Одна такая тарелка всегда играет только одну пьесу, точнее, одну длинную или несколько коротких. Дело в том, что машина, куда их закладывают, – не музыкальный инструмент. Инструмент знает все музыкальные пьесы, но они как бы спят и, когда музыкант ударяет по нему или водит смычком, нужная пьеса пробуждается и начинает звучать. С машиной этого сделать нельзя. Или можно сказать вот как: в музыкальном инструменте хранятся души всех пьес, и хороший музыкант может по желанию вызвать любую, чтобы на какое-то время облечь ее плотью звуков. А на Игральной Машине можно сыграть только ту пьесу, которую знает вложенная в нее музыкальная тарелка. В этом смысле у Игральной Машины нет души – или, лучше сказать, она позволяет вызывать лишь тени душ. Но все равно я считаю ее полезной, ибо, слушая много раз одну и ту же пьесу, лучше проникаешь в ее суть и смысл.
Однако облегчение труда, как я уже писал тебе, рассказывая о литье домов, и тут приводит к извращениям. Поскольку слушать музыку стало теперь для большеносых очень легко, они слушают самые дурацкие пьесы, причем без перерыва. Похоже, что всякое облегчение ведет лишь к появлению множества совершенно бесполезных вещей и занятий. Справедливости ради следует признать, что не большеносые первыми дошли до этого. Разве у нас дело обстоит лучше? Если задуматься, то придется сказать: нет, не лучше. С тех пор, как изобрели колесо и начали разводить лошадей, все только и знают, что ездят туда и сюда, даже если в этом нет никакой нужды. Сколько бесполезных поездок было с тех пор совершено? Бессчетное количество! Что же делают они, эти люди, там, куда приезжают? Да все то же, что и дома. Нет, я вовсе не противник путешествий как таковых (хотя еще великий мудрец с Абрикосового холма предпочитал покой любым путешествиям): они могут быть и нужными, и полезными. Возьми, к примеру, мое путешествие: даже если все, узнанное мною здесь, останется известным лишь нам с тобой, все равно оно было нужно и полезно. Однако облегчение поездок неминуемо ведет к утрате смысла и искусства путешествий. Люди не путешествуют больше, а лишь ездят взад да вперед.
Нечего и говорить, что к большеносым это относится гораздо больше, нежели к нам: повозка Ma-шин упрощает путешествие стократ сильнее обычной конной, вот они и носятся по свету. Но тут сама собой напрашивается мысль, что очень многие из нелепостей, имеющихся здесь, то есть в будущем, берут начало еще в нашем мире. Ты знаешь, как много размышляли наши великие древние философы о происхождении культуры, о том, добр ли человек по своей природе, как утверждает Мэн-цзы, или зол, как говорит Сюнь-цзы, была ли культура подарена людям мудрыми императорами древности, или же выросла сама, подобно лишайнику на камне? На эти вопросы мы никогда не найдем ответов, разве что я решусь воспользоваться компасом времени второй раз и отправлюсь на две или даже на три тысячи лет назад, в эпоху императоров Яо или Шунь. Думаю все же, что, вернувшись весной на родину, я долго еще не смогу покинуть ее снова. Кроме того, кто знает, не ожидало ли бы меня разочарование еще большее: не пришлось бы мне убедиться, что Яо и Шунь – да славится память о них еще в течение десяти тысяч поколений! – были всего лишь неотесанными невеждами? Но речь не об этом: все наши мудрецы, говорю я, начиная от великого Кун Фу-цзы и до утонченнейшего Гунсунь Луна, раздумывали над этим, но так и не пришли ни к какому выводу. И все же, как бы там ни было, мне кажется совершенно неоспоримым, что с того самого момента, когда первые росточки лишайника культуры появились на камне человечества, его движение стало неудержимым. Почему нельзя ни остановить это движение, ни повернуть его вспять? Никто не знает. Возможно, просто потому, что иначе и быть не может – как река не может взять и потечь вспять, от моря к горной вершине. Так уж устроено, а почему – неизвестно. Большеносые, кстати, тоже этого не знают, я спрашивал у господина Юй Гэнь-цзы. Да, сейчас люди знают много, сказал он и даже осмелился добавить, что знают они гораздо больше, чем люди ушедших стран и поколений; но объяснить, какая же именно сила заставляет камень падать на землю, так до сих пор никто толком и не сумел.
Потому-то я и думаю, что это движение человечества (причем это касается не только населения Срединного царства) от непротиворечивого первобытного состояния к царству всеобщего хаоса, раз уж оно началось, невозможно теперь ни остановить, ни тем более повернуть вспять. Причина же этого заключается скорее всего не в том, что человек по природе своей зол и глуп, как полагает Сюнь-цзы, а только в том, что в его душе всегда есть почва для глупости, которая и дает буйные побеги, стоит лишь маленькому ее зернышку упасть в эту почву.
Сознавать все это очень горько, и чем больше я думаю надо всем этим, тем мне становится горше. Есть ли хоть какой-нибудь смысл в человеческой жизни на этой шарообразной Земле? Господин Мэй Ло, судья, с которым мы много беседовали об этом, считает, что люди боятся над этим задумываться, и эта боязнь с каждым годом лишь возрастает. Большеносые до мелочей исследуют многое, даже слишком многое, подолгу ломая голову над самыми мельчайшими мелочами, и для каждой из этих мелочей у них найдется знаток, выдержавший государственный экзамен и получивший диплом с печатью. Но за пределы своих мелочей они выходить боятся. Мир большеносых – это мир мелочей.
Это мое письмо снова выйдет коротким. Я вообще, наверное, больше не буду писать длинных писем. Ведь я скоро вернусь и смогу сам тебе все рассказать: выйдет и полнее, и нагляднее. Я уже заранее радуюсь тихим, спокойным вечерам, которые мы проведем вместе, сидя в твоем или моем саду, в удобной одежде, за блюдом искусно приготовленной холодной собачатины под уксусным соусом, когда я спокойно и подробно буду описывать тебе этот странный мир. А на коленях у меня будет возлежать моя любимая Сяо-сяо. Так что сегодня я много писать не буду. И в ближайшее время тоже ничего написать не смогу, так что к почтовому камню ты приходи теперь лишь дней через десять – пятнадцать. Мы с госпожой Кай-кун уезжаем (!). Она повезет меня на своей повозке Ma-шин в горы, хотя сейчас зима. Это далеко, слишком далеко от нашего почтового камня. Так что и ты не пиши мне, потому что иначе письма будут лежать без призору и могут пропасть.
Насчет трюка с белыми шариками я действительно больше ничего не могу тебе сообщить. Однако у меня есть идея. Найди какого-нибудь фокусника, их у нас много в пригородах, и объясни ему, чего бы тебе хотелось. Можешь даже выдать это за свое собственное изобретение. А потом приведи его к одной из своих наложниц, той, которая покажется тебе самой способной. Пусть фокусник подумает хорошенько и изобретет этот трюк заново (или лучше сказать: застаро?). Если он даст себе труд подумать и если ты к тому же посулишь ему хорошее вознаграждение, думаю, успех будет обеспечен. Он должен научить этому трюку твою наложницу. Когда мы весной будем сидеть в парке, наслаждаться собакой и слушать перезвон колокольчиков, колеблемых дуновением ветра, а я уже закончу очередную часть своего рассказа, ты пригласишь наложницу, она разденется и покажет этот трюк с шариками, чтобы развлечь нас. Вот мой совет. На этом заканчиваю и остаюсь –
твой верный Гао-дай.
ПИСЬМО ТРИДЦАТОЕ
(четверг , 6 января)
Мой дорогой друг Цзи-гу,
вот я и снова в Минхэне, у себя в комнате в Го-ти Ни-цзя. Улицы завалены снегом, выходить не хочется. Только что старший ключник – с величайшими вежливостью и почтением, на какие только способен большеносый, – осведомился у меня, как долго я еще намерен оказывать их постоялому двору честь своим присутствием? Я ответил, что собираюсь уехать вскоре после последнего зимнего полнолуния (разумеется, прямо я ему о зимнем полнолунии не говорил, ибо большеносые никогда не смотрят, какая сейчас луна, полная она или нет, и не знают, когда будет следующая. Я назвал ему соответствующую дату их календаря, пользоваться которым давно уже научился). Почему он спрашивал меня об этом? Ответ на этот вопрос тоже наверняка удивит тебя. Он вовсе не намекал на то, что мне пора съезжать с этого постоялого двора, именуемого «Четыре времени года», как то немедленно пришло бы в голову нам с тобой. Отнюдь нет, ибо старшему ключнику прекрасно известно, что денег у меня достаточно, что постоялец я тихий и почти никогда не жалуюсь на нерадивость слуг, что я терплю, когда другие постояльцы в крепком подпитии выкрикивают несуразные слова, и часто заказываю Шан-пань, словом, что я – хороший постоялец, приносящий прибыль. Да старший ключник и сам не раз заверял меня, что я могу жить здесь (и, разумеется, платить деньги – чего он, впрочем, вслух не сказал, а только подумал), сколько мне заблагорассудится. Для чего же ему нужно было знать, когда я хочу уехать? Оказывается, для того, чтобы отметить у себя в книгах , когда он вновь сможет распоряжаться моей комнатой! Большеносые все время строят планы, пытаясь заглянуть в будущее, и только и знают, что размышлять, когда да как они смогут чем-то «распорядиться». Они не умеют просто сидеть и ждать. Это, без сомнения, тоже связано с их постоянным стремлением уйти прочь от самих себя. Большеносые и живут-то больше в будущем, чем в настоящем, – и всякий раз упускают это настоящее. Тогда они принимаются сокрушаться – как говорилось в стихах, процитированных мне поэтом по имени Си Гэй, сочиняющим только летом, – что все их столь тщательно построенные планы рушатся, и вообще все происходит иначе, чем ожидалось. Они не понимают, что такой проблемы просто не возникает, если не слишком задумываться над будущим. Планируй весну, не планируй – она все равно наступит. Здесь, в Минхэне, она наступает поздно, говорит старший ключник. Он боится, что к моему отъезду ни снег, ни холода еще не сойдут.
Несмотря на столь унылую погоду – или нет: прежде я никогда бы не поверил, но теперь в этом убедился: именно ради этой унылой погоды мы с госпожой Кай-кун и отправились в горы. Эти горы, где снегу, разумеется, еще больше, чем здесь, расположены к югу от Минхэня. Ехали мы туда на повозке Ma-шин два часа. На обычной повозке, запряженной лошадью, мы бы добирались до них, наверное, двое суток. Мы прибыли в местечко, именуемое Ки Цзи-бу и премерзкое на вид. В нем совсем нет домов, а есть только Го-ти Ни-цзя. И жителей, как я понял, тоже нет, одни постояльцы. Все приезжие одеты в странные пестрые Ко-туни; они только и делают, что толкутся на улицах и очень громко разговаривают, почти кричат. Они нарочно подставляют лица зимнему солнцу, и те немедленно приобретают ярко-красную окраску. Сначала я не мог понять, чем же занимаются большеносые (хотя в данном случае их, скорее, следовало бы называть «красноносыми») в этом Ки Цзи-бу и какая сила тянет их в горы в столь безотрадное время года, когда всякий нормальный человек предпочитает оставаться в долине.
Ответ непрост. Ты помнишь, как я рассказывал о госпоже Да Х'мань, подруге госпожи Кай-кун, и нашем совместном посещении купального подвала? А мой рассказ о покупке загадочного предмета по имени Нань Ло? Так вот, одно с другим тесно связано, и мало того: все это прямо связано с удивительной и чрезвычайно распространенной среди большеносых любовью к воде. Они обожают быть мокрыми. Конечно, мы тоже моемся, и благородный, а тем более образованный муж следит, чтобы тело его было чистым и издавало приятный запах. Но все это – ничто по сравнению с тем, что устраивают большеносые: это, на мой взгляд, переходит уже всякие границы. Как и любому суеверию, этому водолюбию находится (специально для людей образованных) научное объяснение: его объявляют полезным для здоровья. Вот уж в чем я решительно сомневаюсь!
Однако при мытье большеносые поливаются водой, пожалуй, даже меньше нашего. Господин Юй Гэнь-цзы говорил мне, что читал где-то, будто две трети большеносых вообще никогда не моются по-настоящему. Что, очевидно, недалеко от истины, если судить по тем запахам, которые нередко приходиться ощущать чувствительному носу, особенно когда входишь в их жилища. Однако в теплое время года они непременно бросаются в любой водоем, будь в нем хоть проточная, хоть стоячая вода, и долго плавают взад-вперед. С наступлением холодов они посещают особые, только для того устроенные пруды, накрытые крышей, где воду нарочно подогревают. Или спускаются в купальные подвалы, где, раздевшись догола, поддают жару, пока не взмокнут от пота. Летом, устав мокнуть сами, они надувают свои Нань Ло, которые суть не что иное как маленькие суденышки, сшитые из ткани, и ездят по воде туда-сюда, изо всех сил гребя веслами. Кроме того, в парках и садах в любую погоду можно увидеть большеносых, бегущих расхлябанным шагом, недостойным благородного человека. Все это они делают с одной-единствен-ной целью – как можно сильнее взмокнуть от пота. У них существуют поля, покрытые красноватым песком и перегороженные сеткой: большеносые скачут по ним как бешеные, гоняя перед собой маленькие белые шарики (эти шарики немного больше размером, чем были у той танцовщицы – ну да ты понял, о чем я говорю), и еще другие поля, с травой, по которым носятся две дюжины большеносых, гоняя один шарик еще большей величины. И тоже старательно потеют. С возрастом, когда сил для таких потогонных упражнений уже не хватает, они ездят в особые места, где вырыты мелкие водоемы. Там они закатывают штаны и долго бродят по воде с неизвестной целью. Однажды я видел такое в Ящике Дальнего Видения. Это было, пожалуй, самое смешное из всего, что я здесь видел, за исключением разве того нелепого представления с пением и плясками – я имею в виду «Повесть о Стране, где все улыбаются».
Зимой же, когда вода делается слишком холодной или даже замерзает, они купаются в снегу. Да-да, хочешь верь, хочешь нет: они усаживаются в повозки Ma-шин и едут хоть два, хоть три часа, чтобы только добраться до какой-нибудь горы или холма. Там они пересаживаются в другие повозки, подвешенные к веревкам, и те завозят их на вершину, откуда они и бросаются вниз очертя голову с намерением основательно вываляться в снегу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39