Потом, конечно, с коммунистами разобраться. И с бандитами. Тут даже непонятно, с кого начать. Потом экология…»
Он так всерьез размечтался, что даже стал беспокоиться: а вдруг желаний будет всего три или, скажем, семь. Тогда надо будет первым желанием сделать так, чтобы их было сто. Или триста. В триста можно уложиться.
От этих мыслей он сам не заметил, как снял печать. Оставалось только отщелкнуть задвижку, и крышка откроется.
«Ну что же — дым, огонь, ужас, — и старенький идиот, покорно исполняющий желания освободителя…»
Он откинул крышку.
Никакого ужаса, дыма и огня. В кувшине было пусто. Правильнее, впрочем, было бы сказать, что в кувшине была пустота. Самая настоящая пустота, самая пустая из всех пустот, которые когда-либо приходилось видеть Джинну. Она была еще пустее, чем все его мечтания и желания, пустее, чем воздух в комнате, пустее, чем свет луча, пустее, чем какой-нибудь несуществующий сайт в Интернете. В кувшине была абсолютная пустота, правда — с легким налетом горечи вполне ожиданного облома.
«Ну, конечно, — подумал Джинн, — раз даже у нас на таможне не взяли денег за содержимое, значит, его действительно нет».
Он взял пустой стакан и до половины наполнил его пустотой из кувшина. Потом поднял наполовину полный пустотой стакан к окну и посмотрел его на свет. Пусто.
«Ну что же, — Джинн попытался оптимизмом придавить разочарование. — Пустота — это уже кое-что. Пустоты мне как раз и не хватало. Все-таки пустота — это почти как свобода, с нее все начинается. Правда, и заканчивается тоже пустотой. Интересно, это начало или конец?»
Он взял кувшин и аккуратно наклонил его, выливая (высыпая?) оставшуюся пустоту на пол, перевернул его и постучал по донышку. Из кувшина выпал маленький кусочек отслоившегося окисленного до черноты металла, и на этом пустота прекратилась. Джинн перевернул кувшин обратно горлышком вверх и набросил сверху крышку, не застегивая ее.
«Ладно, если ко мне придут гости, я всегда смогу угостить их свежей пустотой, — подумал он и ногой задвинул кувшин под стол почти без злости. — Я нахаляву стал обладателем предмета за тысячу фунтов. К сожалению, совершенно бесполезного. Все справедливо».
Про двести долларов для Олега он совершенно перестал помнить.
Было уже половина восьмого. Это значило, что в «Турандот» уже собирается тусовка и можно развеяться. Он быстро собрался и вышел на улицу.
И все же человеку, который так воспринимает действительность и играет с пустотой, как маленький мальчик, только-только переставший играть в Чапаева, жить должно быть гораздо легче, даже если он признанный неудачник.
Краткое содержание второй главы
Звонок в дверь заставляет Джинна проснуться. Его знакомый Олег, таможенный брокер и вообще человек деловой, помогавший в свое время оформить на Джинна квартиру, приносит ему купленный им через Интернет запечатанный медный кувшин. Олег требует денег за растаможку кувшина, но денег у Джинна нет. Джинн мечтает найти в этом кувшине джинна, который исполнит заветные желания не столько самого Джинна, сколько всего прогрессивного человечества, чем проявляет крайнюю непрактичность своих жизненных ориентиров. Однако надежды на джинна из кувшина оказываются обломанными — кувшин пуст. Что вполне естественно, учитывая, что кувшин, прежде чем попасть к Джинну, прошел через сотни рук вполне практичных людей, а сюжет с невесть откуда взявшимся волшебником — через фантазии тысяч авторов. Будучи человеком непрактичным, Джинн никак не может применить кувшин.
Глава третья,

в которой читатель знакомится с писателем, а писатель — с читателем
«Турандот» — это было официальное название. Как и у большинства мест или имен, неофициальное название образовывалось путем простого сокращения. Ну, как «Пробка» — от «Пропаганды», «Кризис» — от «Кризиса жанра», «Позик» — от «Позитива» и так далее. Вот «Четыре комнаты», например, так и назывались — «Четыре комнаты», потому что сократить их было никак невозможно — ни прибавить, ни отнять. Комнат всегда оставалось четыре, кто бы там ни тусовался. Неофициальное название «Турандот» было «Тура». В зимнее и другое холодное время «Тура», особенно по пятницам, являлась выбранным для тусовок местом, где собирались живые участники виртуального клуба «РусЛав». Для них были предусмотрены скидки на вход и использование Интернета на втором этаже. Но и без всяких скидок Интернет-бар «Турандот», находившийся сразу за театром Вахтангова и являвшийся вполне приличным, хоть и небольшим заведением, был весьма недорогим местом: чашка кофе в нем обходилась в три раза дешевле, чем во многих других московских местах. Это ли заставляло собираться в «Type» тех, кто там собирался, неизвестно, но именно те, кто там собирался, и мотивировали Джинна там бывать.
На этот раз до «Турандот» Джинн добрался не сразу. На выходе из метро ему случайно попался Леший — хрупкий застенчивый мальчик, с неожиданной волей подбирающий произносимые слова. Леший учился. У него была с собой початая бутылка портвейна, к которой присоединился для поднятия настроения Джинн. Настроение поднялось за счет частичного опускания печени, и в таком виде — в приподнятом настроении и с приспущенной печенью — они показались в «Турандоте» только через два часа, потому что не удалось остановиться на одной бутылке, хоть и гадость.
Среди людей, в разной степени знакомых Джинну по никам, оказался один, которого Джинн знал по профессии и имени, — Сережа. Сережа утверждал, что он писатель. Но что именно он пишет, было неизвестно. Известно было только, что, несмотря на довольно подростковый вид, он уже истратил двадцать семь лет, имел один развод, двоих детей и кучу слов, которые он охотно раздавал подходящим прохожим, пересказывая мысли и истории из своей головы и общественной жизни.
Писатель был длинным и сутулым, одетым во все новорусски черное, и редко брился, давая волю бедной и нечастой щетинке. При этом в левом, слегка оттопыренном ухе у него торчали две золотые капли сережек — одна в мочке, другая высоко в хряще, — а большие глаза запальчиво горели по сторонам длинного носа, компенсируя общую представительскую недостаточность. Они познакомились в Интернет-салоне у метро «1905 года», где Джинн некоторое время тусовался, а писатель исследовал Мировую паутину. Писатель был Джинну просто приятель, но достаточно приятный, чтобы познакомить его с Лешим. Знакомство проходило под пиво, которое писатель для себя заменил на кофе.
— Что значит писатель? — удивился Леший. — Настоящий писатель?
— Самый что ни на есть, — подтвердил писатель.
— Как, ты говоришь, тебя зовут?
— Сережа.
— А фамилия?
— А при чем тут фамилия. Я — секретный писатель!
— А какие книги ты написал? — продолжал с надеждой Леший.
— Никаких. Ни одной книги в жизни я не написал. Для того чтобы быть писателем, написанные книжки не нужны. Важно писать.
— Значит, ты подпольный писатель? — спросил Леший.
— Не подпольный, — обиделся писатель, — а подстольный. Вернее, встольный, что настолько же типично для столицы, как и все столичное остальное. Но! — И тут писатель поднял вверх палец, отмечая следующие слова, как несомненно важные (очевидно, в отличие от всех остальных). — Но неделю назад я получил предложение написать настоящую книжку. На заказ. Чтобы напечатали. Обдумываю.
— Предложение? — уточнил Леший, живо интересовавшийся механизмами реализации творческих процессов.
— Книжку.
— Что значит настоящую? — спросил Джинн.
— Настоящую значит: а) современную, происходящую в настоящее время, б) реальную, то есть существующую в действительности, в) подлинную, то есть нефальшивую, г) эту, д) простую, обыкновенную, привычную — с действием и сюжетом, заставляющим читателя переворачивать страницы, не обращая внимания на слова. Короче, историю про людей, в прозе. Так, чтобы читать можно было. В метро, например.
Последнее определение настоящности книги весьма позабавило Джинна. Но попробуй поспорь с неопубликованным писателем.
— Про что? — спросил он.
— Короче, есть такой издатель — Захаров. Он раньше с Вагриусами мутил, а теперь сам по себе. Довольно известный. Б. Акунина знаешь?
— Нет.
— А исторические детективы про Фандорина?
— Конечно, знаю!
— Вот все вы так, — обиделся писатель. — Даже авторов не запоминаете, не то что издателей. Акунин, между прочим, — это псевдоним. А Захаров — нет. Я с ним по бизнесу пересекался. Я же типа в прошлом бизнесмен. Неудачник. Но не будешь же всем так представляться — это больно и вредно. Меня гаишники останавливают и сразу вопрос: а вы где работаете? И что мне говорить? Раньше, в перерывах между службами, говорил, что я общественный деятель. Но я тогда почти ничего не писал. Писатель — это такой социальный статус. Раз я все равно что-то теперь пишу. И потом, я в детстве собирался стать писателем, хотя потом как-то от этого отвлекся. Было время. Камни собирал и разбрасывал. Однажды в шестом классе даже поспорил с одноклассником, Сашей Цехановичем, что никогда не напишу книгу про БАМ. А он говорил: будешь писателем — никуда не денешься, не про БАМ, так про какой-нибудь другой социализм. Поспорили на сто рублей — большие деньги по тем временам, особенно для детей. Договорились, что если я все же напишу что-нибудь в этом роде — пошлю ему экземпляр со вложенной купюрой. Вот теперь мучаюсь: напишу эту заказную книжку, куда деньги-то посылать, если посылать? В прошлое? И сколько, с учетом инфляции?
— Про что книжка-то? — настойчиво повторил Джинн.
— Про слова и межзеркальную Россию, — как бы ответил писатель. — В легкой форме. Книжка должна легко читаться. И покупаться без напряга. Я и подумал: ну и пожалуйста. Назвался груздем — полезай в кузов. Сам выбрал путь, вот и воплощайся. А раз я писатель, должен все уметь, включая легкий жанр. Как Виан, например. Так на физическом уровне имя определяет судьбу. Кем чего ты себе хочешь, то тебе и нате. Возьму себе какой-нибудь псевдоним…
— Зачем псевдоним? — спросил Леший.
— Ну, это типа торговой марки. Кир Булычев — фантаст. Игорь Можейко — исследователь. Оба писатели, хотя один и тот же человек, только другой. Как Кока-Кола и Спрайт, — объяснил писатель.
— Я сейчас приду, — сказал Джинн, — мне отлить надо.
И он вышел из-за стола.
— А почему ты не хочешь, чтобы твое собственное имя было торговой маркой? — спросил Леший.
— Имя принадлежит мне, хотя и не принадлежит. Или я ему. А то, что я пишу, мне не принадлежит вовсе, хотя и принадлежит. Или я ему. Только я, как я, к этому не имею почти никакого отношения, потому что я — это другой он. Любой творец тебе скажет, что кто-то ему диктует. А он только принимает и передает. Отдает свои навыки или тело для воплощения того, что называется вдохновением. Кто как умеет. При чем тут имя? У меня еще хуже. Я просто нахватался всякого печатного слова, перемешал с непечатным и выдаю за свое, то есть общее. Синтез называется. Компонент постмодернизма. Поди придумай в наше время что-нибудь новое, не будучи талантом. Сплошной деревянный велосипед и дежа вю. Вот, например, я подумал: ладно, буду писать коммерческую книжку, только в качестве одного из героев буду я сам, пишущий по заказу издателя Захарова книжку под псевдонимом — для компенсации, чтобы все честно и откровенно. После этого на следующий день читаю «Город из стекла» Пола Остера и натыкаюсь на сцену, в которой его главный герой приходит к нему самому — писателю Полу Остеру. И вместо придумки появляется цитата…
— Подожди, подожди, — вмешался Леший, — так, значит, у тебя в книге есть писатель?
— Ну, — отозвался писатель.
— Так раз есть писатель, значит, должен быть и читатель!
Писатель нахмурился.
— Я и есть читатель, — мрачно буркнул он после паузы, — самый верный.
— Да нет, в книге, — пояснил Леший и добавил: — Читателем могу быть я!
— Можешь и ты, — покладисто согласился писатель. — Если захочешь. Потому что читатель-то в книге есть всегда, без него ни ты, ни я просто не существуем. Без него и книги-то нет — только так не бывает, потому что все книги уже есть. Просто пока они не прочитаны, они не написаны. А читатель… да вот же он, читатель, видишь, сейчас усмехнулся от внезапного осознания своей безнаказанной значимости. Видишь, нет?
— Нет, — озираясь по сторонам, сказал Леший.
— Да ты не туда смотришь, оторвись от себя. И от меня…
— Как это?
— Не можешь? А знаешь, почему?
— Почему? Я вообще не понимаю, о чем речь.
— Потому что читатель может быть персонажем только тогда, когда он писатель, — сказал писатель, — хотя бы чуть-чуть. Иначе он не свободен. А раз не свободен — отдельно не существует.
Леший замолчал, сбитый с толку.
— Так вот, — продолжал как ни в чем не бывало, писатель. — Уметь читать — это тоже своего рода талант, как и писать. Ну, навыки, конечно, школа. Я вот читать научился, только когда начал писать. А до этого только буквы знал и дальше картинок не воспринимал ни одной книги. А как научился — понял, что большинство так называемых книг написано для людей, не умеющих читать, как и музыка — для глухих, на трех аккордах, как и фильмы — для слепых, с историей, но без продолжения. Этим отличается продюсерское искусство от настоящего. С другой стороны, быть читателем, а при этом еще и писателем — крайне неудобно. Придумаешь чего-нибудь, потом почитаешь — и писать не хочется, все уже написано. Я сначала грузился — потом плюнул. Пусть будет как будет. Читать буду меньше. Тем более, что книжка эта заказная — римейк, то есть изначально неоригинальна.
— Римейк чего? — спросил Леший.
— «Старика Хоттабыча». Помнишь, повесть такая была? И фильм.
— Конечно.
— Ну и вот. Писатель Лагин, автор Хоттабыча, в свое время прочел перевод английской книги «Медный Кувшин» Энстея. В ней джинна находит лондонский архитектор. Еще в начале века. И Лагин решил переделать ее под коммунизм. Тоже давно, аж в тридцать пятом году. Только там, в Англии, джинн злой и умный, а в «Хоттабыче» добрый, но глупый. И есть еще много разных отличий — но канва и многие события сохранены.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31