Фомин не появлялся целую неделю — случай совершенно беспрецедентный. Потом заходил Васильев и словно между прочим сообщил, что у Фомина скорее всего треснуло ребро в правом боку, но утверждать точно можно только после рентгена.Фомин же, упиваясь собственной болезнью и портвейном, валяется на своих матрацах. Деньги у него по причине того же ребра появились, в гонцах и собутыльниках недостатка нет, и в сторожке идет круглосуточный гудеж.Васильева, когда тот настаивал на походе в поликлинику, Фомин послал… А участковый врач Сережкин без рентгеновского снимка за диагноз не отвечает. Он боится, что у Фомина печень отбита или еще что-то повреждено… Но насильно в поликлинику Фомина не сведешь и рентген к нему в сторожку не затащишь, так что положение совершенно безвыходное.Рассказывал все это Васильев ровным и тихим голосом и вроде бы в сторону, но, замолчав, вопросительно взглянул на Анну Сергеевну. Она, ни слова не говоря, начала собираться. Когда уже уходили, около самой двери Васильев сказал:— Ты, Аннушка, это… Ну, помнишь, я осенью выступал… Мораль тебе читать пытался. Ты, это… Прости дурака, если можешь. Бывает, знаешь, затмение найдет… Начинаешь себя считать умнее других. Прости…— Я не сержусь, Ваня, — ласково ответила Анна Сергеева. — Я так и подумала, что у тебя какие-то неприятности… Ты просто был расстроенный. Ведь для чего терпеть-то? Кого этим удивишь? Ради кого? Жизнь-то одна. Ведь никто не терпит, Ваня, никто! Все только хапают. Я хоть никого не обижаю.— А вот в этом вопросе ты, Анна… — вскинулся было Васильев, но, окоротив себя, махнул рукой и, тяжело ступая по дощатому полу, вышел на улицу.Что-то странное делалось около сторожки Фомина. Анна Сергеевна долго не могла понять, в чем дело. Потом догадалась, что именно ее смущает. Это были вороны. Они запятнали все окружающие деревья своими темными телами и так плотно забили воздух криком, что звук казался материальным, как ветер или вода. Он накатывал волнами.К высокой старой груше была привязана собака. Она вела себя загадочно. То захлебываясь, лаяла на сторожку, то, поджав хвост и поскуливая, пряталась за черный толстый ствол, к которому была прислонена непомерно длинная лестница-стремянка.Вороны, рассевшись по корявым, трагически изломанным ветвям груши, с любопытством наблюдали за собакой.Стоило Анне Сергеевне открыть дверь, как из сторожки двумя мохнатыми клубками вылетели Найда и Джек. Найда захлебывалась и срывалась на визг от безудержной злобы. Обычно спокойный Джек, заведенный своей сожительницей, вторил ей простуженным лаем. Они облаивали пса, привязанного к груше.Фомин сидел около открытой форточки в разбитых валенках, в телогрейке, в корноухой своей шапке. Горло его было обмотано грязным вафельным полотенцем. Оглянувшись на Анну Сергеевну, он сказал: «Ага» — и, кивнув ей на расшатанную табуретку, снова уставился в окошко.Анна Сергеевна на табуретку не села. Она осторожно и брезгливо опустилась на кровать. Потом поняла, что долго так в духоте не высидит и начала раздеваться.— Нюра, смотри, смотри, сейчас фокус покажу, — сказал Фомин, не отрываясь от окна и приманивая Анну Сергеевну рукой.Только тут она заметила, что меж колен у него зажата малокалиберная винтовка. Когда-то в молодости Фомин занимался стрельбой. У него даже был первый разряд и разрешение на покупку малокалиберного оружия.— Смотри, смотри, — с горловым, сиплым смешком приговаривал он. — Смотри.Он осторожно высовывал ствол в форточку и прицеливался в рвущуюся на привязи собаку. Едва маленькая черная точка ствола показывалась в белом тумане, застилавшем форточку, собака поджимала хвост и забегала за толстый ствол груши.— Смотри, смотри, вот стерва! Смотри, убираю! Он убрал ствол, и тут же привязанная собака чертом выскакивала из-за ствола, и, поднявшись на дыбы, задыхаясь в тугой веревочной петле, исходила злобным лаем на Джека и Найду.— Смотри, смотри, высовываю… — сипел, брызгая слюной от удовольствия, Фомин.Он осторожно поднимал винтовку и высовывал в форточку самый кончик ствола. И снова собака укрывалась за грушей.— Вот зараза! — восхищенно восклицал Фомин. — Ну просто Наполеон, а не собака. Ты смотри, ты смотри, что делает! — И снова поднимал винтовку.— Васенька, — осторожно позвала его Анна Сергеевна.— Да подожди ты, — отмахнулся он. Но тут же спохватился и метнул острый точный взгляд на ее объемистую хозяйственную сумку.— Ну ладно, — сказал Фомин, захлопывая форточку. — Об этом позже. Здравствуйте, Анна Сергеевна, давно не виделись. Я смотрю, вы похудели от разлуки…Анна Сергеевна, не желая поддерживать этот хамовато-насмешливый тон, тяжело поднялась с застонавшей под ней панцирной койки и, подойдя к столу, начала разгружать свою сумку. Первым делом она достала обожаемый Фоминым портвейн. Фомин, сглатывая слюну, промурлыкал:— Ну человек, ну человек, Анна Сергеевна!— Васенька, тебе флюорографию надо сделать, — вставила Анна Сергеевна, сочтя, что момент самый благоприятный.— Фуерографию, — мгновенно отозвался Фомин, цепляя полиэтиленовой пробкой за специальный гвоздь в стене.— Ведь надо, Васенька, доктор велит. Он без снимка не может тебя лечить.— А кто его просит меня лечить? Пусть свою тещу от геморроя лечит, — беззлобно возразил Фомин и примирительно улыбнулся, отыскивая глазами стаканы. Закуска его не интересовала.— Я тебя очень прощу, Вася. Я никогда тебя не просила. Сделай это ради меня.— Нет.— Но почему?— Потому! — отрезал Фомин.Анна Сергеевна решила, что Фомин не хочет раздеваться при врачах. Стесняется своего грязного белья.— Мы сегодня пойдем ко мне, я тебе ванну приготовлю. У меня белье для тебя свежее есть. Поужинаем, поспишь нормально, а утречком прямо в поликлинику. От меня пять минут ходьбы.— Нет, — сказал Фомин. — И вообще… — Он оглядел накрытый стол и снова сглотнул слюну. — Мне тут некогда с тобой, Нюра, рассиживаться. Мне идти сейчас надо.— Куда идти?— По важному делу… Так что, давай по стаканчику, и почесали…— Куда ты, больной? — испугалась Анна Сергеевна.— Фуйной! Я здоровее тебя! Давай, давай, Анюта, говорю, некогда…— Послушай меня, Васенька, — взмолилась Анна Сергеевна, — нельзя же так… Тебе обязательно надо провериться.Она подошла к нему и робко протянула руку к его боку. Фомин отпрянул.— Ладно, ладно, чего руки-то распускаешь? — возмутился он. — Говорят же тебе — некогда…— Сильно болит, Вася?— Да чего ты привязалась?! Я говорю, сейчас ко мне люди придут… Ты хочешь, чтоб тебя здесь увидели? — Фомин расчетливо бил в самое больное место.— Ну и пусть! — отчаянно заявила Анна Сергеевна и решительно села.Фомину показалось, что кровать под ней начала складываться.— Полегче, полегче, — проворчал он, — у меня не мебельный магазин. И вообще, некогда рассиживаться… Я же сказал.— То ты сказал, что тебе нужно идти, теперь вдруг выясняется, что к тебе придут… Совсем заврался. — Анна Сергеевна вдруг заговорила с ним тем тоном, каким распоряжалась алкашами в своем винном отделе. И Фомин, втянув голову в плечи, стал трусовато оправдываться:— При чем тут заврался, Анюта. Скажешь тоже… Зачем мне врать? Я что, кому должен? — бормотал он, лихорадочно ища выход из положения. — Я и говорю, что за мной сейчас зайдут и мы пойдем по делам.— И какие же у тебя дела? — скрещивая руки на груди, иронично и подозрительно спросила Анна Сергеевна.— Ну честное слово, Нюра, — залебезил вдруг Фомин, — ну что уж, у меня дел не может быть? Я же тебе говорил про Геннадия Николаевича…Фомин многозначительно понизил голос и, сделав страшные глаза, выглянул в окошко. Но на Анну Сергеевну это не подействовало. Она слегка шевельнулась на кровати, утверждаясь поосновательнее, и объявила свое окончательное решение:— Я с места не тронусь, пока не дашь слово, что пойдешь в поликлинику. И пускай приходит кто угодно.— Ну хорошо, хорошо, Анна Сергеевна, даю слово! Честное пионерское! Вечером приду к тебе, и выступим по полной программе. А сейчас по стаканчику, и разбежались…— А не обманешь?— Обижаешь, Анна Сергеевна. Фомин сроду никого не обманывал.Это была такая беспардонная ложь, что от неожиданности она ему поверила. И сразу же оставила свой рабочий тон.— Значит, часиков в восемь? — заискивающе спросила она.— В девять, — возразил Фомин только для того, чтоб сразу не соглашаться.Анна Сергеевна, бесконечно понукаемая приплясывающим от нетерпения Фоминым, наконец ушла, так и не пригубив свое вино. Только она ушла, Фомин выдул одним махом ее стакан, пожевал ломтик ветчины, позвал в сторожку собак, облегченно перевел дух и рухнул на кровать, поморщившись слегка от боли в правом боку.В поликлинику он и не собирался. Он не хотел лечиться, потому что так ему было легче требовать деньги с матери своего обидчика, которую и ждал он сегодня с непонятным нетерпением. Он передал через Васильева свою просьбу (или требование) о том, чтоб она пришла именно сегодня.— Пусть обязательно сама придет, — туманно сказал Фомин.— Да ты понимаешь, что говоришь? — возмутился Васильев. — Ты что себе в голову вбил? Ты дурачок, оказывается. Смотри, Васька, если я что узнаю…— Да ладно, ладно, что я, не понимаю… Что я, себя не помню? Только пусть придет. В последний раз… — еще туманнее сказал Фомин и улыбнулся.Ирине Сергеевне, Сашкиной матери, Васильев ничего не сказал. Он рассудил, что нечего Фомину наглеть. Пусть поостынет маленько. А там время пройдет и видно будет…Ей послышалась фамилия Фомин (а на самом деле кто-то назвал парня, который недавно побил Фомина), и Анна Сергеевна выскочила на площадь перед магазином вместе со всей очередью. Увидев лежащего человека, она сослепу (еще не привыкнув после полумрака винного отдела к режущему, отраженному снегом солнечному свету) решила, что это опять валяется побитый Фомин, а красные пятна вокруг него — это вермут из разбитых бутылок.— Зачем он это сделал, как ты думаешь? — спросила я.— Что сделал, — переспросил Васильев, — повесился?— Зачем он залез так высоко? Что это, демонстранция? Бунт?Вряд ли… — задумчиво сказал Васильев. — Ему было совершенно наплевать на то, как он будет выглядеть на суку. Ему было до лампочки, что он может кого-то напугать, шокировать, ему было на всех наплевать. Он и раньше-то не придавал большого значения своему внешнему виду, а когда узнал, что жить осталось несколько месяцев, — совсем распустился, потерял последний стыд. Мог помочиться прямо посреди улицы. Не умывался, не брился. Щетина у него была не ровная, а какая-то серая с ржавчиной… Старухи, увидев, крестились. Икону из церковных ворот выломал, прибил на забор и из винтовки расстреливал… Я думаю, он так высоко залез только потому, что ниже сучка не нашлось… Тут, у груши, кооперативная стремянка стояла. Он залез, накинул веревку с петлей, на которой ему ребятишки собак приводили, — и готово…— А в икону-то зачем он стрелял?— Око за око…— Значит, во что-то верил? Все-таки бунт?— Ни то и ни другое… — туманно ответил Васильев и испытующе посмотрел на меня, словно примерившись, стоит ли меня просвещать или не стоит, пойму ли. Очевидно, решил, что пойму, и продолжал: — Это гордыня, понимаешь?— Не совсем… — сказала я.— Понимаешь, — снизив тон и почему-то оглянувшись, сказал Васильев, — он возомнил, что хозяин самому себе, что может с собой делать все, что захочет…— Как это?— Очень просто, — сказал Васильев. — Хочу — ухаживаю за собой, а хочу — плюю на себя. И не ваше собачье дело, уважаемый товарищ! Пропадаю — и черт со мной, никто не запретит. Вы мне болезнь в наказание, а я на грушу, и в гробу я вас видел в белых тапочках! Гордыня его съела. Он и профессору Курьеву позвонил не из страха, а чтоб наверняка узнать: все теперь дозволено или нет? Позвонил, пришел домой, своих собак привязал к груше и пристрелил. И ободрал. И дело тут не в портвейне, портвейна у него стало хоть залейся, ты сама постаралась…— А в чем? — спросила я.— Сохранять себя надо! Содержать! Как дорогую машину, данную тебе напрокат. И душу и тело свое надо беречь.— Как это, напрокат? — спросила я.Васильев не захотел отвечать мне на этот вопрос. ВАНЬКА — ДЕРГУНЧИК Ванька-дергунчик был невысокий, какой-то высосанный мужичонка с желтой плешью среди редких, мышиного цвета волосиков и с крохотными, всегда очень грязными ручками. Дергунчиком его прозвали оттого, что у него в постоянном тике дергалось левое плечо. Он при этом неловко и как бы через силу поводил головой и сладко жмурил глаза.Поселковое предание гласило, что дергаться он стал после того, как Актиния Карповна перетянула его сзади по хребту только что приобретенной им пешней, имевшей вид тяжелой кованой пики на толстом березовом древке. Она узнала, что заказана эта пешня местным умельцам была за счет заначенного Ванькой трояка.Огрела она муженька осмотрительно деревянным концом, предполагая еще кое-какую пользу от него в будущем. Ванька же, не считаясь с ее хозяйской рачительностью, взял и начал дергаться.Фомин, когда прознал про это, публично удивился. По его мнению, за целый трояк живых денег Актиния Карповна вполне могла и порешить благоверного.Ванька (тогда еще не дергунчик) с самого раннего, ясного детства был помешан на рыбалке. И когда женился па энергичной, хваткой Аксинье (она тогда еще тоже Актинией не была), друзья-рыболовы предупреждали его: «Смотри, Ванюша, наше дело сторона, но уж больно она хваткая, как щуренок прожорливый». — «Ну и пусть ее, — усмехался беззаботно Ванюша, — все ведь в дом, а не из дома… Мотовка не лучше».Промахнулся Ванюша. Недомыслил он до такой простой истины, что раз тянет молодуха со всех, кто под руку подвернется, будет и с него тянуть с таким же азартом. Так оно и получилось. С годами прожорливый щуренок вымахал в матерую щуку.Пока была еще рыба в местных озерах и рыбалка имела, кроме спортивного, определенный экономический смысл, Актиния ничего против этого Ванькиного увлечения не имела. Но когда рыба в озерах иссякла, и вместо лещей, плотвы и окуней поселился в окрестных водоемах бессмысленный бычок-ротан, рыбалка Ванюше была запрещена.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48