Итак, кто-то довольно могущественный назначает Иоанна хранителем этих вещей. Иоанн скрепя сердце повинуется, принимает монашество и, находясь уже на смертном одре, пишет письмо своему преемнику, не иначе как члену того же самого таинственного братства. Передает дела, так сказать.
О каких предметах идет речь, черт побери? Который день ломаю голову. Куда девалась моя хваленая интуиция?
Однако я тебя утомил и намерен откланяться.
Электронная переписка наводит на меня тоску. Но какой смысл писать бумажное письмо, если ты не успеешь его получить.
В твоей записке говорится, что обратный рейс через неделю, я тебя встречу в Гатвике, разумеется. Осторожнее там с оливковыми Педро и смуглыми Хуанами, о них идет плохая слава.
ОФ

МОРАС
декабрь, 15, вечер
он был прав — я оказался в пачвилле в четыре часа, сиеста закончилась, и на главной улице все вздрогнуло и задвигалось, как в сказке про спящую красавицу: повара, воины, придворные и всякий сброд
здесь у всех домов есть имена, три подряд, до земли увешанные цветущей травой: мария, маргарет, питер, два одинаково розовых с резными балкончиками — джим и джулия, а один, желтого кирпича, просто — майами
поймал себя на том, что ищу табличку лукас
по дороге я видел ленивую собаку на пороге ювелирной лавочки, у нее было бельмо на глазу, я и не знал, что с собаками это случается
в ла террассе — это не ресторан, оказывается, а большущая гостиница с кафе — есть терраса на самом деле, голубоватый мрамор с прожилками, заставленная плетеными белыми стульями
у одного стула сиденье было прожжено сигаретой, осталось красивое черное пятно на белой соломе, на столе стояли пластиковые фиалки в пластиковой вазочке, меня передернуло
когда видишь такие цветы, то предчувствуешь чье-то несчастье
по мраморному полу тянулась рыжая муравьиная ниточка, муравьи таскали по своей пустыне тяжелые сосновые иглы
мрачная девчонка принесла мне кофе, из-под ажурной майки у нее виднелись несвежие бретельки, на груди, как табличка у местного дома, болталась картонка с именем — сабина
если бы я не был такой дурак, то сразу ушел бы
квартал пачвилль подавал мне ясные знаки: полуслепая собака, фиолетовый анилин, сабина с волосами подмышечного цвета, но я был дурак, дурак, дурак
позови лукаса, сказал я подавальщице, быстро допив кофе и стараясь не дрожать голосом, скажи — его друг приехал
она как будто застыла с моей чашкой в руках — кого? здесь такого нет, ее наждачный английский терзал мои уши, видоннахэвсамэгай
я встал, бросил монеты на стол и пошел в рецепцию, что с ней разговаривать, у нас в больнице была одна с таким же лицом, она с юных лет считала себя королевой викторией
сабина побежала было за мной, причитая, мои деньги ей не понравились, я забыл их поменять на лиры, но ее остановил менеджер в униформе, точь-в-точь такой, как была у меня на принцессе
наши в городе, подумал я и толкнул тяжелую стеклянную дверь

без даты
не знаю, как тут об этом писать
никакого лукаса нет
и не было никакого лукаса
когда я пришел в рецепцию, парень с растаманской косицей, сидевший с журналом за зеркальной стойкой, молча сунул мне анкету — заполнять
мне нужен лукас, сказал я, двигая анкету обратно по холодному стеклу, он здесь работает
тут он поднял на меня глаза и усмехнулся
от этого я сразу ощутил, как отражаюсь сразу в шести зеркальных колоннах, и спине стало холодно
тебе туда! он махнул рукой на дверь для стаффа
там, в комнате, увешанной глянцевыми плакатами, сидели две толстые мальтийки — одна в блеклых кудряшках, уткнувшаяся в компьютерный экран, другая с голубыми волосами и в майке с надписью мне не 30, мне 29.99, обе уставились на меня с недоумением
это к лукасу! послышался голос администратора с косицей, принимайте любовничка
и тут они засмеялись
они смеялись часа два, не меньше, а может быть, и три
а с плаката на стене улыбался огромный лукас в золотистой рубашке, расстегнутой на груди
это был он! я просто не сразу узнал его
глаза цвета перестоявшего меда, проволочная латунная челка, плоские скулы с рыжеватым румянцем, как у младенцев на рождественских открытках, чуть длинноватые пальцы с распухшими суставами, я просто не сразу узнал
в руках у лукаса был микрофон, на груди висела красная сияющая гитара на кожаном сыромятном ремне
эту фотографию он мне присылал! только без гитары
да ты садись, сказала девица, похожая на стареющую мальвину, поговорим
я сел, но говорить пока не мог
вторая девица налила мне чего-то холодного из глиняного чайника с черным иероглифом на боку, иероглиф был похож на восьмерку, кажется, это означает долголетие
в комнате стало душно и звонко, будто влетела стая невидимых пчел, много, много ленивых невидимых пчел
по крайней мере, я слышал густое жужжание, все в комнате наполнилось этим жужжанием, в голове у меня тоже что-то жужжало и плавилось
они прилетели на мед! догадался я, на медовые глаза лукаса! надо его скорее предупредить! он ведь не может пошевелиться, пришпиленный к глянцевой бумаге, как еще живая стрекоза с золотистым мягким брюшком
мы пошутили, сказала огромная пчела, ты чего? ты у нас третий уже, дурачок, мы пошутили
пчелы боятся дыма и воды, вспомнил я и выплеснул в ее лицо холодную кислятину из стакана
потом я взял зажигалку и поджег бумаги у нее на столе, они там лежали грудой, и еще газеты
она замахала руками и стала кричать, бумаги на удивление быстро разгорелись — правда, дыма было мало, могло быть и больше
потом они обе выбежали, я остался один в комнате с пчелами и улыбающимся лукасом, он был мною доволен и совсем не боялся
потом пришли какие-то люди и тоже стали кричать
потом я лежал на полу
пол был мраморный, голубой, он отражался в зеркальных стенах, и я отражался
муравьев здесь не было, и правильно
муравьи не живут там, где много пчел

ОСКАР — НАДЬЕ, ПИСЬМО ТРЕТЬЕ
Лондон, 12 декабря
Salve, Надья.
Решил написать еще, не дождавшись ответа. И даже не потому, что соскучился, хотя и это правда.
Скорее потому, что мой собственный дневник меня в последнее время утомляет, как совокупность рабочих монологов, составляющих если не хор, то, по крайней мере, противоречивый диалог, а привычка записывать мысли осталась и требует своего.
К тому же присутствует некая иллюзия разговора с хорошенькой блондинкой, что в некотором роде скрашивает пребывание в средневековой духовке, заваленной рукописями, которые — моя бы воля — горели бы в адском пламени, да некому их туда отправить.
Итак, продолжим.
Prima materia сама по себе в природе уже не существует. То есть герметические легенды сообщают нам, что в незапамятные времена первоматерия присутствовала в мире, но теперь ее совсем не осталось и нужно прикладывать специальные усилия, чтобы ее получить.
То, что мы можем обнаружить, — это только materia secunda, то есть вторичная материя, не представляющая особого интереса для алхимика.
Первый этап алхимического деяния как раз и заключается в получении materia prima, являющейся сырьем для изготовления Магистерия, или Камня Философов.
Из письма Иоанна становится понятным, что кому-то удалось успешно завершить эту работу, но потом, для того, видимо, чтобы на время скрыть результаты своих трудов, он разделил первоматерию на части. Каждая из этих частей в отдельности первоматерией уже не является, и для того, чтобы снова получить materia prima, нужно каким-то образом все эти шесть — я совершенно уверен, что шесть! — частей, представленных теперь как шесть предметов, соединить.
Человек знающий соединит их без особого труда, пишет — Иоанн.
Что сие означает? Понятно, что каждый из шести предметов связан с соответствующей стихией. Вода, огонь, воздух, земля, металл и дерево.
Кроме того, как выясняется, для восстановления целостности первоматерии нужны шестеро добровольцев. Да уж. В наше время это действительно представляет определенную сложность. Иоанн Мальтийский пишет, что все предметы он спрятал на Мальте в лабиринтах Гипогеума и точно указывает место; полагаю, найти его не составит труда. Но где же мне найти еще пятерых добровольцев? Я уже вижу, как ты качаешь своей прекрасной белокурой головой — мол, начинается!
А почему бы и нет? Представь, какой увлекательной могла бы быть такая поездка, не считая того, что под эту тему я могу получить грант на небольшую работу по истории, скажем, связей госпитальеров с Ватиканом. Или еще какую-нибудь синекуру в подобном духе. Раз уж к нашим берегам прибило эту запыленную бутылку, давай ее откупорим.
Nunc est bibendum !
На сем отправляюсь спать, продолжу завтра, возвращайся же, о моя строгая госпожа.

МОРАС
без даты
к барнарду приходила клиентка, точнее две, только одна передумала и осталась со мной на крыльце, я принес ей гранатового сока, больше у нас ничего не было
ту, что передумала, зовут магда, у нее выпуклые бледные глаза, как на римских портретах, и она боится горячей иглы
вторую зовут чесночок, она маленькая и костлявая, слабая, как стрекозиный лом, с длинными, загнутыми ногтями, такие были у богинь порывистого ветра, забыл, как они называются
чесночок попросила выколоть ей гвоздику под левой лопаткой
барнард подбирал шаблон, а я разговаривал с дамами, почему гвоздика? спросил я, о, это символ помолвки у нас, фламандцев, сказала магда, мою напарницу бросил жених в генте, это была великая любовь! — она закатила зрачки под веки и стала похожа на статую тиберия — ее бросил жених, и теперь она работает здесь, в ла валетте, уже восемь лет
а я-то хотела выколоть грушу, это символ секса, ты ведь замечал, что груша похожа на женщину? но ничего не выйдет — она вытерла рукавом гранатовый рот — я ужасно боюсь этой штуки, она жужжит как оса, и можно получить вирус
у китайцев груша — символ разлуки, это я, кажется, помню, иероглиф ли , но магде виднее, секс это ее работа, к тому же она показала мне книжку про значения трав и цветов, ее любимую, пятьдесят восьмого года издания
книжку они забыли на окне, теперь я листаю ее и пытаюсь понять, что растет тут на острове, сижу в парке у святой катерины и оглядываюсь по сторонам
цветок граната! это глупость, олеандр! зависть, барбарис! скорбь, базилик! ненависть, крапива! клевета
мы с барнардом ели на завтрак латук — это холодное сердце, а опунция, которую я грызу, раздирая губы, означает насмешку

декабрь, 17, вечер
о чем я думаю?
ладно, текст возникает, когда сам исчезаешь, провалившись в кроличью нору между смыслом и денотатом, то есть — когда заткнешься, в конце концов, с защепкой бамбуковой на губах
про это еще один помощник садовника написал — в конце альбома монастырских гербариев — когда говорят, то не знают, когда знают — молчат, дескать, книга моя безупречна, читатель, но скорее выброси ее из головы, как и все, что ты знал до этого, затем, что de la musique avant toute chose, la reste est literature, перевирая одного милейшего вагабонда, а у меня вот все навыворот — в венской школе небось сидел бы без какао с пенкой, — чем больше пишу, закусив губу, тем больше знаю наперед, чисто шумерский писец набу со своею дырявой табличкой, нацарапаю — и воплощается, происходит, хоть из дому не выходи
персонаж тем временем танцует обкурившимся шивой на поверженном демоне сюжета
страшно, доктор, писать, особенно — тамгдепросмерть, и какой там, к черту, шумерский писец набу
я — как та тигрица, которую поймали на карманное зеркальце в траве, помните? ей показалось, что это тигренок там и нужно дать ему молока
и даешь, и даешь, покуда хохот охотников не

декабрь, 17, ночь
agnus. agno. agni
связи между вещами не сразу ощутимы, они прощупываются потихоньку, однажды ты узнаёшь о связи бумажного веера с войной, ягненка с огнем, а щегла с кровью христовой и не удивляешься: это ведь на поверхности! просто ты об этом не думал! я связан с желудем, мальчишкой я набивал ими карманы до хруста, не мог пройти мимо желудя, чтобы не поднять, даже есть пробовал, это оттого, что оба мы посвящены тору, этим же я связан с майским деревом и куманикой, но это руническая связь, она может ослабеть, если о ней не думать постоянно

декабрь, 18
читал у фрезера, что в старые времена кое-где в малой азии во время чумы или другого какого божественного ужаса на городскую площадь приводили человека, чаще калеку или урода, кого не жалко, короче говоря
человеку давали съесть ячменную лепешку и немного сыра и принимались колотить его прутьями дикого инжира по гениталиям и так колотили, пока не забивали до смерти, а после бросали в костер
человек этот, считали малые азиаты, уносил с собой всю свинцовую болезненность общественных потрясений
развеяв его злосчастный пепел над морем, они на одну ночь забывали свой angst и оказывались в шлараффенланде — стране цветного хлопка и ручных шелкопрядов
вот я думаю: почему его били не по шее? чем хуже крестец или подколенные ямки? средоточие зла в перепуганном съежившемся пенисе
и еще я думаю: раньше я ощущал себя таким уродом на площади
а теперь я ощущаю себя его гениталиями

То : Liliane Edna Levah,
5, cours de la Somme,
33800 Bordeaux
From: Eugene Levah, Golden Tulip Rossini,
Dragonara Road, St Julians STJ 06, Malta
Без даты
Дорогая Лилиан, когда я вернусь в Бордо, нам надо будет сесть и поговорить. Не все так просто, как тебе кажется, и ты рано поставила на мне крест. Галерея приносит убыток, ты права. И я не тот, каким казался тебе семь лет тому назад, тут ты тоже права, я полагаю.
Выходка с поездкой на Мальту — совершенно идиотская. Но я был в состоянии аффекта, я мог убить или украсть, и меня бы даже не осудили! Я просто не знал, куда деваться! Когда я встретил доктора Жакоба, отсиживаясь в переполненном Регенте, оттого что не хотелось идти домой, и он намекнул мне про работу, я даже рассмеялся.
Экспедиция на Мальту? Где все копано-перекопано со времен Карфагена? Казалось бы, какое отношение это имеет ко мне, специалисту по французской салонной фотографии, автору монографии о Шарле Пюйо?
Но Жакоб сказал, что знает эту девицу-археолога, которой нужен неглупый помощник, работа пыльная, усмехнулся он, но не требует специальных знаний, это раз.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41