бессмысленно оценивать Коннора по каким-то чужим меркам. Коннор есть Коннор. Раз он решил порвать со мной, моя болезнь вряд ли заставит его изменить принятое решение. И тем не менее... Лежа с закрытыми глазами, я старалась воспроизвести в памяти последнюю сцену перед нашим расставанием — старалась вспомнить, что он тогда говорил, как выглядел, что делал. Мне припомнился рисунок, на котором он изобразил меня в военной форме, и его шутливое предложение, касающееся подписи под ним. Существовал еще один рисунок, на котором я была не в военной форме, а в вечернем платье. Как я помнила, меня особенно тронул тот факт, что он воспроизвел по памяти каждую деталь моего туалета. От внезапно нахлынувших ярких воспоминаний — горьких и мучительных, невыносимо обидных и надрывающих душу — к горлу подступил знакомый плотный комок.
Коннор предстал перед моим мысленным взором как живой. Я ясно видела его улыбку — иронически приподнятые уголки губ, которые всегда принимали это положение, когда его что-то по-настоящему забавляло. Улыбка Коннора была для меня частью его обаяния. Она была неотразима, вместе с ней обычно загорались его глаза. Слегка насмешливая, по-мальчишечьи задорная и... счастливая. Он был счастлив до того самого утра, когда мы расстались, словно навсегда, когда я оставила его в квартире на Кингс-кросс и отправилась в долгий путь — назад в Бирму...
За крепко сжатыми веками копились жгучие слезы. И снова — будто это случилось только вчера — я слышала его голос, он спрашивал: «Я до сих пор не говорил тебе, почему я допустил, чтобы с нами случилось такое?» Он имел в виду причины, побудившие его позволить мне вернуться в армию. А когда я с горечью подтвердила, что причины мне неизвестны, тогда он, нахмурившись, немного нерешительно проговорил: «Возможно... проявление своего рода мазохизма, хотя я так не думаю». Голос его звучал вполне искренне, словно он в самом деле не знал, а затем он с хвастовством добавил, что всегда может причинить мне боль и заставить плакать. Я умоляла его не делать этого, и он ответил: «Не бойся, не стану. Нет смысла: мне будет больнее, чем тебе. Боюсь, я полюбил тебя, Вики... Старался изо всех сил, чтобы ничего похожего не произошло, потому что меня всегда страшили последствия». Коннор боялся, подумала я, слезы душили меня. А что он еще говорил? Что вовсе не собирался полюбить меня, а затем сердито, в глазах злое выражение, прибавил: я решил позволить тебе уехать, испугавшись моей любви к тебе.
Я крепко сжала кулаки, ощущая холодный, липкий пот на ладонях. Коннор боялся слишком сильно полюбить меня. Так он и сказал и еще пояснил, что если бы полюбил меня слишком сильно, то в конце . концов больше не принадлежал бы самому себе. Именно этим он оправдывал свое поведение, свое решение позволить мне уехать. Но можно ли этим оправдать его письма? Разве это объясняло его отношение к Алану и тот жестокий «прелестный рисуночек», как его окрестил Генри О'Малли? Разве можно было все это чем-то оправдать?
Помню, мы сидели в то утро за завтраком друг против друга. Коннор рисовал меня, а я безуспешно делала вид, что с аппетитом ем. Он сказал, что «Геральд» купит у него рисунок с подписью: «Признаки нашего времени» или «Она не только может качать колыбель, но умеет кидать и гранату». И он зло посмеялся над моей военной формой, наградами и над тем, что отправляюсь на войну я, а он остается в Сиднее. Потом он взял сборник стихотворений и, будто выбрав наугад, прочитал сонет Майкла Дрейтона «Расставание».
Я видела страницу с печатными буквами: «Майкл Дрейтон, 1563 — 1631...» В ушах вновь звенел голос Коннора, читавшего вслух стихотворение:
— Грядет разлука. Пусть прощальным станет
Наш поцелуй! — О нет, я не твоя
Отныне. Горькой правды не тая,
Скажу: я рада — несвобода канет!
Я, помню, тихо продекламировала второе четверостишие:
Дай руку — и простимся. От обетов
Освободим друг друга. Если вновь
Мы встретимся — пускай в глазах любовь
Не разгорится пламенем рассветов.
Неужели именно этого добивался Коннор, спрашивала я себя? А может, он опасается, что я поведу себя так, словно у меня не осталось к нему ни капельки любви? Меня сотрясали беззвучные рыдания. Если Коннор вообще явится, ничего другого он от меня не ждет, и я была бы круглой идиоткой, если бы надеялась еще на что-то между нами. Но почему? Ведь мы так любили друг друга! Услышав шаги в коридоре, я села и, судорожно комкая в руке носовой платок, пыталась вытереть покрасневшие от слез глаза. Когда Коннор войдет, он не должен застать меня плачущей. Ему следовало бы немного повременить, пока я осушу слезы.
В каюту энергично и бодро вошла сестра Даньелс. Она остановилась и, взглянув на мое лицо, перестала улыбаться.
— Так не пойдет, — проговорила она с упреком. — Мы не можем доставить вас на берег в столь жалком виде. Полковник Джемс скажет, что это для нас скверная реклама. Вот возьмите-ка...
Она села на мою кровать и, достав из тумбочки пудреницу и расческу, протянула их мне.
— Давайте я приведу в порядок ваши волосы, а вы пока займетесь своим лицом, хорошо?
— Спасибо, — пробормотала я, — большое спасибо, сестра. Я... ну, я...
— Вы еще слишком слабы, — ласково сказала она, словно слабость как-то оправдывала мои слезы. Накладывая пудру на щеки и под глазами, я с испугом увидела в крошечном зеркальце, какая я бледная и исхудавшая. Медсестра дала мне свою губную помаду, и пока я подкрашивала губы, она осторожно расчесывала мои свалявшиеся волосы. Благодаря совместным усилиям внешность моя стала более или менее приличной.
— По всей видимости, — заметила я, возвращая губную помаду, — за мной никто не приехал?
— Пока никого нет, — покачала она отрицательно головой. — Встречающим только-только позволили взойти на корабль, возможно, ваш муж скоро появится. Хотите еще побыть здесь? Мы доставим вас на берег, не беспокойтесь.
Я рассказала о стюарде, который отправился на поиски Коннора, и она понимающе улыбнулась.
— Значит, будете ждать?
— Ну, наверное, да... Если не нарушу ваш распорядок.
— Нисколько, — заверила она. — В вашем распоряжении около получаса. Если ваш муж по каким-либо причинам опоздает, ему сообщит интендантская служба, куда вас направили. А посему нет нужды беспокоиться. Хотите чашечку чаю, чтобы скрасить ожидание?
Чашечка чаю — универсальное средство от всех бед... Сколько лет я сама поила людей чаем в своем магазине.
— Большое спасибо, сестра, — кивнула я. — С удовольствием выпью.
— Сейчас распоряжусь, — она поднялась и посмотрела на часы. — Пойду скажу санитарам с носилками, что вы еще не готовы.
— Все-таки я вас обременяю, правда? — спросила я робко. — Вы уж извините, хочу повидаться с мужем, прежде чем меня отвезут в госпиталь.
— Разумеется, дорогая! Не переживайте. Вы нисколько нас не обременяете. У нас много лежачих больных, и санитарам хватит помимо вас работы еще на полчаса. Сейчас с ними переговорю, а потом принесу чай.
Чай принесли через десять минут. Мои руки тряслись так сильно, что пришлось держать чашку обеими руками, чтобы донести ее до рта, не расплескав.
Не знаю, в какой момент я перестала ждать Коннора. Вероятно, в глубине души я не верила, что он способен не прийти, а надежда — какой бы она ни была призрачной и напрасной, — как известно, умирает последней. Всякий раз при звуке шагов в коридоре я выпрямлялась, готовясь к встрече, и, прислушиваясь, убеждала себя вопреки рассудку, что это, должно быть, он. Но каждый раз шаги не останавливались перед моей дверью и, в конце концов, замирали вдали.
Мой доброжелательный стюард вернулся со многими извинениями около четырех часов пополудни:
— Меня задержали, мисс. Но я все время высматривал вашего мужа на пристани. Возможно, он направился прямо в госпиталь, думая найти вас там. Весьма вероятно. Многих лежачих больных уже погрузили в санитарные машины, они сейчас находятся по дороге в госпиталь Рандуика.
— Да, — с трудом произнесла я, — возможно, мой муж поехал в Рандуик.
Но я знала, что это не так, Коннор просто не встретил меня. Стюард ушел, а я поняла: это окончательный и бесповоротный разрыв. Не было смысла больше ждать и продолжать надеяться. Как только сестра Даньелс вернется, я скажу ей, что готова к отъезду.
— У меня для вас устное послание и письмо, — объявила сестра, появляясь немного погодя. — Маленький австралийский капрал пожелал вам всего хорошего и обещал навестить вас в госпитале, а письмо от капитана О'Малли.
Не читая, я сунула письмо в карман больничного халата. Сестра вздохнула:
— Я справлялась в канцелярии, не интересовался ли кто-нибудь вами. Вроде нет.
— Спасибо, — сказала я, стараясь держаться спокойно.
— Произошло, на мой взгляд, обычное недоразумение. В радиотелеграммах довольно часто искажается первоначальный текст.
— Да, вы правы, — согласилась я. Мои губы одеревенели и никак не складывались в улыбку.
— Если ваш муж явится после вашего отъезда, ему сообщат, где вас найти. Я попросила помощника интенданта записать вашу фамилию, воинское звание и некоторые другие сведения, на всякий случай.
— Вы очень добры, сестра. Благодарю вас от всей души.
Она с тревогой посмотрела на меня.
— Хотелось бы сделать для вас что-нибудь полезное.
— Больше вы ничем не в состоянии помочь, честное слово, благодарю вас еще раз. — Мне захотелось побыстрее избавиться от ее жалостливого, все понимающего взгляда. — Я готова к отъезду. Нет смысла дольше оставаться и ждать.
— Послушайте, — произнесла вдруг сестра, — мы отплываем только завтра к вечеру, меня на короткое время отпустят на берег. Может, стоит связаться с вашим мужем? Если вы дадите мне домашний адрес и номер телефона, я постараюсь встретиться или созвониться с ним. Вас это устроит?
— Вы очень любезны, сестра, — покачала я головой, — но лучше не надо. Позвоню ему сама из госпиталя.
— О, да, — согласилась она живо, хотя так же мало, как и я, верила в благополучный исход. — Конечно, вы можете позвонить оттуда. Не сомневаюсь, тут какая-то неувязка.
Я не ответила. Да и что я могла сказать. Подоткнув мое одеяло со всех сторон, медсестра принялась вынимать из тумбочки принадлежащую мне всякую мелочь.
— Остальные ваши вещи уже на берегу, — заметила она, — санитары знают, где они.
Я опять горячо поблагодарила ее, безуспешно пытаясь казаться спокойной.
— Не благодарите меня, — сказала она, крепко пожимая мне руку и краснея, — это моя обязанность. Мне приятно, что я вам хоть чем-то помогла. Прощайте и счастья вам. Не сомневаюсь, вы быстро поправитесь и выпишитесь из госпиталя уже через десять дней, а может, и раньше, кто знает? Худшее уже позади.
«Так ли?» — подумала я печально, когда сестра ушла за санитарами. А вдруг самое худшее еще впереди? Не пожелает ли Коннор, едва только я выпишусь из госпиталя, начать развод, призванный положить конец такому фарсу, как наш брак? Он не знает о ребенке, но, даже если и узнает, это обстоятельство никак не повлияет на его решение. Я не стану удерживать его против воли. Не желаю, чтобы он жил со мной лишь ради ребенка. О ребенке я позабочусь сама. В финансовом отношении у меня все обстояло вполне благополучно. Мне причитались: солидная сумма в виде не выплаченного ранее жалованья, деньги от индийского правительства, а также выходное пособие по демобилизации. Если не удастся получить работу в Сиднее до рождения ребенка, я смогу уехать в Англию на военном транспорте. Мои родители умерли, но у меня, как и у Генри, были на родине дяди, тетки и кузены, которые всегда дадут мне приют.
Жалость к себе постепенно уступила место гордости. Внезапно во мне пробудились материнские чувства. Ребенок будет мой, только мой, и Коннор никогда не узнает о нем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28
— Ах, вот как, — кивнул он с глубокомысленным видом. — На пристани стоят люди, ждут, когда можно будет взойти на корабль. Пока их не пускают, идет обычная таможенная проверка. Хотите, я попробую найти вашего мужа? Скажите только его имя и опишите внешность, а я разыщу его и сообщу, где он сможет вас найти. Те, кто впервые попадает на такой корабль, часто путаются среди кают. Ваш муж может пробродить не менее получаса, прежде чем наткнется на вас. И я подумала: поблагодарит ли меня Коннор за то, что я послала за ним стюарда? Вероятнее всего — нет. Но, с другой стороны, он человек нетерпеливый, и ему вряд ли понравится бродить по коридорам битый час или больше того, разыскивая меня. Я вспомнила собственные трудности после того, как села на судно в Рангуне и безуспешно пыталась обнаружить свою каюту.
— Ну что ж, — согласилась я, — если это вас не очень затруднит...
— Ни в малейшей степени, сударыня. Ваш муж — мистер Дейли, конечно? У него нет какого-нибудь титула или звания, хотел я сказать, например, капитана или майора?
— У него вообще нет воинского звания, — пояснила я. — Он высокого роста и... — Я закрыла глаза, стараясь припомнить в деталях внешний облик Коннора. Как это ни странно, но я оказалась не в состоянии. Я не забыла, как он выглядит, но его образ представлялся каким-то размытым, безжизненным, почти нереальным. — У него светлые волосы, — проговорила я наконец. — Высокий блондин и при ходьбе хромает.
— Не беспокойтесь, мисс, — бодро заверил стюард, — я найду его, если он здесь. Высокого роста, светлые волосы и хромает. Если он тут, я легко узнаю его и приведу прямо к вам.
Насвистывая, он ушел, а я опять осталась одна в тишине моей отдельной каюты.
Стюард пообещал отыскать Коннора, если он здесь. Но здесь ли он? До этого момента я была почти уверена, что Коннор на пристани и встречает меня, однако теперь у меня появились сомнения. В последнем письме, полученном в рангунском госпитале, он назвал наш брак фарсом, который следует закончить как можно скорее. Отчего же, спрашивала я с грустью, я вообразила, что телеграмма с сообщением о моей болезни, могла что-то изменить? Не мерила ли я Коннора на свой аршин, не ожидала ли я, что он поведет себя так же, как я повела бы себя в подобных обстоятельствах?
Было абсолютно бессмысленно оценивать Коннора по каким-то чужим меркам. Коннор есть Коннор. Раз он решил порвать со мной, моя болезнь вряд ли заставит его изменить принятое решение. И тем не менее... Лежа с закрытыми глазами, я старалась воспроизвести в памяти последнюю сцену перед нашим расставанием — старалась вспомнить, что он тогда говорил, как выглядел, что делал. Мне припомнился рисунок, на котором он изобразил меня в военной форме, и его шутливое предложение, касающееся подписи под ним. Существовал еще один рисунок, на котором я была не в военной форме, а в вечернем платье. Как я помнила, меня особенно тронул тот факт, что он воспроизвел по памяти каждую деталь моего туалета. От внезапно нахлынувших ярких воспоминаний — горьких и мучительных, невыносимо обидных и надрывающих душу — к горлу подступил знакомый плотный комок.
Коннор предстал перед моим мысленным взором как живой. Я ясно видела его улыбку — иронически приподнятые уголки губ, которые всегда принимали это положение, когда его что-то по-настоящему забавляло. Улыбка Коннора была для меня частью его обаяния. Она была неотразима, вместе с ней обычно загорались его глаза. Слегка насмешливая, по-мальчишечьи задорная и... счастливая. Он был счастлив до того самого утра, когда мы расстались, словно навсегда, когда я оставила его в квартире на Кингс-кросс и отправилась в долгий путь — назад в Бирму...
За крепко сжатыми веками копились жгучие слезы. И снова — будто это случилось только вчера — я слышала его голос, он спрашивал: «Я до сих пор не говорил тебе, почему я допустил, чтобы с нами случилось такое?» Он имел в виду причины, побудившие его позволить мне вернуться в армию. А когда я с горечью подтвердила, что причины мне неизвестны, тогда он, нахмурившись, немного нерешительно проговорил: «Возможно... проявление своего рода мазохизма, хотя я так не думаю». Голос его звучал вполне искренне, словно он в самом деле не знал, а затем он с хвастовством добавил, что всегда может причинить мне боль и заставить плакать. Я умоляла его не делать этого, и он ответил: «Не бойся, не стану. Нет смысла: мне будет больнее, чем тебе. Боюсь, я полюбил тебя, Вики... Старался изо всех сил, чтобы ничего похожего не произошло, потому что меня всегда страшили последствия». Коннор боялся, подумала я, слезы душили меня. А что он еще говорил? Что вовсе не собирался полюбить меня, а затем сердито, в глазах злое выражение, прибавил: я решил позволить тебе уехать, испугавшись моей любви к тебе.
Я крепко сжала кулаки, ощущая холодный, липкий пот на ладонях. Коннор боялся слишком сильно полюбить меня. Так он и сказал и еще пояснил, что если бы полюбил меня слишком сильно, то в конце . концов больше не принадлежал бы самому себе. Именно этим он оправдывал свое поведение, свое решение позволить мне уехать. Но можно ли этим оправдать его письма? Разве это объясняло его отношение к Алану и тот жестокий «прелестный рисуночек», как его окрестил Генри О'Малли? Разве можно было все это чем-то оправдать?
Помню, мы сидели в то утро за завтраком друг против друга. Коннор рисовал меня, а я безуспешно делала вид, что с аппетитом ем. Он сказал, что «Геральд» купит у него рисунок с подписью: «Признаки нашего времени» или «Она не только может качать колыбель, но умеет кидать и гранату». И он зло посмеялся над моей военной формой, наградами и над тем, что отправляюсь на войну я, а он остается в Сиднее. Потом он взял сборник стихотворений и, будто выбрав наугад, прочитал сонет Майкла Дрейтона «Расставание».
Я видела страницу с печатными буквами: «Майкл Дрейтон, 1563 — 1631...» В ушах вновь звенел голос Коннора, читавшего вслух стихотворение:
— Грядет разлука. Пусть прощальным станет
Наш поцелуй! — О нет, я не твоя
Отныне. Горькой правды не тая,
Скажу: я рада — несвобода канет!
Я, помню, тихо продекламировала второе четверостишие:
Дай руку — и простимся. От обетов
Освободим друг друга. Если вновь
Мы встретимся — пускай в глазах любовь
Не разгорится пламенем рассветов.
Неужели именно этого добивался Коннор, спрашивала я себя? А может, он опасается, что я поведу себя так, словно у меня не осталось к нему ни капельки любви? Меня сотрясали беззвучные рыдания. Если Коннор вообще явится, ничего другого он от меня не ждет, и я была бы круглой идиоткой, если бы надеялась еще на что-то между нами. Но почему? Ведь мы так любили друг друга! Услышав шаги в коридоре, я села и, судорожно комкая в руке носовой платок, пыталась вытереть покрасневшие от слез глаза. Когда Коннор войдет, он не должен застать меня плачущей. Ему следовало бы немного повременить, пока я осушу слезы.
В каюту энергично и бодро вошла сестра Даньелс. Она остановилась и, взглянув на мое лицо, перестала улыбаться.
— Так не пойдет, — проговорила она с упреком. — Мы не можем доставить вас на берег в столь жалком виде. Полковник Джемс скажет, что это для нас скверная реклама. Вот возьмите-ка...
Она села на мою кровать и, достав из тумбочки пудреницу и расческу, протянула их мне.
— Давайте я приведу в порядок ваши волосы, а вы пока займетесь своим лицом, хорошо?
— Спасибо, — пробормотала я, — большое спасибо, сестра. Я... ну, я...
— Вы еще слишком слабы, — ласково сказала она, словно слабость как-то оправдывала мои слезы. Накладывая пудру на щеки и под глазами, я с испугом увидела в крошечном зеркальце, какая я бледная и исхудавшая. Медсестра дала мне свою губную помаду, и пока я подкрашивала губы, она осторожно расчесывала мои свалявшиеся волосы. Благодаря совместным усилиям внешность моя стала более или менее приличной.
— По всей видимости, — заметила я, возвращая губную помаду, — за мной никто не приехал?
— Пока никого нет, — покачала она отрицательно головой. — Встречающим только-только позволили взойти на корабль, возможно, ваш муж скоро появится. Хотите еще побыть здесь? Мы доставим вас на берег, не беспокойтесь.
Я рассказала о стюарде, который отправился на поиски Коннора, и она понимающе улыбнулась.
— Значит, будете ждать?
— Ну, наверное, да... Если не нарушу ваш распорядок.
— Нисколько, — заверила она. — В вашем распоряжении около получаса. Если ваш муж по каким-либо причинам опоздает, ему сообщит интендантская служба, куда вас направили. А посему нет нужды беспокоиться. Хотите чашечку чаю, чтобы скрасить ожидание?
Чашечка чаю — универсальное средство от всех бед... Сколько лет я сама поила людей чаем в своем магазине.
— Большое спасибо, сестра, — кивнула я. — С удовольствием выпью.
— Сейчас распоряжусь, — она поднялась и посмотрела на часы. — Пойду скажу санитарам с носилками, что вы еще не готовы.
— Все-таки я вас обременяю, правда? — спросила я робко. — Вы уж извините, хочу повидаться с мужем, прежде чем меня отвезут в госпиталь.
— Разумеется, дорогая! Не переживайте. Вы нисколько нас не обременяете. У нас много лежачих больных, и санитарам хватит помимо вас работы еще на полчаса. Сейчас с ними переговорю, а потом принесу чай.
Чай принесли через десять минут. Мои руки тряслись так сильно, что пришлось держать чашку обеими руками, чтобы донести ее до рта, не расплескав.
Не знаю, в какой момент я перестала ждать Коннора. Вероятно, в глубине души я не верила, что он способен не прийти, а надежда — какой бы она ни была призрачной и напрасной, — как известно, умирает последней. Всякий раз при звуке шагов в коридоре я выпрямлялась, готовясь к встрече, и, прислушиваясь, убеждала себя вопреки рассудку, что это, должно быть, он. Но каждый раз шаги не останавливались перед моей дверью и, в конце концов, замирали вдали.
Мой доброжелательный стюард вернулся со многими извинениями около четырех часов пополудни:
— Меня задержали, мисс. Но я все время высматривал вашего мужа на пристани. Возможно, он направился прямо в госпиталь, думая найти вас там. Весьма вероятно. Многих лежачих больных уже погрузили в санитарные машины, они сейчас находятся по дороге в госпиталь Рандуика.
— Да, — с трудом произнесла я, — возможно, мой муж поехал в Рандуик.
Но я знала, что это не так, Коннор просто не встретил меня. Стюард ушел, а я поняла: это окончательный и бесповоротный разрыв. Не было смысла больше ждать и продолжать надеяться. Как только сестра Даньелс вернется, я скажу ей, что готова к отъезду.
— У меня для вас устное послание и письмо, — объявила сестра, появляясь немного погодя. — Маленький австралийский капрал пожелал вам всего хорошего и обещал навестить вас в госпитале, а письмо от капитана О'Малли.
Не читая, я сунула письмо в карман больничного халата. Сестра вздохнула:
— Я справлялась в канцелярии, не интересовался ли кто-нибудь вами. Вроде нет.
— Спасибо, — сказала я, стараясь держаться спокойно.
— Произошло, на мой взгляд, обычное недоразумение. В радиотелеграммах довольно часто искажается первоначальный текст.
— Да, вы правы, — согласилась я. Мои губы одеревенели и никак не складывались в улыбку.
— Если ваш муж явится после вашего отъезда, ему сообщат, где вас найти. Я попросила помощника интенданта записать вашу фамилию, воинское звание и некоторые другие сведения, на всякий случай.
— Вы очень добры, сестра. Благодарю вас от всей души.
Она с тревогой посмотрела на меня.
— Хотелось бы сделать для вас что-нибудь полезное.
— Больше вы ничем не в состоянии помочь, честное слово, благодарю вас еще раз. — Мне захотелось побыстрее избавиться от ее жалостливого, все понимающего взгляда. — Я готова к отъезду. Нет смысла дольше оставаться и ждать.
— Послушайте, — произнесла вдруг сестра, — мы отплываем только завтра к вечеру, меня на короткое время отпустят на берег. Может, стоит связаться с вашим мужем? Если вы дадите мне домашний адрес и номер телефона, я постараюсь встретиться или созвониться с ним. Вас это устроит?
— Вы очень любезны, сестра, — покачала я головой, — но лучше не надо. Позвоню ему сама из госпиталя.
— О, да, — согласилась она живо, хотя так же мало, как и я, верила в благополучный исход. — Конечно, вы можете позвонить оттуда. Не сомневаюсь, тут какая-то неувязка.
Я не ответила. Да и что я могла сказать. Подоткнув мое одеяло со всех сторон, медсестра принялась вынимать из тумбочки принадлежащую мне всякую мелочь.
— Остальные ваши вещи уже на берегу, — заметила она, — санитары знают, где они.
Я опять горячо поблагодарила ее, безуспешно пытаясь казаться спокойной.
— Не благодарите меня, — сказала она, крепко пожимая мне руку и краснея, — это моя обязанность. Мне приятно, что я вам хоть чем-то помогла. Прощайте и счастья вам. Не сомневаюсь, вы быстро поправитесь и выпишитесь из госпиталя уже через десять дней, а может, и раньше, кто знает? Худшее уже позади.
«Так ли?» — подумала я печально, когда сестра ушла за санитарами. А вдруг самое худшее еще впереди? Не пожелает ли Коннор, едва только я выпишусь из госпиталя, начать развод, призванный положить конец такому фарсу, как наш брак? Он не знает о ребенке, но, даже если и узнает, это обстоятельство никак не повлияет на его решение. Я не стану удерживать его против воли. Не желаю, чтобы он жил со мной лишь ради ребенка. О ребенке я позабочусь сама. В финансовом отношении у меня все обстояло вполне благополучно. Мне причитались: солидная сумма в виде не выплаченного ранее жалованья, деньги от индийского правительства, а также выходное пособие по демобилизации. Если не удастся получить работу в Сиднее до рождения ребенка, я смогу уехать в Англию на военном транспорте. Мои родители умерли, но у меня, как и у Генри, были на родине дяди, тетки и кузены, которые всегда дадут мне приют.
Жалость к себе постепенно уступила место гордости. Внезапно во мне пробудились материнские чувства. Ребенок будет мой, только мой, и Коннор никогда не узнает о нем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28