Но последней каплей пустоты, заставившей его отказаться от дальнейших попыток понять хотя бы примерно смысл рисунков, стали сведения о том, что русское слово «цифра» происходит от арабского «сифр», то есть «пустота», — так арабы называли ноль. И, скажем, фраза «ноль — цифра пустоты» означает «пустота — пустота пустоты», то есть ничего не обозначает, хотя и обозначает ничего и состоит из целых трех слов. И что полнота у арабов обозначалась числом 1001, отсюда тысяча и одна ночь Шахерезады.
Была, несомненно, какая-то связь между пустым кувшином, из которого появился джинн через Интернет, этим сказочным числом из единичек и нолей, напоминавших о двоичности всего компьютерного, и рисунками на крышке кувшина. Но какая? Джинн решил поподробней расспросить об этом самого Хоттабыча, когда он явится. И он не замедлил проявиться. Как только Джинн встал из-за стола, он обнаружил, что Хоттабыч лежит на его тахте лицом к стене, закутавшись в свои первоначальные одежды.
— Хоттабыч… — позвал Джинн.
Но Хоттабыч не отозвался.
«Он что, умер? — быстро подумал Джинн. — Разве джинны умирают? А если умирают, то что с ними потом делать?»
Однако он не успел окунуться в настоящий страх, потому что Хоттабыч начал шевелиться и медленно повернулся к Джинну. И вот тут Джинн испугался. Хоттабыч был старик: седая борода, лоб, искореженный глубокими морщинами, и даже пигментные пятна на коже.
— Что с тобой? — ошарашенно спросил Джинн.
— Ничего, — вяло ответил Хоттабыч, глядя куда-то вниз за Джинна. — Со мной — ничего, оно поселилось во мне и ест меня изнутри. И недолго уже мне осталось.
— Что случилось?!
Хоттабыч грустно поднял глаза на собеседника:
— Мерзок мир…
— Тоже мне, новость, — саркастически усмехнулся Джинн. — И давно?
— Смердная смерть повсюду, — продолжал Хоттабыч, не обращая никакого внимания на усмешку. — Везде смерть. Возвращаясь от хранителей Сулеймана, я думал найти утешение и защиту в этом мире. Я посетил мир, весь мир и даже край мира, где на закате тень от гор ложится на небо, но нигде не нашел я ни защиты, ни утешения. В песке в руинах лежат великие города, мертвые настолько, что и духи жителей не посещают их больше. И даже Иштар, богиня любви и смерти, оставила свой храм, и по развалинам Афродизиаса теперь ползают, как муравьи, маленькие желтые самураи с коробочками для сбора впечатлений. Смерть и любовь, две вечные чаши равновесия, слились воедино, и нет более любви; кругом одна смерть.
— Что-то, мне кажется, ты преувеличиваешь, — сказал Джинн. — Есть куча живых городов, просто все поменялось за три тысячи лет, но любовь — она никуда не делась. Или, — осторожно продолжил он, начиная подозревать, как ему казалось, истинную причину Хоттабычева расстройства, — у тебя какое-то особое отношение к этой… как, ты говоришь, ее звали?
— О, — грустно сказал Хоттабыч, — у нее было много имен.
И замолчал. Джинн попытался его утешить:
— Слушай, ну нету уже этой твоей многоименной, но на этом жизнь не кончается…
— Жизнь? — перебил его Хоттабыч. — Разве это жизнь? Что ты вообще знаешь о жизни? Жизни больше нет. Зачем ты нарушил мой покой, мерзкий мальчишка? Как ты осмелился сломать священное заклятие моего одиночества? Лучше бы я вечно томился в темнице тюрьмы кувшина! А теперь мне придется умереть.
— А разве джинны умирают? — спросил Джинн.
— Да, — просто ответил старик Хоттабыч.
— Как?! — воскликнул удивленно Джинн.
— Они не рождаются в один прекрасный день, — ответил Хоттабыч, буквально понимая Джинна, — всего лишь в один, но имя этого прекрасного дня — сегодня. Не рождаясь в сегодня, они навечно остаются во вчера. А вчера не существует как жизнь, потому что не изменяется. Но сегодня мне больше не нужно. И я решил умереть в мире.
— Что, прямо здесь? — испугался Джинн.
— Не только. Я умру везде.
— Так ты, типа, не нашел этой своей… многоликой и теперь собираешься склеить ласты на тот свет, чтобы там с ней соединиться, да?
— Она не моя. Она не принадлежит никому, хотя обладает всеми. И на том свете ее нет и быть не может, ибо для нас тот свет — это тьма. Это для людей смерть на этом свете — лишь одно из рождений, как и рождение — одна из смертей. А духи и боги умирают навсегда. Разве тебе не известно об этом, просветленный?
— Нет.
— Странно. Разве не знаешь ты, что мы подобны нерожденному живому слову — мы есть и в то же время нас нет, и потому смерть для нас есть полное совершенное небытие?
— Н-нет.
— Как же удалось тебе, о незнающий, сорвать печать Величайшего Мудреца, если тебе ничего не известно о сношениях миров?
— Не знаю.
— Я убью тебя, — просто сказал старик. — Я убью тебя, и, свободный от тела, ты предстанешь Аллаху, и падешь ниц пред троном его, и попросишь за себя и за меня. Ибо небытие не даст мне прощения — лишь забвение и пустоту. А твоя вина не даст тебе покоя.
Джинн сначала подумал, что старик просто шутит. Но Хоттабыч смотрел на него спокойно и устало, и Джинн почувствовал, что такое мурашки по коже. Он еще вспомнил, что на его памяти Хоттабыч никогда не шутил: очевидно, чувство юмора не было присуще духам, являясь, как и бессмертие, исключительной привилегией людей.
— А сам ты не можешь там перед ним извиниться? — сказал он первое, что пришло ему в голову.
— Аллах выбрал тебе грех, и ты выбрал себе грех, это дело между вами. Я не могу просить за тебя, ибо на мне лежит печать Сулеймана и грехов его и его власти. Ты же можешь просить и за меня и за себя.
— Я же тебя распечатал!
— Ты снял печать с кувшина, но не с меня, ибо я — джинн Сулеймановой печатью. Без его печати все тела мои рухнут и душу мою разнесет в пыль пустоты — на несметные тысячи, из которых будут новые души, но меня уже не будет никогда и нигде.
Хоттабыч опять грустно замолчал. Джинн тоже молчал, не зная, как ему дальше быть. Вернее, как сделать, чтобы быть и дальше.
— Выбери себе смерть и собирайся, — сказал наконец со вздохом Хоттабыч. — Прощаться ни с кем не надо — очень скоро вы все встретитесь снова.
— Что, все умрут?!
— Ты знаешь, время на небе и на земле проходит неодинаково…
— А может, тогда и не торопиться, — осторожно сказал Джинн, принимая все ближе к сердцу расстройства Хоттабыча. — Может, подождать, пока я сам — того?
— Зачем? — грустно покачал головой Хоттабыч. — Твоя дальнейшая жизнь лишена смысла.
— Но для меня-то — нет!
— Какое до этого дело мне? — искренне удивился Хоттабыч.
— Ну хоть из милосердия…
— Это вредное милосердие, — возмутился Хоттабыч, — ты замусоришь душу памятью последующих событий жизни, и едва ли мой наказ тогда окажется для тебя значимым. Пусть это станет последним делом твоего праха.
— Хоттабыч, послушай, — вкрадчиво заговорил Джинн, который вовсе не собирался раньше времени убеждаться в преимуществах жизни вечной, — я понимаю, что ты очень расстроен из-за потери близких людей, ну то есть этих, как их там, джиннов…
— Потери? — невесело ухмыльнулся Хоттабыч, — Мои родные и близкие изменили себя, чтобы не быть рабами вашей алчной лени в проводах и шестеренках, как многие другие! Видит Аллах, я хотел бы быть с ними тогда, в годы великих сражений. Но за мои грехи я остался предателем в этом проклятом куашине, и теперь человек с печатью великого Сулеймана на груди и с именем Иблиса в сердце заставит меня служить ему, чтобы через меня мир был един для его власти! Отвечай, как ты хочешь умереть?
— Погоди, как его зовут, этого человека? — спросил Джинн, делая вид, что не слышал неприятного вопроса.
— Имя его — врата. И они не открываются смертным. Зачем ты спрашиваешь меня о нем? Я убью тебя, и ты сразу все сам узнаешь.
— Это, конечно, очень заманчивое предложение, — нервно хохотнул Джинн, который из рассказа Хоттабыча ничего не понял, кроме того, что какой-то человек напугал Хоттабыча какой-то печатью до смерти в буквальном смысле этого неприятного слова. — Я спрашиваю потому, что хочу знать, действительно ли тебе стоит его бояться.
— Откуда ты можешь это знать?
— Не забывай, — сказал Джинн, которого вопрос жизни и смерти заставил хитрить, — это я открыл печать Соломона.
— Ты же говоришь, что не знаешь, как ты это сделал? — напомнил Хоттабыч.
— Ты же разумный человек! — сказал Джинн, не обращая внимания ня ухмылку Хоттабьгча при слове «человек». — Даже если я и не знал, как это сделать, то, сделав-то, теперь точно знаю — как. И неужели тебе, всемогущему джинну, пристало бояться какого-то человека!
— В одном его слове больше власти, чем в семи я. У него тьма глаз и десятки языков. Он повсюду в мире, и нигде его нет, хотя он сам все время только в каком-то одном месте…
— И при этом он человек?
— Да.
— И ты его боишься?
— Нельзя его не бояться.
— Я же его не боюсь! Я смогу тебя защитить от людей. Ты только слушайся меня…
— Твоя храбрость — от невежества, — заявил Хоттабыч, — и не надо этим гордиться. Ты уже выбрал себе смерть? Я могу сбросить тебя с великой высоты, чтобы сердце твое лопнуло в воздухе и стало воздух, могу сжечь огнем, чтобы сердце твое обуглилось и стало огонь, могу утопить на самое дно океана, чтобы сердце твое распухло от воды и стало вода, или погребить в землю, чтобы из сердца твоего росли цветы. Твое слово для меня — закон. Как ты хочешь умереть?
— Да чего ты меня все время дергаешь! — разозлился Джинн. — Я все помню, нечего мне об этом постоянно говорить, ладно?! Ты что, торопишься, что ли, куда-то? Мы с тобой нормально разговариваем, а ты заладил, как попугаи, «сме-е-ерть», «сме-е-рть»! Успокойся наконец!!!
— Я спокоен, — спокойно ответил Хоттабыч, — и хочу теперь покоя тебе. Ты просто пытаешься отсрочить свершение казни. Но едва ли тебе стоит цепляться за то, к чему ты здесь привык, ибо я ясно вижу, солнцеподобный, что ты не от мира сего и чужд ему, как и он тебе! И поверь мне — не так уж плох для тебя тот сает, чтобы его избегать.
— Он, может, и не плох, — нервно заметил Джинн. — Однако мне бы хотелось пока побыть на этом!
— Зачем? Зачем отрицать то, что ты не знаешь? И что имеешь ты тут такого, что тебя держит? Посмотри непредвзято. Детей у тебя нет, а и будь они у тебя — это отдельные люди с отдельной судьбой, и ты б не был им нужен гораздо быстрее, чем успел бы осознать потерю. Твои родители живут своим домом, и для них ты навсегда останешься таким, каким уже давно не являешься и каким уже больше не будешь никогда. Твоя любовь не имеет плоти, и потому разлука с ней невозможна, она останется с тобой навсегда. А твои друзья не откажутся от своей суеты не только ради твоей жизни, но и даже ради твоей памяти. Дело, которое ты выбрал, позволяет тебе избегать действительности и действий в мире этом, а жить в другом, беспредметном, и именно потому ты выбрал его. В нем ты останешься, если захочешь. Подумай сам, — ласково уговаривал Хоттабыч.
«А ведь он прав, — подумал Джинн, которому прикольной показалась перспектива с того света посылать и-мэйлы и участвовать в чатах — все равно никто не догадается. — Только что-то здесь не так».
Он почему-то вспомнил про писателя, который утверждал, что у его книжки хороший конец. Хороший ли конец — такой? И что, интересно, подумает писатель, когда узнает. Он почему-то представил себе, как писатель сейчас отчаянно рвет написанные страницы рукописи. Да ничего он не подумает! Возьмет себе какого-нибудь другого персонажа, и все. Однако интересно было бы прочитать, что он там написал или напишет…
— Подумай, что тебя ждет?! — продолжал старик, пристально глядя в опущенные глаза собеседника. — Суета, нескончаемая потребность добывать хлеб себе и тем, кто рядом зависит от тебя, болезни, обманы близких, пустое время, быт бытия. Что есть земная жизнь людей? Простая черточка между датами рождения и смерти на могильном камне. Настанет день — и настанет так скоро, что даже по памяти тебе не удастся проследить, в какие пески навсегда истекло твое время, — когда ты сам захочешь уйти от всего к свободе покоя, не в силах жить нигде, кроме воспоминаний о мгновениях, которые, будь они собраны воедино, не составят вместе и часа. И ты спросишь себя: стоило ли жить ради воспоминаний? Стоит ли теперь? Но тогда уже никто не поможет тебе, а сам ты будешь жестоко наказан, если осмелишься вмешаться и остановить череду своих пустых дней. Я даю тебе исключительную возможность, ибо никто более из благодарной дружбы не ответит за тебя перед Всевышним узелками своей судьбы. Выбери стихию, которая примет прах твоего тела, и пусть это будет той величайшей наградой, которую только я в силах тебе дать в благодарность за содеянное тобою. Выбери смерть.
Джинн горестно молчал — слова Хоттабыча отравляли ему сердце и пьянили разум. Он уже был готов сделать выбор, в пропасть которого его так беззастенчиво толкал коварный эфрит, движимый желанием иметь заступника перед своим покойным тюремщиком, но что-то удерживало его. То ли подсознательное осознание того, что выбор и есть действие и предлагаемая эфтаназия равна самоубийству и является просто одним из его многочисленных способов-путей, то ли простое недоверие к словам плешивого старика, самого уже стоявшего одной ногой там, куда он так сладкоголосо звал Джинна навеки погостить, то ли какая-то неведомая сила, легкое касание которой он чувствовал под кожей, словно бы мурашки по ней шли изнутри — от ласковых пальцев, ищущих за что бы зацепиться…
— Я не оставлю тебя там одного, не бойся, — дружелюбно продолжал Хоттабыч. — Я сам отведу тебя к дверям Всеблагого и Всемогущего и лишь потом уйду навсегда. Скажи мне, что удерживает тебя, чтобы я помог тебе освободиться от пут…
И тут Джинн, начинавший поддаваться притяжению небытия, вдруг отчетливо услышал за спиной короткую мелодию, которую его компьютер издавал только в одном случае — когда в ICQ входил собеседник, вернее — собеседница, так долгожданная Джинном.
— Хоттабыч, — сказал осторожно Джинн, — я думаю, что ты действительно прав. Но ты не можешь требовать, чтобы человек так ни с того ни с сего взял и умер. Я все-таки, типа, ну, привык, что ли, жить тут, и мне нужно время, чтобы настроиться, привыкнуть к мысли об этой твоей… как ее… — Джинну почему-то не хотелось произносить слово «смерть», — ну, другой жизни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31