Один из слуг с готовностью подскочил к нам (людей в харчевне было немного) и, конечно, тут же признал во мне «земляка». Земляк-то я, положим, земляк, да только не современник. Он заговорил со мной, однако я почти ничего не понял. Но тут мне повезло: оказалось, что родом он из Гуаньчжоу и изъясняется на тамошнем диком наречии. Так я и объяснил господину Юй Гэню, который на это понимающе кивнул: «А-а».
Так что эту ловушку я обошел (прочие слуги оказались все родственниками первого, то есть тоже были родом из Гуаньчжоу), и мы уселись за столик.
Харчевня была нарочно устроена в духе Срединного царства, и это подражание следует признать довольно-таки удачным – если не считать иероглифов, нарисованных на стенах: при чтении получалась полнейшая чепуха. Так, на одной стене было написано: «Кролик, родившийся в Кун-дэ, не ест майских жуков», а на другой: «Белена с рисовым' вином и женщина – старый корабль». Не удержавшись, я спросил слугу (на языке большеносых, ибо он понимал меня еще хуже, чем я его), что должны означать эти изречения. Он смутился и сообщил извиняющимся тоном, что писал их по заказу некий художник из большеносых, срисовывая из одной книги и не понимая смысла. До сих пор никто не обращал на это внимания; когда же кто-либо из большеносых интересовался, что там написано, ему отвечали, что это изречения великого Кун-цзы. За подобную наглость мне следовало бы опрокинуть котел с рисом ему на голову. Однако ради господина Юй Гэнь-цзы, находившего все это скорее забавным, я не стал этого делать.
Сама же харчевня... Как бы тебе объяснить? Похоже, что ее отделывали мастера, имевшие некоторое, хотя и очень отдаленное представление о блеске и величии нашей эпохи. Резьба на перильцах действительно напоминала нашу, а вазы, расставленные в нишах, можно было бы принять за слегка огрубленные копии изделий нашего времени – если не слишком вглядываться, конечно. Моя надежда, что здесь я смогу наконец поесть собачьей печенки, не оправдалась. Я ел курицу. Курица была приготовлена способом, немного похожим на наш; рис тоже. Кроме того, я с большим удовольствием и радостью обнаружил, что ни в одном блюде не было коровьего молока или его производных. Я был рад узнать, что кулинарному искусству наши правнуки все-таки не дали погибнуть окончательно. Шан-пань у них тоже был. Однако, несмотря на все это, я вздохнул с облегчением, когда мы наконец покинули этот странный «Большой дом».
Мы вышли на улицу. Я уже писал тебе о разделении месяцев на Не Дэ-ляо и о повторяющихся днях отдыха. Вчера был как раз такой день, «день Солнца», в который все лавки закрыты, а большеносые бесцельно бегают по лугам и паркам. К вечеру беготня стихает, и город кажется вымершим. И если бы я не боялся оскорбить этим высокое понятие поэзии, я сказал бы, что в эти часы над городом витает ее тень. Слышен даже плеск воды в ручьях, однако шум проносящихся мимо редких повозок Ма-шин – именно оттого, что он так редок и неожиданен? – нарушает эту мирную картину.
Вчера и был как раз такой вечер. Когда господин Юй Гэнь и я вышли на улицу, было уже темно. В городе это ничего не значит, потому что, во-первых, у большеносых на всех улицах установлены самозажигающиеся фонари. Они висят на высоких, как деревья, мачтах, натыканных всюду, и превращают таким образом ночь в день. Дело это, очевидно, столь же разорительное, сколь и противоестественное, однако одно преимущество у такого освещения все же есть: при нем не спотыкаешься. Во-вторых, у здешних торговцев имеется привычка, я тебе уже говорил, – раскладывать все свои товары в окнах лавок и освещать их самым бесстыдным образом даже тогда, когда сами лавки закрыты и купить ничего нельзя. Этого я до сих пор не могу понять: как можно не уважать себя настолько, чтобы похваляться перед всеми своими заслугами или, как в данном случае, богатством? Если бы презрение ко всем продающим не было привито мне с юности учением великого Кун-цзы, я бы приобрел его здесь очень быстро.
– Н-да, – произнес господин Юй Гэнь-цзы. Это слово не из нашего языка, хотя и звучит похоже; большеносые употребляют его, когда хотят сказать, что не знают, чего бы им предпринять. – Н-да. Куда бы нам пойти? – С высоты своего огромного роста он оглядел улицу, вертя могучей черной бородой во всех направлениях. Я предложил нанести визит госпоже Кай-кун, сообщив, что недавно получил позволение приобрести для нее белое шелковое одеяние, употребляемое в качестве штанов, тонкое, как паутинка, с изящным узором золотистого оттенка: при соответствующем освещении оно подчеркивало бы богатство форм ее несравненного тела еще лучше, чем уже упоминавшееся мною платье с волнистым узором. Пообещав, что госпожа Кай-кун, наверное, не откажет мне в просьбе появиться перед нами в этом одеянии, я постарался как можно красочнее описать те поэтические ощущения, которые вызывает вид ее прекрасного тела; рассказал я и о кошке по имени Мудрец My.
– Да нет, не надо, – возразил мне господин Юй Гэнь-цзы. – В конце концов, туда-то мы всегда успеем. Давайте лучше сначала зайдем вон туда и зальем за воротник пару кружек. – Это – одно из любимейших выражений мастера Юй Гэня. Его не следует понимать буквально; оно означает лишь «выпить чего-нибудь прохладительного».
Мы пересекли широкую площадь и зашли в другую харчевню; она была очень большая, и пахло в ней почти так же, как в питейном шатре на «Празднике осенней Луны». Мастеру Юй Гэню непременно хотелось, чтобы я выпил с ним один Ма-люй, но я, сделав четверть поклона, решительно отказался. Поэтому он выпил свой Малюй без меня, причем не одну, а целых три кружки, с невероятной скоростью влив их в себя одну за другой. Не знаю, как это удается большеносым. У нас человек просто лопнул бы, поглотив такое количество жидкости. Но господин Юй Гэнь был доволен. Пена от напитка Малюй осталась у него на бороде, и он смахнул ее с видимым удовольствием. Я пил виноградное вино. Точнее сказать, я заказал слуге бокал вина, который он передо мной и поставил. Я лишь пригубил немного, но пить не стал. Вино было невероятно терпкое. Мне показалось даже, что ногти на руках и на ногах у меня втягиваются обратно в тело. В харчевне было очень шумно. Группа музыкантов играла изо всех сил. Кто-то даже пел, но пели плохо. Чтобы хоть немного ослабить этот ужасный запах, мы зажгли себе по одной Да Ви-доу. Когда они додымились до конца, мы покинули это заведение.
В харчевне господин Юй Гэнь-цзы снова заговорил со мной о проблемах лесоводства, столь его волновавших. Все это очень непросто, сообщил он со вздохом и поинтересовался, как обстоит дело с этим у нас, в Ки Тае. Он, разумеется, принимает меня за гостя из теперешнего Срединного царства. Это вполне естественно. Со свойственной ему непосредственностью он уже несколько раз спрашивал, чем я занимаюсь, зачем и надолго ли прибыл в Минхэнь. Я отвечал уклончиво. О состоянии лесоводства в Срединном царстве он спрашивает меня достаточно часто. Все связанное с этим его очень волнует. Его, оказывается, уже несколько раз приглашали туда, но он по разным причинам не мог поехать, о чем искренне сожалеет. Конечно, я никак не мог удовлетворить его любопытство относительно состояния лесоводства в современном Срединном царстве, а потому и тут вынужден был давать уклончивые ответы. Это вызывает у меня все большую досаду, а главное – лишает возможности самому задавать вопросы.
В следующей харчевне, куда мы зашли, его снова разобрало любопытство.
– Вы откуда приехали? – спросил он.
– Из Ки Тая, – ответил я.
– Да, я знаю, – продолжал он, – а город какой?
Я ответил – возможно, несколько необдуманно, но мне не хотелось слишком отклоняться от истины:
– Кайфын.
Он достал из кармана маленькую книжечку и, найдя в ней какую-то запись, спросил:
– Знаете ли вы мастера-лесовода из Академии ученых в Бэйцзине по имени Цзян Цзяо-юй? Это – лучший лесовод Ки Тая; он-то и приглашал меня приехать.
Конечно, я не знаю никакого правнука по имени Цзян Цзяо-юй, родившегося на тысячу лет позже меня. (Кстати, Бэйцзин, который большеносые называют «Пекином», и соседние северные земли снова вошли в состав Срединной империи: благодарение Небу, в этом будущем нашлось хоть что-то, способное нас порадовать. Ныне Бэйцзин – столица Поднебесной). Я ответил:
– О да. Правда, я еще не имел чести познакомиться с ним лично, но слава о нем как о заслуженнейшем и достойнейшем мастере по выращиванию леса дошла и до моих скромных ушей.
Любой человек нашего времени мог сделать из такого ответа лишь один вывод: я впервые в жизни слышу об этом человеке. Однако большеносые все понимают по-своему. Мастер Юй Гэнь страшно обрадовался, несколько раз хлопнул меня ручищей по плечу и возопил: «Так это же замечательно! Давайте ему завтра позвоним».
«Позвонить» означает здесь не какое-то культовое действие, а тот самый способ разговаривать с людьми на расстоянии при помощи репкообразного прибора, называемого Тэ Лэй-фань, о котором я тебе уже писал.
– Позвоним господину Цзян Цзяо-юю? – воскликнул я. – В Пекин? Разве такое возможно?
– А что ж тут такого, – удивился мастер Юй Гэнь. – Это, конечно, займет больше времени, чем обычно, пока дозвонишься, то да се, но невозможного в этом ничего нет. Разве вы сами, будучи здесь, ни разу не позвонили в Пекин, то есть домой?
Но я уже взял себя в руки.
– Да-да, конечно, – сказал я, – как я мог позабыть об этом! Конечно, я уже звонил домой, и не раз.
– Ну и отлично, – подытожил он. – Вот мы завтра и позвоним Цзян Цзяо-юю.
– Но я даже не знаком с этим человеком, хотя ни в коей мере не сомневаюсь в его высоких лесоводческих заслугах! – испугался я.
– Это ничего, – успокоил меня мастер Юй Гэнь, – он мой друг, вам достаточно будет только назвать мое имя, чтобы он все понял.
– Ну хорошо, – вынужден был согласиться я. – Завтра позвоним. – Я очень надеялся, что к завтрашнему дню он забудет об этой своей затее.
Мы вышли из этой второй харчевни (точнее сказать, питейного заведения). Было уже поздно, и я подумал было, что теперь мы направим свои стопы к нашей Го-ти Ни-цзя. Потом-то мы, конечно, так и сделали, но сейчас господин Юй Гэнь нежно взял меня под руку, наклонился, так что его полукруглая борода пощекотала мне щеку, и произнес: «А теперь пойдем в Райский сад!»
Это имя здесь совершенно незаслуженно носит еще одно питейное заведение.
Внутри заведения было довольно темно; чтобы пропустить нас внутрь, одетому в черное слуге пришлось отодвинуть занавес из тяжелого красного бархата. Там стояли шаткие столики на тонких ножках и не менее шаткие стулья с позолоченными спинками; пахло камфарой и лимоном. Посетители, судя по всему, заглядывали сюда редко, и я счел своим долгом предупредить господина Юй Гэнь-цзы:
– Да простит высокопочтенный друг и непревзойденный мастер разведения леса мою нескромность и неосведомленность, но мне кажется, что мы здесь – единственные гости; а поскольку даже моя слабеющая память сохранила некоторые сведения о привычках слуг подобных заведений, не говоря уже об их хозяевах, то боюсь, что они не замедлят возместить с нашей помощью все убытки, которые, очевидно, несет их замечательная харчевня.
В ответ господин Юй Гэнь-цзы сообщил, что на это он может плюнуть с самого высокого дерева (этим выражением пользуются не только лесники, но вообще все большеносые, когда желают сказать, что им «все равно»), потому что вчера получил неожиданно много денег за прочитанную лекцию, которые и намерен пропить вместе со мной.
Впрочем, когда глаза мои привыкли к полутьме, я заметил в харчевне и несколько других гостей, хотя их действительно было немного, самое большее человек десять, и все мужчины. Они сидели в выстланных бархатом нишах и глядели прямо перед собой. В углу стояла скамья, на которой, лениво развалясь, сидели дамы, очевидно, не принадлежавшие к числу гостей, а являвшиеся именно тем, за что их единственно и можно было принять, даже будучи чужим в этом мире. Когда они заметили нас, одна из них поднялась с места и направилась к нам, потягиваясь и покачивая бедрами. Подошедший слуга поинтересовался, хотим ли мы иметь компанию.
– Нет, – покачал головой мастер Юй Гэнь, – возможно, попозже.
Слуга сделал ей знак, и она, состроив кислую мину, вернулась на место.
В этой харчевне тоже были музыканты. Я насчитал троих. Играли они, к счастью, не очень громко, но, очевидно, без любви к своей музыке. Слуга отвел нас в одну из бархатных ниш, и господин Юй Гэнь заказал бутылку Шан-пань.
Вдруг в харчевне стало еще темнее, и музыка смолкла. Открылся большой бархатный занавес, и маленький человек, похожий на жабу, вышел поприветствовать нас, то есть гостей, сидевших в нишах. Прозвучало это приветствие довольно жалко, после чего он объявил о начале представления – как я понял, акробатического. Музыка заиграла снова, и на сцене появилась дама в серебристом платье; она принялась петь, хотя совершенно не умела этого делать. Через некоторое время она стала сбрасывать с себя одну задругой части одежды (не прекращая пения), бросая их к нам, в ниши. Все ее одежды были серебристого цвета; взять их на память, однако, нельзя было, потому что по залу ходил слуга и собирал их. Петь она не прекратила даже тогда, когда разделась совсем; она пела, держа перед своим треугольным садиком наслаждений большую серебряную розу. Закончив свою песню, слов которой я не понял, она бросила в зал и эту розу, а сама, подпрыгивая, удалилась за сцену.
Господин Юй Гэнь-цзы и другие гости захлопали в ладоши. Я не удержался и спросил, неужели ему и вправду понравилось это зрелище. Он ответил: «Годится».
Таких номеров было несколько; между ними были довольно длинные паузы. Ни один из них не был по-настоящему акробатическим. В основном это было раздевание – с пением или без. Одна дама была очень толстой, и раздевала ее собака, тоже толстая. (Такую собаку, конечно, нет смысла убивать и есть, потому что учить собаку раздевать дам – дело, очевидно, крайне дорогое и долгое.) Всякий раз, когда собака зубами стаскивала с дамы что-нибудь, та взвизгивала, а собака убегала с захваченной вещью за сцену.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39